https://wodolei.ru/catalog/rakoviny/keramika/
У нее античный нос, потрясающий рот и бюст, по сравнению с которым верхний этаж Софи Лорен выглядит просто как два крутых яйца на блюдечке.
Хозяин дома вновь представляет гостей друг другу. Окакис обладает удивительным хладнокровием. Глядя, как он старается перед кинокамерами, не подумаешь, что он в дерьмовом положении.
Против каждого прибора стоит карточка с именем гостя. Я оказываюсь между своей псевдоневестой и Антигоной — словом, согласитесь, мне можно позавидовать.
Вы, естественно, понимаете, о чем болтают за столом? Тема одна покушение. Каждый высказывает свое мнение. Одни полагают, что тут замешан какой-то сумасшедший, другие везде видят руку Москвы. Ваш покорный слуга Сан-Антонио во время всей этой ничего не значащей болтовни превращается в лягушку, широко раскинув ноги и упираясь коленями сразу в двух своих соседок. Можете поверить, дело трудное намного труднее, чем играть на рояле.
Во время еды все выглядит пристойно. Блюда отменного качества, и Окакис владеет такими винными погребами, каких я еще нигде не встречал на своем жизненном пути. Когда дело доходит до сыра, вдруг раздается зычный голос, перекрывающий все остальные звуки. Голос подзывает официанта:
— Эй, приятель! А ну-ка плесни мне еще глоток твоего классного «Сен-Эмильона», а то что-то в глотке пересохло!
Все поворачивают головы в сторону невежи. Но вы, наверное, уже и сами догадались, поскольку все-таки немножко умнее, чем хотите казаться, что голос принадлежит господину Верзилю, помощнику профессора В. Кюветта. Тот, на кого сейчас обращено всеобщее внимание, уже прилично нализался. И на этот раз ошибка исключена: толстяк Берю не может долго хранить свое инкогнито. Просто на столе слишком много красного вина, и его картонный имидж разлетается в клочья. Это он, мой Берю! Настоящий, подлинный!
Вижу, как несчастный профессор безуспешно пытается подать ему знак со своего места, но куда там! Его Величество Александр-Бенуа положил на всех с прибором. Он в своей стихии!
Заметив наконец, что все внимание сосредоточено на нем, Толстяк обводит всех шаловливым взором и заявляет:
— Прошу прощения, короли и королевы, но если не оттягиваться на отдыхе, то где же тогда еще расслабляться, кроме как в сортире?
Слуга наливает ему бокал, и Толстяк оказывается при деле, по крайней мере, никого и ничего не видит и не слышит. Он замолкает, от удовольствия закрывает глаза и причмокивает.
— Берю, — шепчу я, — Берю…
— Что вы сказали? — спрашивает Глория.
— Ничего особенного, — отвечаю я. — «Берю» означает страшный драчун и грубиян.
Сокращенно от Берюрье — это знаменитый французский персонаж, пачкающий свой галстук яичным желтком. Обычно он небрит, носит дырявые носки и очень неграмотно выражает свои мысли, если они у него, конечно, есть. У нас даже появился глагол «берюкать», относящийся к первому спряжению. Например, о ребенке говорят, что он «наберюкал», если шалун вылил себе суп на штаны или наделал в кровать.
Закончив урок французской словесности, я вновь поворачиваюсь к Толстяку. Тот отвешивает мне такой взгляд, что лучше бы не видеть.
Теперь я понимаю, о каком таком французском полицейском, находящемся в составе экспедиции, говорил мне Окакис. Так это, значит, Берюрье!
Дорогой мой помощник, ну и намучился же он, оттачивая свои манеры, прежде чем взяться за такую роль! Держался он недолго, прямо скажем, но иллюзия была полная, поскольку даже я не смог признать в Верзиле моего дорогого Толстяка. Я вспоминаю, что же ему пришлось с собой сделать для перевоплощения. Значит, так: он наконец тщательно побрил рожу. Кроме того, надел очки — точно. Но было еще что-то… А, понял:
Толстяк пришпандорил парик. Поскольку у него негусто на крышке котелка, то ему устроили по случаю приличный паричок в стиле Майоля.
Рафинированная элегантность костюма удачно укомплектовала его светскость. Но я чуть не упустил еще одну очень важную деталь: у Берю нет больше здоровой бородавки на щеке. Куда же он ее дел — не напильником же спилил?
