Владимир Савченко
За перевалом
ПРОЛОГ
1. ГОБИ. XX ВЕК
Место в западной части пустыни, куда долетел вертолет, ничем не отличалось от окрестностей: те же волны барханов, показывающие направление последнего ветра, гнавшего их, такой же серо-желтый песок сухо скрипел под ногами и на зубах; солнце, ослепительно белое днем и багровое к вечеру, так же описывало в небе почти вертикальную дугу. Ни деревца, ни птицы, ни тучки, ни камешка в песке. Только алюминиевая вешка – пирамидка из потускневших за четыре года трубок – отмечала засыпанный вход в шахту.
Сняли пласт песка, открыли люк. Внутри все сохранилось идеально: дощатый сруб, лестница из скоб, кабели от термоэлементов, пронизывающие доски и сходящиеся внизу к кабине-снаряду.
Опустились. Отдраили крышку иллюминатора, пощелкали тумблерами на внешнем пультике. Главным была энергетика, термоэлементы, превращавшие геотермальный поток в грунте в электричество. Они не подвели: шатнувшись, остановились против нужных делений стрелки приборов, загорелись лампочки в кабине, осветили мохнатое. ело необычно, по-людски вытянувшейся на пластиковом ложе гориллы, ее лицо, сердито сжатый рот.
Анализ газовой смеси в кабине: состав, давление, влажность – все в норме.
Можно откачивать, входить, пробуждать. По показаниям биодатчиков обезьяна будто спала несколько часов.
Горилла-самка Мими выросла в университетском виварии, участвовала во многих опытах, знала и не пугалась людей. Но сейчас, пробудившись, она шарахнулась от двоих исследователей с визгом, оскаленными клыками, защитно выставленными когтями; обрывая провода датчиков, ринулась в дверцу, только ветерок пошел по шахте – так она взлетела по скобам.
– Вот это да! – Нимайер высунулся, позвал: – Мими!.. Что с ней?
– Последействие морфина, – сказал Берн. – Я и на себе его чувствовал. Значит, наркотик из методики исключается – только самогипноз. Если через восемнадцать тысячелетий со мной приключится такое, привести меня в норму будет некому.
Так было сказано главное.
«Берн Альфред (1910 – 1952), немец, биолог, биофизик, действительный член Швейцарской Академии наук, профессор Цюрихского университета. Работы в области анабиоза позвоночных. Пастеровская премия (1948). Монографии об анабиозе и по палеонтологии». (Из энциклопедии.)
«Нимайер Иоганн. Род. в Моравии в 1924 г., оконч. политехнический ин-т в 1948 г., сотрудник кафедры экспериментальной биологии Цюрихского университета. Женат, двое детей (сын и дочь). Рост 170 см, вес 68 кг, сложение нормальное, внеш. вид – см. фото. Особых примет не имеет.
В предосудительном не замечен». (Из картотеки машинного учета кантональной полиции.)
И был некролог с фотографией Берна в траурной рамке: пряди седых волос над обширным лбом, темные глаза под темными бровями, прямой нос, впалые щеки, нервный рот – губы в иронической полуулыбке. Ректорат и деканат биофакультета с глубочайшим прискорбием извещали о гибели профессора во время катастрофы при изысканиях в пустыне Гоби. Охи, ахи, расспросы, оплакивания близкими, толки о том, кто займет кафедру… И был отчет чудом спасшегося второго участника экспедиции инженера Нимайера, который показал, что: когда в поиске следов третичной фауны они перебазировались в глубь пустыни, на 80 километров восточней колодца Байрым, в первый рейс, нагрузив вертолет приборами и взрывчаткой для выброса породы, отправился профессор; он, Нимайер, остался упаковывать остальное снаряжение; когда вертолет поднялся метров на двести, он накренился, мотор стал давать перебои, заглох; не набрав скорости, машина стала снижаться вертикально и быстро – падать; когда она коснулась почвы, в ней раздался сильный, в два раската, взрыв – видимо, от удара детонировали запалы к динамитным шашкам; вертолет развалился на куски, дело завершил взрыв бензобака и пожар, спасти Берна было невозможно; сам Нимайер трое суток выбирался из раскаленных песков.
Отчет был убедительным, а расстояние до места происшествия к тому же было столь значительным, что комиссию для расследования решили не посылать. Да и координатные записи маршрута экспедиции сгорели в вертолете; после осенних бурь обнаружить места стоянок с воздуха не было никаких шансов… Словом, ухищрения Берна и Нимайера по тщательной разработке легенды и подкрепление ее тем, что в вертолет перед взрывом сунули обезглавленный труп Мими (чтобы на случай проверки наличествовали обломки костей), оказались лишними.
Для самого инженера все случившееся было немалой неожиданностью. Он отправился с Берном, чтобы проверить самочувствие захороненной в Гоби крошки Мими, в случае успешного оживления ее ликовать, поздравлять профессора и вкусить благ от своей (скромной, но и весомой: аппаратура) доли участия в деле. А оказалось, что опыт только начинается, до конца его Нимайеру не дожить, а о вкушении благ и говорить не стоит.

