Как только у человека заводятся деньги, так сразу какой-нибудь бандитский клан срочно наезжает на беднягу. Мне поручено следить за его безопасностью, равно как и его семьи. Но чтобы заявиться в дом Лавми, не спугнув персонал, я прибег к невинному трюку. Пришлось схитрить, сказав, что я из вашего агентства.Ну теперь он в курсе и чувствует себя как бы соучастником, поэтому становится вежливым, мой папаша с глазами хамелеона.— Весь в вашем распоряжении, господин комиссар, — произносит он торжественно, возвращая мне удостоверение.В его верных асимметричных глазах полощутся трехцветные знамена.— Я всегда мечтал о сотрудничестве с полицией, — говорит он еще более торжественно. — Я воевал на железной дороге, еще в ту войну, первую, настоящую.Мне хочется ответить ему, что он, видимо, хорошо развлекся, устраивая фейерверки, пуская поезда под откос, но он не дает мне сформулировать:— А мой племянник служит в пожарной команде!— Это меняет дело, — уверяю я.— Вот только одна деталь, — улыбается Вамдам-Жилье, вращая одним глазом, — у меня нет сына, в противоположность вашему утверждению, данному мадемуазель. Я холост.Я возражаю в том духе, что такую беду никогда не поздно поправить и нужно-то всего лишь жениться на молодой женщине, поскольку чем старше мужчина, тем сложнее завести детей.Затем без перехода перехожу на профессиональную колею.— Вот два номера телефона, по которым вы всегда можете меня найти, на тот случай, если молодая дама вдруг захочет меня увидеть…— Понял, можете положиться на меня, господин комиссар.— Когда вилла была сдана Фреду Лавми?— Примерно два месяца назад.— Надолго?— На три месяца. У него девять недель съемок во Франции. Совместное производство, полагаю…— Именно так. Вы вели дела с самим Лавми?— Нет, с его секретарем.— Припомните, никто о нем… скажем так, не наводил справок у вас?— У меня? — удивляется вопросу продавец лесного воздуха и кирпичных стен.— Например, о том, где он живет?— Клянусь, нет!— Хорошо, большое спасибо! И не забудьте, если позвонит малышка, тут же дайте мне знать, угу? Просто оставьте сообщение на мое имя. Меня зовут Антуан. Ясно?— Можете всецело рассчитывать на меня!Я освобождаю стильный стул от нагрузки, жму холодную пятерню Людовика XIII де Вамдам-Жилье и в который раз возвращаюсь к семейной паре, растекающейся жиром по сиденьям моей машины.Пока я брал интервью у хозяина агентства недвижимости, Толстяк быстренько смотался в ближайшую мясную лавку, где купил здоровенный кусок паштета в желе и хлеб.Теперь оба голубка, разделив добычу, за милую душу уписывают ломти хлеба, густо намазанные паштетом, и пропихивают их в закрома с такой жадностью, что даже самый голодный африканский лев не решился бы попросить крошечку.У маман Берю в усы набилось желе, что придает ей вид застывшего от мороза наполеоновского пехотинца, прыгающего для согревания вместе с другими солдатами через козла, когда убедились, что Москва не огнестойка.Я смотрю с содроганием, замешанном на омерзении, на жирную женщину с жирными губами. Мадам отвечает мне милой улыбкой набитого до отказа рта.— Это поможет немножко заглушить голод, — извиняется она.Не знаю, сможет ли заглушить их голод килограмм вареных и рубленых внутренностей, но могу уверить вас, что мне уже совершенно расхотелось есть.— А теперь куда? — справляется Толстяк.— На студию в Булонский лес!— Зачем?— Посмотреть, как работает фабрика грез. Можешь радоваться, Толстяк, каждый момент жизни приносит что-то новое и неповторимое! Глава 7 В булонской киностудии царит шум, как на поле битвы. Об этом фильме трубят все газеты, о нем же галдят завистники. Рабочее название «Последнее люмбаго в Париже». Сюжет до банальности прост. Отпрыск семьи Лафайет подхватывает люмбаго во время путешествия в горах Самтыдуранды. Он при смерти. Один-единственный человек способен его спасти — ученый американец из племени сиу, ненавидящий Лафайетов и отказывающийся прийти на помощь. Жена отпрыска садится в самолет и пускается на поиски ученого. Она соблазняет последнего — волнующая эротическая сцена в его лаборатории среди реторт и газовых горелок. Наставив рога мужу, героиня возвращается и спасает его от неминуемой смерти, привезя в кармане заветное снадобье.Лавми играет ученого американца, Дрозофила Умхват Радбы-Аннет (Для удобства называемая журналом «Мир кино» Д. У. Р. А.) играет жену. Отпрыска изображает дебютирующий на экране молодой французский актер Жан-Жак Втрусо (его настоящее имя Игор Вострояни), а в роли люмбаго были загублены лучшие бациллы, взятые на факультете медицины университета Сент-Кукуфы на Корсике.