Толстяк сидит между бабушкой господина Педе и одной из жен Омона Бам-Тама I, красавицей-негритянкой, запакованной в красный шелк.
У Берю вообще всегда была сильная склонность к черненьким. Кстати сказать, все белью мужчины имеют тайную страсть к негритянкам.
Запрыгнуть на негроидную кошечку — мечта всех настоящих котов!
Удивляюсь я на расистов! Вместо того чтобы оседлать какую-нибудь мисс Какао, они считают ее низшей расой. Почему, спрашивается? Вернее, я хочу спросить у тех болванов, кто, не попробовав, корчит из себя что-то высшее?
В чем они выше, собственно? Сами же из кожи вон лезут, чтобы загореть дочерна! Кое-кто даже покупает себе электрические солярии, чтобы подставить туловище цвета сметаны под горячий ультрафиолет, когда солнце в течение нескольких месяцев вообще не показывается на их северном небосклоне. Они намазывают себя мазями для загара и кладут всякий грим, только бы не походить на мертвецов. Ах вы бледнотелые страшилища! Значит, по-вашему, чем чернее товарищ, тем он хуже?
Желтых, кстати сказать, они терпят, поскольку никто так не похож на азиата, как белый, мучающийся запором, особенно если у него желтуха.
Но как чуть потемней, так они воротят морду. Дурачье, больше нечего сказать! Они хотят стереть черных с лица земли с помощью огнеметов, чтобы наша несчастная планета приобрела цвет трупной белизны!
Господа расисты, похоже, не знают, что теперь белые в меньшинстве.
А может, и догадываются об этом, потому и нервничают все сильнее.
Будущее принадлежит убанги, китайцам и, быть может, даже пигмеям. Из пигмея может получиться классный пехотинец. Представляете, бросается из засады на пулемет с бамбуковым копьем наперевес. Такой воин пройдет везде! Он может спрятаться за кустиком спаржи в вашем огороде, а потом выскочить у вас из-за спины, стреляя и радостно крича: «С первым апреля!»
Некоторое время в секторе Берю тишина, поскольку Толстяк занялся сыром. Его выступление как бы само собой забылось. Но тут приносят банановое суфле. Вот уж шикарнейший десерт! Похоже на застывший атомный гриб.
А вкусный! Окакисовский повар, ирландец по фамилии О'Ливер, уже по-тихому передал мне рецепт, который я сейчас вам продиктую забесплатно.
Порция из расчета на четырех человек: взять банановую диету, выбросить диету, но оставить бананы. Очистить кожуру и варить в мятном ликере.
Одновременно нашинковать фрукт и смешать с кайенским перцем, раскидистой клюквой и романом о морских путешествиях Клода Фаррера (если вам удастся раздобыть первое прижизненное издание, суфле получится вкуснее). Варить до умопомрачения. Полученную жидкость процедить через мелкое сито, чтобы отсеять восклицательные знаки и фальшивые образы. Все перемешать и положить под гидравлический пресс большой мощности. Перед подачей на стол облить бензином и поджечь.
Если ваша плита не взорвется, вы станете обладателем великолепнейшего десерта, за что ваши гости вам только спасибо скажут. Ясно? Отлично!
Тогда я продолжу.
Только мы принимаемся за сказочное суфле, как Толстяк окликает судовладельца:
— Скажите-ка, господин Окакис, не могли бы вы прописать вашему бармену, чтобы он мне плеснул шампанского в плошку? А то налил мне, как котенку, а теперь я ему делаю всякие знаки, а этот попугай и рылом не ведет!
Тут встревает профессор В. Кюветт и кричит писклявым, плаксивым, срывающимся голосом:
— Дорогой Верзиль, мне кажется, что вам, наоборот, уже вполне достаточно пить. Вы же сами знаете, что не переносите спиртного!
Он вне себя, этот ученый муж из Центра научной отработки околонаучных разработок.
Лоб Берю становится пунцовым.
— Что за козел! — взрывается мой товарищ. — Нашелся тут профессор кислых щей!
Я не переношу алкоголь?! Ну ты даешь, дедуля! У тебя серое вещество тоже на отдыхе, что ли? Сам ты не переносишь алкоголь! Я же вижу, как ты отставил свой наперсток!