2. ПРОМЕЖУТОЧНЫЕ ДИАЛОГИ
Поэтому между ними все дни подготовки возникали несогласия и споры. К ним вело все – с чего ни начать, о чем ни говорить.
…Багровый закат высоко распространился в насыщенном пылью воздухе. Чернеют тени вертолета и палаток на его фоне. И они двое – шевелящиеся фигурки из черной бумаги – у раскладного столика на полотняных стульчиках. Поглощают опостылевшую свиную. тушенку с бобами, которая от жары уже начала попахивать, запивают зеленым чаем. Крутят ручки портативного приемника: взвизги, морзянка, фразы на многих языках, рев глушилок, марши – вьюжный, недобро напряженный эфир начала 50-х годов.
Сердитая английская речь. Берн прислушивается, крутит ручку – ползет темная полоска по светящейся шкале. Бравурный марш: ухают басы, верещат фанфары, гремят литавры.
– Вот-вот… – кривит губы Берн. – Отбивай шаг, задирай подбородок. Ведь погибают всегда другие, не «я». Вперед, кандидаты в мертвецы!..– Крутит дальше, ползет полоска. Французская речь. – Слушайте, слушайте! (Берн полиглот – и не без того, что ему приятно щегольнуть этим.) «Наибольший выброс радиоактивного грунта, как установил профессор Дарье, и оптимальное заражение им местности происходит при внедрении плутониевой бомбы на глубину пятнадцать метров…» Ведь это наука, Иоганн, вершина разумной деятельности, как и у нас. А!
– Э, нет. – Инженер положил вилку, зашвырнул пустую банку в пески. – Там не такая наука. Там нормальная наука, с практическим смыслом. Пусть зловещим, угрожающим одним ради защиты других – но со смыслом все-таки! А какой научный смысл в вашей затее? Анабиоз на годы – это можно понять. Но… на восемнадцать тысяч лет!.. Простите, но это же самоубийство.
– Эй, не пугайте меня сейчас! Думаете, установка откажет?
– Нет, самое страшное, что установка может выдержать. Вполне. Термоэлементы?
Они просты, как булыжник, и надежны, как булыжник. Был бы геотермальный поток, а им ничего не сделается, ток дадут. Герметика идеальная, никаких утечек… То есть я допускаю, что как биологический организм вы сохранитесь.
Если мясо ископаемых мамонтов с удовольствием лопают собаки, то… техника может больше. Но все равно: столь категоричное отделение от мира, породившего вас, бросок в неизвестную среду – безумная, самоубийственная авантюра, как хотите! Какой смысл?..
– Научный смысл моего предприятия: проверка гипотезы о возникновении нового человечества. Самая суть: орбита Земли не круговая, а эллиптическая. Солнце в одном из фокусов ее, когда планета ближе к нему, тепла на нее попадает больше, когда дальше – меньше. Из-за наклона оси эта добавка тепла распределяется между Северным и Южным полушариями неравномерно, сейчас, например, больше перепадает Северному. Но ось Земли процессирует, описывает конус – как у игрушечной юлы, только гораздо медленнее: один круг за двадцать шесть тысяч лет. Понимаете теперь, почему счет на тысячелетия? В ходе их меняется положение Земли под Солнцем. Сорок тысяч лет назад больше согревалось Южное полушарие, а у нас, на севере, ползли льды…
– А! – сказал инженер. – Оледенение как причина эволюции обезьян?
– Да. Резкое похолодание, оскудение растительной пищи – и обезьяны посмышленей стали орудовать камнями и палками, познали труд, полюбили огонь.
Так возникли племена питекантропов. Дальше дело пошло… Весьма вероятно, что так случалось не однажды – не только сорок тысячелетий назад, но и шестьдесят шесть, и… прибавляйте по двадцать шесть, сами сочтете. То, что в самых древних пластах находят останки людей и их предметов, а в древних знаниях намеки на новейшие достижения науки и техники, – признаки того, что процесс повторяется, возвращается на круги своя.
– Любопытно. Это ваша гипотеза?
– Нет. Одного русского, которому тоже не очень везло в жизни, – Николая Морозова-Шлиссельбуржца.
– Родом из Шлиссельбурга?
– Опять не угадали, Иоганн: эта приставка к фамилии означает, что он провел в Шлиссельбургской каторжной тюрьме ни мало ни много – двадцать лет. И чтобы скоротать время, напридумывал там немало интересных гипотез. Эта возникла у него в самом конце прошлого века. По нынешним временам она выглядит несколько наивно, но верна ее суть – идея, которую я распространяю на все времена: человечество породил некий глобальный, космический процесс. Наша цивилизация объективно – проявление его. Но поэтому же в развитии мира заключена и его гибель.
Совсем стемнело.