Едва войдя в огромный зал студии, я замечаю стаю журналистов со вспышками наперевес, чтобы ни в коем случае не пропустить малейший чих великолепного Фреда.Энергичная рука опускается на мое плечо. Поворачиваю голову и вижу перед собой своего друга Альбера Галиматье из «Парижских сумерек». Этот парень умеет держать ручку в руках и исписывает несусветной чепухой целые простыни. У него потрясающий дар описывать еще не произошедшие события. И он не утруждает себя опровержениями, если они вообще не происходят. Он автор знаменитой статьи о встрече Эйзенхауера с Хрущевым в пивной «Вселенная» за партией в домино, а также захватывающих очерков со строительных площадок тоннеля под Атлантикой с ответвлением в Гималаи.— Сан-Антонио! — взрывается он. — Как это тебя сюда занесло? Я не сомневался, что с твоей фотогеничной физиономией ты в конце концов приземлишься в кино! Ты ведь всегда был лучшим в ринге на вашей легавой псарне!Неожиданная встреча беспокоит меня и одновременно радует. Беспокоит, поскольку с таким лихим писакой, как Галиматье, можно запросто обнаружить в следующем выпуске «Сумерек», что я снимаюсь в главной роли какого-нибудь порнофильма с названием «Маленькие девочки предпочитают побольше», а радует, поскольку этот дьявольский бумагомаратель запросто введет меня в высшую киношную среду.— Заткнись, писака, я в отпуске и решил немного оттянуться.— В таком случае ты явился не по адресу, — утверждает он. — На этой идиотской тусовке вряд ли расслабишься.Если судить по оживлению, царящему в студии, то, полагаю, парень недалек от истины. Классный малый, этот Альбер… Высокого роста, с широкими залысинами на передней части крыши, рыжеватый блондин с очень бледным лицом и прищуренными насмешливыми глазами, носит страшно дорогие костюмы в дико мятом виде и сумасшедшей цены галстуки, висящие как тряпки поверх рубашек, на которых вечно не хватает пуговиц. Впрочем, на манжетах, навернутых поверх рукавов пиджака, пуговиц также нет. Поскольку он все время в беготне, то смог найти себе лишь пару обуви, которая не трет ноги, но выглядит, будто с помойки.Он прижимает меня к кулисе, где изображена улица Риволи. Задницей я упираюсь в табачный магазин, а локтем — во второй этаж дома, где находится парикмахерский салон для лысых. Типично парижский антураж!Инквизиторский взгляд моего друга упирается в мои глаза, как две вязальные спицы.— Послушай, легавый красавчик, — шепчет он, — не надо только заливать и морочить голову такому прожженному волку, как я. Если хочешь усыпить мою бдительность своими историями об отпуске, то не стоит. Что ты тут задумал, малыш? Если решил меня обойти, то я помещу серию твоих портретов на первой странице «Сумерек» во все периоды жизни — начиная с момента, когда ты сосал палец, и до тех пор, когда ты совал этот палец в глаза клиенту, чтобы пригласить к разговору…Ах мой милый Галиматье! Он еще больший болтун, чем я.— Занятно, — отвечаю я, нежно направляя свое колено ему в пах и тем самым намекая, что пора ослабить хватку, — занятно, Бебер, только потому что я имею некоторое отношение к легавым и пришел сюда поразвлечься, сразу находятся люди, воображающие, что где-то рядом лежит труп в холодильнике! Можешь поверить на слово: я пришел из чистого любопытства. Начитался твоих нечистот в «Сумерках» и решил сам посмотреть, что тут происходит. Узнал, на какой студии снимается Фред Лавми, и пришел. Все, в том числе и ты, только и трубят об этом малом… Вот и все!Галиматье продолжает внимательно изучать мои глаза, затем соображает, что в плане конфиденциальной информации все равно не вытянет из меня ровным счетом ничего.— Хочешь, проведу на площадку? Посмотришь на съемки голливудского идола. Парень стоит того!— Я как раз хотел просить тебя об этом…— Ладно, сделаем! Пошли со мной, я в списках допущенных на съемки. Главный режиссер парень что надо, его зовут Жив О’Глотт. Он мне устроил местечко среди аккредитованных, после того как я ему приволок целый выводок девиц, чтобы скрашивать вечера.Галиматье знает киностудии Франции лучше, чем свою собственную квартиру, куда он вообще редко заходит. Он ведет меня через широкие, заставленные декорациями и аппаратурой коридоры. Под ногами валяются километры смотанных в рулоны кабелей. Мы проходим мимо ряда стульев в стиле ампир, заворачиваем за голландскую печь с фальшивыми изразцами, затем перешагиваем через деревянный манекен, который удивленно таращится невидящими глазами на снующий во все стороны народ, и, наконец, останавливаемся перед широкой и настолько толстой дверью, что внутри легко могла бы квартировать целая семья из дюжины человек.Над дверью горит красный фонарь.— Красный свет! — произносит Альбер, подмигивая самому себе.