Сильно сказанные слова встречает мертвая тишина. И вдруг от звонкого смеха начинает звенеть посуда. Королева Мелания из Брабанса!
Ей вторят Тед Рванини и герр Бипланн. И пошло, как волна! Народ умирает со смеху. Нет ничего более заразительного! Те, кто не понимает французского, смеются за компанию. Настоящая эпидемия ржачки!
Толстяк доволен на все сто. Похоже, совсем раскрепостился.
Он поворачивается к сидящей рядом бабушке Педе и тихо спрашивает:
— Э, бабуля, вы не против, если я расстегну свой пояс?
Старушка, не очень понимая, о чем идет речь, мотает головой в знак согласия. Тогда Берю встает и обращается к обществу:
— Извините, если я попрошу у вас прощения, короли и королевы, но я не выношу быть стиснутым.
Он расстегивает пиджак, рубашку, и нашим глазам предстает надетый на его брюхо эластичный пояс шириной сантиметров восемьдесят.
— Представляю вашему вниманию агрегат, выполненный из резины, который надевают на брюшную мозоль, — объявляет Толстяк. — Согласен, он придает вам грацию бабочки, но для жратвы лучше все-таки снять. С самого начала нашего общения за столом у меня желудок, будто его в тиски зажали. Если я и дальше буду держать свой котел для рагу в напряжении, то не смогу дойти до конца суфле.
И он действительно начинает расстегивать крючки своего корсета. По мере уменьшения сдерживающего эффекта пояса всеобщему вниманию все больше представляется волосатое с рубцами брюхо Берю. С каждым расстегнутым крючком ему приходится все сильнее давить на живот, чтобы освободить следующий. Наконец последний крючок не выдерживает и с силой отрывается, попадая в монокль генерала фон Дряхлера. Звон разбитого стекла! Раскрытые от ужаса глаза генерала делают его похожим на сову, которую ослепили в полной темноте прожектором. Берю приносит извинения.
— Если хотите знать мое мнение, генерал, то примерно то же самое случилось с вашими войсками во время последней мировой заварушки.
Натюрлих, как говорят у вас, в вашем бункере с кондиционированным воздухом вы этого всего не видели.
Берю срывает пояс, вешает на спинку стула и, усаживаясь, заявляет:
— Уф, наконец-то я как у себя дома!
Глава 8
Думаю, вы не забыли, что на Толстяка я всегда влияю самым положительным образом. Поэтому, стремясь загладить ситуацию, отвешиваю ему красноречивый взгляд.
Это моя манера выражать свои чувства. Он хоть и в дугу, но схватывает моментально и заканчивает выступление. Слава богу, заканчивается и обед, и величества гурьбой вываливают в гостиную 8бис, что побольше. Надо сказать, котировки моих акций на местной бирже с определенного момента стремительно пошли вверх. Не только мои, так сказать, ухаживания за малышкой Антигоной принесли свои сочные плоды, но я еще заметил, что мне дает проходной балл красавица Экзема, ее мачеха. Надо признать, я с превеликим удовольствием констатирую сей факт. Каждый раз, когда поворачиваю тыкву в ее сторону, я вижу горящие, уставившиеся на меня глаза. И этот взгляд — долгий, как болеро Равеля, — говорит о нескрываемом интересе, который я, похоже, разбудил в ее чувственных центрах.
Когда мы всей компанией заваливаемся в гостиную, моя физиономия вытягивается. Первое, что я вижу, — огромный розовый рояль. Нет большего предателя, чем этот инструмент, когда поблизости бродит оперная певица. Сами знаете, в большой компании всегда найдется идиот, который попросит диву порадовать собравшихся мощью своих голосовых связок. Это как на пирушке у ваших друзей, пригласивших вас к себе после поездки на Канары. Обязательно найдется болван, который начнет просить показать ему слайды, снятые во время отпуска. И вот вы глотаете остывший чай вприкуску с видами пляжей и отелей Тенерифе. В такие моменты мне хочется реветь, как раненому зверю. А ведь нужно еще выслушивать комментарии хозяина дома, выдрючивающегося, как гидисторик. Он стоит и радостно выуживает из памяти:
— Ах, смотри, Жермена, как ты выходишь из кабинки! А помнишь рожу того малого на пляже? Да, собственно, мы его сейчас увидим. Вот он, крупным планом, вот ведь рожа, правда?