Лицо Берна освещала снизу шкала приемника. В нем ритмично поскуливал джаз.
Голос профессора звучал с пророческой торжественностью:
– Возникают, развиваются, достигают кульминации существа и коллективы, которые в силу ограниченности придают исключительное значение себе, своему месту и времени. Потом происходит нечто и они сникают. За материальные останки былого «разумного» величия принимаются вода и ветер, мороз и коррозия, пыль, сейсмика земной коры. Потом – новое оледенение. Толща льдов, как губка, стирает с лица материков следы энного человечества, энной цивилизации – и очищает место для эн плюс первой. Морали в этой басне нет…
– Он помолчал. – Следующее похолодание начнется через двенадцать-тринадцать тысячелетий. Южные области, как и прежде, оптимальны для развития обезьянолюдей. Пять тысяч лет форы на возможный прогресс.
– Но… ведь здесь безжизненная пустыня.
– Сейчас – пустыня. И Сахара сейчас пустыня, и Каракумы, и Аравия. А буйная растительность и животный мир, что были в них, залегли пластами угля и нефти. Не упускайте из виду счет на десятки тысячелетий, Иоганн: за это время смешаются созвездия, одни звезды потускнеют, другие разгорятся ярче – изменится картина «вечного» неба. Что уж говорить об изменениях климата!
Оледенение нагонит влагу – и здесь будут леса, луга и реки.
– О! Я вижу, вы уже на «ты» с вечностью!..– В голосе Нимайера ирония, уважение, замешательство – все вместе.
– Допустим, вы окажетесь правы. Но зачем вам эта правота? Ведь знания добываются для людей.
Это уже на следующий день, к вечеру, когда все приготовления окончены.
Крошка Мими, которая двое суток с уханьем металась за барханами, наконец оголодала, почувствовала прежнее влечение к людям, приблизилась, умильно вытягивая губы трубочкой, – тут ее и прихлопнули выстрелом в голову.
Солнце еще не село. Нимайер один приканчивает банку консервов. Профессор прихлебывает чаек из пиалы: есть ему ближайшие 180 веков нельзя.
– Для людей? Для их блага, да? Много счастья принесло людям познание атома!.. Хорошо, если вы не поняли то, что я высказал вчера в общих категориях, выскажусь прямо. – Берн отставил чашку, встал, оперся рукой о стол. – Я отрицаю человечество. Отрицаю его как разумную силу и разумный процесс. Его нет – есть лишь стихия, равная с движением вод и воздуха, размножением и миграциями животных. А над этим есть «я». Мое «я». Нет меня – нет ничего. Знания!.. Они приносят удовлетворение только тому, кто познает они образуют его мир – мой мир! И в мой мир вошла эта возможность, – он мотнул головой в сторону шахты, – возможность стать над временем, над жизнью.
Моя жизнь будет состоять не из одного, как у всех, а из двух штрихов на ленте времени, разделенных тысячелетиями. А может, и больше, как удастся.
Вот, я сказал все, хоть вам это, наверно, и неприятно.
– Нет, почему же… – пробормотал инженер, отставляя банку; у него пропал аппетит, и вообще он почувствовал себя как-то неуютно один на один с Берном в пустыне. Пришло в голову, что самый надежный способ сохранить эксперимент в тайне – это пристукнуть и его, Нимайера. От человека, затеявшего безумное дело, всего можно ждать. – Я понимаю… чтобы решиться на такой… м-м… необратимый бросок через тысячелетия, надо иметь воистину термоядерный заряд индивидуализма. И замечательно, Альфред, что он у вас есть.
– А для людей, – продолжал профессор, – для их блага… точнее сказать, для потребительской пошлятины – так это вам, Иоганн, и карты в руки. Когда вернетесь, никто не помешает вам разработать этот способ для коммерческих применений: ради жирных многолетних процентов на вклады, чтобы не сцапала полиция до истечения срока давности… да мало ли! Не пропадать же добру.
– Я… я не думал об этом, – с облегчением сказал инженер (он и в самом деле не думал),– но если я и предприму что-либо, то для сохранения ваших идей, Альфред, вашего научного имени.

3. СТАРТ
В последнюю ночь обоим трудно было уснуть, хотя выспаться следовало не только Нимайеру, коему предстоял трудный путь, но и – как ни парадоксально – Берну: чтобы успокоить взбаламученную хлопотами и спорами психику.
Нимайер – так тот был рад, что сон не идет. Лучше перетерпеть эту ночь, а то кто знает: уснешь и не проснешься. После объявления своего замысла и особенно после «философских излияний» почтенный ученый, с которым он работал и которого почитал (даже любил в кругу знакомых молвить: «Вот мы с профессором…»), представлялся ему вырвавшимся на волю преступником. «Надо же, в какую историю влез. Да если бы знал, то ни за что и никогда!..
Авантюрист оголтелый, кто бы мог подумать! Чего ему не хватало?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39