Он снова смотрит на меня изучающе. Взгляд настолько липкий, что его, кажется, можно использовать в качестве липучки для мух.Чтобы немного разрядить обстановку, я спрашиваю:— Классный фильм?— Как сказать, — строит гримасу мастер восклицательных знаков. — Меняются нравы, появляются новые спецэффекты, но нет достойных сюжетов.Разбираясь в тонкостях кинематографической кухни, он решает выплеснуть на меня свои знания и шепчет с жаром:— Понимаешь, комиссар, сюжет в кино заключается в том, что один господин хочет прыгнуть на даму, но по разным причинам может это сделать только в конце фильма или книги. Ситуации разные, а сюжет один и тот же. Типичный в новом кино. В наше извращенное время если господин хочет даму, то он ее возьмет в натуральном виде, быстро, не спрашивая мнения семейного совета. Понял? А как следствие — кризис жанра.Красный фонарь гаснет. Механик сцены открывает тяжелую дверь.— Пошли! — бросает Альбер. Он широким шагом входит в студию площадью с общественный туалет. Этот Галиматье везде как дома. В его присутствии хозяева начинают чувствовать себя гостями.В студии царит страшный гвалт. Включенные прожекторы ослепляют меня. По студии мечутся люди с очень озабоченным видом. Из-за жары и духоты я несколько теряюсь. Народ в основном одет в вельвет, замшу и кожу. Вперемешку слышится английская и французская речь.Галиматье перешагивает через загородку, и мы выходим прямо под свет прожекторов на съемочную площадку, изображающую великолепно воссозданную улицу Марселя. На полу настоящая булыжная мостовая, а в глубине виден старый порт.— Вон смотри, — говорит Альбер, — малый, который крутится возле кинокамеры и лысый, как орех, — это Жив О’Глотт, самый главный режиссер. Знаешь, сколько ему платят за работу во Франции? Двадцать штук в день — только суточные! Ему не удается переварить такие бабки, зато местные девочки называют его Сайта-Клаусом.Мы пробираемся через лес трехногих юпитеров. Чуть поодаль я замечаю Фреда Лавми. Должен признать, у него обалденная внешность. Парень развалился в кресле, на котором написано его имя. На нем светло-бежевый костюм с переливом, кремовая рубашка и вишневый с бежевыми разводами галстук. Супермен сидит, чуть прикрыв глаза. Зато его рот открыт как ворота, и здоровый малый с загорелой блестящей лысиной пульверизатором что-то прыскает ему в глотку…— Что это он делает? — спрашиваю я Бебера.— Обрабатывает ему горло антибиотиками. Лавми считает, что французские киностудии страдают отсутствием гигиены, вот он и опрыскивает рот для профилактики. С такими бабками можно себе позволить думать о здоровье. Знаешь, у этого двуногого гонорар за каждый фильм более восьмисот тысяч! Один слог, который он произносит, стоит дороже, чем речь премьер — министра…Расслабившись, Альбер подходит к актеру.— Привет, Фредди! — бросает он.Лавми открывает глаза и закрывает рот, будто неспособен держать открытыми и то и другое.— А, привет, Боб!— Хочу представить вам своего друга, — говорит Галиматье на английском, указывая на меня. — Хороший парень, и очень хочет познакомиться с вами.В какой-то момент у меня возникает опасение, что Альбер назовет мою профессию. Но он об этом не говорит, и я понимаю, что упущение сделано специально. Мой друг журналист большой психолог. И он меня знает. Ему известно, что мне плевать на актеров, кто бы они ни были, и если я пришел сюда, в киностудию, то наверняка что-то разнюхать и дело, скорее всего, очень серьезное.Где-то внутри себя я благодарю Галиматье за скромное умолчание, и мои дружеские чувства к нему становятся сильнее.— Привет! — кивает мне Фред Лавми.Он отодвигает малого с пульверизатором, подмигивает мне и выпрямляется. Лавми, на мой первый взгляд, не выглядит испорченным букой. Он дутая звезда экрана, и серое вещество не очень беспокоит его, дает спокойно спать по ночам, но парень он вроде добрый, понятно сразу.— Ну вот, теперь вы знакомы, — ухмыляется Альбер.Поскольку у меня на физиономии отражается внутреннее беспокойство, Альбер пожимает плечами.— Валяй, но только он не говорит по-французски. Собственно, он и по-американски-то с трудом говорит. Этот малый — цветок предместий больших городов Америки. Его мироощущения формировались среди проституток Филадельфии, а тамошние легавые учили его с помощью дубинки отличать хорошее от плохого. Так что если он чего-то добился, то это уже заслуживает уважения, понимаешь?— Еще как!Но Фред в любом случае мне очень симпатичен. Под личиной этакого небрежного громилы угадывается большая человеческая грусть и одиночество.— Красивый парень, скажи?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17