И вы, естественно, обязаны повторять, ах как замечательно, как феерично, восклицать, что можете теперь спокойно умереть, поскольку на свете увидели все.
Понятное дело, пока нам сервируют кофе, находится такой придурок.
Спятивший от старости и избытка холестерина генерал фон Дряхлер делает перед Ла Кавале церемонный ревматический реверанс и умоляющим, трясущимся от избытка эмоций голосом изрекает:
— Надеюсь, наша великая певица исполнит нам что-нибудь!
Я б тебя с превеликим удовольствием в стенку замуровал, авиаконструктор несчастный! А что, я не прав? Все разрешено, ради бога, пожалуйста, я не против, но только зачем прописывать касторку всем сразу? Нужно завести гостиные с надписью «для непоющих»!
Существуют же вагоны «для некурящих»! Сначала я надеюсь, что дива начнет артачиться, мол, после такой плотной еды не сможет запустить свое божественное контральто на полные обороты. По крайней мере, хочу надеяться, поскольку видел, как мадам уписывала за столом — в нее влез целый контейнер!
Я подхожу к Антигоне и шепчу на ухо:
— Самый что ни на есть подходящий момент для вокальных развлечений, нечего сказать. Но ее сейчас уговорят, можно не сомневаться!
Так в действительности и происходит! Несколько почитателей высокого искусства нажимают на мадам, вопя и хлопая, и умоляют испустить парочку завораживающих ля-диез. Они уверяют, что и без своего контральто она остается гениальной, да к тому же здесь все свои.
Голосистая синьора сопротивляется уже менее выражение, говоря, что нет аккомпаниатора, но безвыходных ситуаций, как известно, не бывает.
Королева-мамаша Мелания вызывается подыграть на инструменте, поскольку де она четырнадцать раз брала вторые призы из трех главных на конкурсах консерватории Шукумума начиная с 1902 года! Словом, куда уж лучше?
Солистка решает ошарашить нас арией «Сожми меня в объятиях». Чтобы стекла не полопались от ударной волны, огромные, со стену, окна открывают. Где возьмешь новые стекла на острове, придется заказывать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Хозяин дома вновь представляет гостей друг другу. Окакис обладает удивительным хладнокровием. Глядя, как он старается перед кинокамерами, не подумаешь, что он в дерьмовом положении.
Против каждого прибора стоит карточка с именем гостя. Я оказываюсь между своей псевдоневестой и Антигоной — словом, согласитесь, мне можно позавидовать.
Вы, естественно, понимаете, о чем болтают за столом? Тема одна покушение. Каждый высказывает свое мнение. Одни полагают, что тут замешан какой-то сумасшедший, другие везде видят руку Москвы. Ваш покорный слуга Сан-Антонио во время всей этой ничего не значащей болтовни превращается в лягушку, широко раскинув ноги и упираясь коленями сразу в двух своих соседок. Можете поверить, дело трудное намного труднее, чем играть на рояле.
Во время еды все выглядит пристойно. Блюда отменного качества, и Окакис владеет такими винными погребами, каких я еще нигде не встречал на своем жизненном пути. Когда дело доходит до сыра, вдруг раздается зычный голос, перекрывающий все остальные звуки. Голос подзывает официанта:
— Эй, приятель! А ну-ка плесни мне еще глоток твоего классного «Сен-Эмильона», а то что-то в глотке пересохло!
Все поворачивают головы в сторону невежи. Но вы, наверное, уже и сами догадались, поскольку все-таки немножко умнее, чем хотите казаться, что голос принадлежит господину Верзилю, помощнику профессора В. Кюветта. Тот, на кого сейчас обращено всеобщее внимание, уже прилично нализался. И на этот раз ошибка исключена: толстяк Берю не может долго хранить свое инкогнито. Просто на столе слишком много красного вина, и его картонный имидж разлетается в клочья. Это он, мой Берю! Настоящий, подлинный!
Вижу, как несчастный профессор безуспешно пытается подать ему знак со своего места, но куда там! Его Величество Александр-Бенуа положил на всех с прибором. Он в своей стихии!
Заметив наконец, что все внимание сосредоточено на нем, Толстяк обводит всех шаловливым взором и заявляет:
— Прошу прощения, короли и королевы, но если не оттягиваться на отдыхе, то где же тогда еще расслабляться, кроме как в сортире?
Слуга наливает ему бокал, и Толстяк оказывается при деле, по крайней мере, никого и ничего не видит и не слышит. Он замолкает, от удовольствия закрывает глаза и причмокивает.
— Берю, — шепчу я, — Берю…
— Что вы сказали? — спрашивает Глория.
— Ничего особенного, — отвечаю я. — «Берю» означает страшный драчун и грубиян.
Сокращенно от Берюрье — это знаменитый французский персонаж, пачкающий свой галстук яичным желтком. Обычно он небрит, носит дырявые носки и очень неграмотно выражает свои мысли, если они у него, конечно, есть. У нас даже появился глагол «берюкать», относящийся к первому спряжению. Например, о ребенке говорят, что он «наберюкал», если шалун вылил себе суп на штаны или наделал в кровать.
Закончив урок французской словесности, я вновь поворачиваюсь к Толстяку. Тот отвешивает мне такой взгляд, что лучше бы не видеть.
Теперь я понимаю, о каком таком французском полицейском, находящемся в составе экспедиции, говорил мне Окакис. Так это, значит, Берюрье!
Дорогой мой помощник, ну и намучился же он, оттачивая свои манеры, прежде чем взяться за такую роль! Держался он недолго, прямо скажем, но иллюзия была полная, поскольку даже я не смог признать в Верзиле моего дорогого Толстяка. Я вспоминаю, что же ему пришлось с собой сделать для перевоплощения. Значит, так: он наконец тщательно побрил рожу. Кроме того, надел очки — точно. Но было еще что-то… А, понял:
Толстяк пришпандорил парик. Поскольку у него негусто на крышке котелка, то ему устроили по случаю приличный паричок в стиле Майоля.
Рафинированная элегантность костюма удачно укомплектовала его светскость. Но я чуть не упустил еще одну очень важную деталь: у Берю нет больше здоровой бородавки на щеке. Куда же он ее дел — не напильником же спилил?
Толстяк сидит между бабушкой господина Педе и одной из жен Омона Бам-Тама I, красавицей-негритянкой, запакованной в красный шелк.
У Берю вообще всегда была сильная склонность к черненьким. Кстати сказать, все белью мужчины имеют тайную страсть к негритянкам.
Запрыгнуть на негроидную кошечку — мечта всех настоящих котов!
Удивляюсь я на расистов! Вместо того чтобы оседлать какую-нибудь мисс Какао, они считают ее низшей расой. Почему, спрашивается? Вернее, я хочу спросить у тех болванов, кто, не попробовав, корчит из себя что-то высшее?
В чем они выше, собственно? Сами же из кожи вон лезут, чтобы загореть дочерна! Кое-кто даже покупает себе электрические солярии, чтобы подставить туловище цвета сметаны под горячий ультрафиолет, когда солнце в течение нескольких месяцев вообще не показывается на их северном небосклоне. Они намазывают себя мазями для загара и кладут всякий грим, только бы не походить на мертвецов. Ах вы бледнотелые страшилища! Значит, по-вашему, чем чернее товарищ, тем он хуже?
Желтых, кстати сказать, они терпят, поскольку никто так не похож на азиата, как белый, мучающийся запором, особенно если у него желтуха.
Но как чуть потемней, так они воротят морду. Дурачье, больше нечего сказать! Они хотят стереть черных с лица земли с помощью огнеметов, чтобы наша несчастная планета приобрела цвет трупной белизны!
Господа расисты, похоже, не знают, что теперь белые в меньшинстве.
А может, и догадываются об этом, потому и нервничают все сильнее.
Будущее принадлежит убанги, китайцам и, быть может, даже пигмеям. Из пигмея может получиться классный пехотинец. Представляете, бросается из засады на пулемет с бамбуковым копьем наперевес. Такой воин пройдет везде! Он может спрятаться за кустиком спаржи в вашем огороде, а потом выскочить у вас из-за спины, стреляя и радостно крича: «С первым апреля!»
Некоторое время в секторе Берю тишина, поскольку Толстяк занялся сыром. Его выступление как бы само собой забылось. Но тут приносят банановое суфле. Вот уж шикарнейший десерт! Похоже на застывший атомный гриб.
А вкусный! Окакисовский повар, ирландец по фамилии О'Ливер, уже по-тихому передал мне рецепт, который я сейчас вам продиктую забесплатно.
Порция из расчета на четырех человек: взять банановую диету, выбросить диету, но оставить бананы. Очистить кожуру и варить в мятном ликере.
Одновременно нашинковать фрукт и смешать с кайенским перцем, раскидистой клюквой и романом о морских путешествиях Клода Фаррера (если вам удастся раздобыть первое прижизненное издание, суфле получится вкуснее). Варить до умопомрачения. Полученную жидкость процедить через мелкое сито, чтобы отсеять восклицательные знаки и фальшивые образы. Все перемешать и положить под гидравлический пресс большой мощности. Перед подачей на стол облить бензином и поджечь.
Если ваша плита не взорвется, вы станете обладателем великолепнейшего десерта, за что ваши гости вам только спасибо скажут. Ясно? Отлично!
Тогда я продолжу.
Только мы принимаемся за сказочное суфле, как Толстяк окликает судовладельца:
— Скажите-ка, господин Окакис, не могли бы вы прописать вашему бармену, чтобы он мне плеснул шампанского в плошку? А то налил мне, как котенку, а теперь я ему делаю всякие знаки, а этот попугай и рылом не ведет!
Тут встревает профессор В. Кюветт и кричит писклявым, плаксивым, срывающимся голосом:
— Дорогой Верзиль, мне кажется, что вам, наоборот, уже вполне достаточно пить. Вы же сами знаете, что не переносите спиртного!
Он вне себя, этот ученый муж из Центра научной отработки околонаучных разработок.
Лоб Берю становится пунцовым.
— Что за козел! — взрывается мой товарищ. — Нашелся тут профессор кислых щей!
Я не переношу алкоголь?! Ну ты даешь, дедуля! У тебя серое вещество тоже на отдыхе, что ли? Сам ты не переносишь алкоголь! Я же вижу, как ты отставил свой наперсток!
Сильно сказанные слова встречает мертвая тишина. И вдруг от звонкого смеха начинает звенеть посуда. Королева Мелания из Брабанса!
Ей вторят Тед Рванини и герр Бипланн. И пошло, как волна! Народ умирает со смеху. Нет ничего более заразительного! Те, кто не понимает французского, смеются за компанию. Настоящая эпидемия ржачки!
Толстяк доволен на все сто. Похоже, совсем раскрепостился.
Он поворачивается к сидящей рядом бабушке Педе и тихо спрашивает:
— Э, бабуля, вы не против, если я расстегну свой пояс?
Старушка, не очень понимая, о чем идет речь, мотает головой в знак согласия. Тогда Берю встает и обращается к обществу:
— Извините, если я попрошу у вас прощения, короли и королевы, но я не выношу быть стиснутым.
Он расстегивает пиджак, рубашку, и нашим глазам предстает надетый на его брюхо эластичный пояс шириной сантиметров восемьдесят.
— Представляю вашему вниманию агрегат, выполненный из резины, который надевают на брюшную мозоль, — объявляет Толстяк. — Согласен, он придает вам грацию бабочки, но для жратвы лучше все-таки снять. С самого начала нашего общения за столом у меня желудок, будто его в тиски зажали. Если я и дальше буду держать свой котел для рагу в напряжении, то не смогу дойти до конца суфле.
И он действительно начинает расстегивать крючки своего корсета. По мере уменьшения сдерживающего эффекта пояса всеобщему вниманию все больше представляется волосатое с рубцами брюхо Берю. С каждым расстегнутым крючком ему приходится все сильнее давить на живот, чтобы освободить следующий. Наконец последний крючок не выдерживает и с силой отрывается, попадая в монокль генерала фон Дряхлера. Звон разбитого стекла! Раскрытые от ужаса глаза генерала делают его похожим на сову, которую ослепили в полной темноте прожектором. Берю приносит извинения.
— Если хотите знать мое мнение, генерал, то примерно то же самое случилось с вашими войсками во время последней мировой заварушки.
Натюрлих, как говорят у вас, в вашем бункере с кондиционированным воздухом вы этого всего не видели.
Берю срывает пояс, вешает на спинку стула и, усаживаясь, заявляет:
— Уф, наконец-то я как у себя дома!
Глава 8
Думаю, вы не забыли, что на Толстяка я всегда влияю самым положительным образом. Поэтому, стремясь загладить ситуацию, отвешиваю ему красноречивый взгляд.
Это моя манера выражать свои чувства. Он хоть и в дугу, но схватывает моментально и заканчивает выступление. Слава богу, заканчивается и обед, и величества гурьбой вываливают в гостиную 8бис, что побольше. Надо сказать, котировки моих акций на местной бирже с определенного момента стремительно пошли вверх. Не только мои, так сказать, ухаживания за малышкой Антигоной принесли свои сочные плоды, но я еще заметил, что мне дает проходной балл красавица Экзема, ее мачеха. Надо признать, я с превеликим удовольствием констатирую сей факт. Каждый раз, когда поворачиваю тыкву в ее сторону, я вижу горящие, уставившиеся на меня глаза. И этот взгляд — долгий, как болеро Равеля, — говорит о нескрываемом интересе, который я, похоже, разбудил в ее чувственных центрах.
Когда мы всей компанией заваливаемся в гостиную, моя физиономия вытягивается. Первое, что я вижу, — огромный розовый рояль. Нет большего предателя, чем этот инструмент, когда поблизости бродит оперная певица. Сами знаете, в большой компании всегда найдется идиот, который попросит диву порадовать собравшихся мощью своих голосовых связок. Это как на пирушке у ваших друзей, пригласивших вас к себе после поездки на Канары. Обязательно найдется болван, который начнет просить показать ему слайды, снятые во время отпуска. И вот вы глотаете остывший чай вприкуску с видами пляжей и отелей Тенерифе. В такие моменты мне хочется реветь, как раненому зверю. А ведь нужно еще выслушивать комментарии хозяина дома, выдрючивающегося, как гидисторик. Он стоит и радостно выуживает из памяти:
— Ах, смотри, Жермена, как ты выходишь из кабинки! А помнишь рожу того малого на пляже? Да, собственно, мы его сейчас увидим. Вот он, крупным планом, вот ведь рожа, правда?
И вы, естественно, обязаны повторять, ах как замечательно, как феерично, восклицать, что можете теперь спокойно умереть, поскольку на свете увидели все.
Понятное дело, пока нам сервируют кофе, находится такой придурок.
Спятивший от старости и избытка холестерина генерал фон Дряхлер делает перед Ла Кавале церемонный ревматический реверанс и умоляющим, трясущимся от избытка эмоций голосом изрекает:
— Надеюсь, наша великая певица исполнит нам что-нибудь!
Я б тебя с превеликим удовольствием в стенку замуровал, авиаконструктор несчастный! А что, я не прав? Все разрешено, ради бога, пожалуйста, я не против, но только зачем прописывать касторку всем сразу? Нужно завести гостиные с надписью «для непоющих»!
Существуют же вагоны «для некурящих»! Сначала я надеюсь, что дива начнет артачиться, мол, после такой плотной еды не сможет запустить свое божественное контральто на полные обороты. По крайней мере, хочу надеяться, поскольку видел, как мадам уписывала за столом — в нее влез целый контейнер!
Я подхожу к Антигоне и шепчу на ухо:
— Самый что ни на есть подходящий момент для вокальных развлечений, нечего сказать. Но ее сейчас уговорят, можно не сомневаться!
Так в действительности и происходит! Несколько почитателей высокого искусства нажимают на мадам, вопя и хлопая, и умоляют испустить парочку завораживающих ля-диез. Они уверяют, что и без своего контральто она остается гениальной, да к тому же здесь все свои.
Голосистая синьора сопротивляется уже менее выражение, говоря, что нет аккомпаниатора, но безвыходных ситуаций, как известно, не бывает.
Королева-мамаша Мелания вызывается подыграть на инструменте, поскольку де она четырнадцать раз брала вторые призы из трех главных на конкурсах консерватории Шукумума начиная с 1902 года! Словом, куда уж лучше?
Солистка решает ошарашить нас арией «Сожми меня в объятиях». Чтобы стекла не полопались от ударной волны, огромные, со стену, окна открывают. Где возьмешь новые стекла на острове, придется заказывать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24