Его запас слов был не богат, речь — нескладной, манеру говорить майор Каррадерз охарактеризовал как «спотыкающуюся», а голос Суона звучал тоскливо и монотонно. Впрочем, это свидетельствовало и об отношении к возложенным на него судебным обязанностям: он просто исполнял свой долг, и все.
Тем не менее выстроенные определенным образом факты представляли для капитана Тремейна весьма серьезное обвинение. Сначала майор Суон сосредоточился на мотиве дуэли: произошла ссора или она только разгоралась? Он подчеркнул, что ситуация весьма сильно компрометирует обвиняемого, в ней заключается даже некая злая ирония для него: он оказался вовлеченным в дуэль в результате собственных же слов в защиту мудрых мер, направленных против дуэлей в британской армии. Что, впрочем, добавил майор Суон, судом, видимо, не будет рассматриваться отдельно.
Этой дуэлью обвиняемый нарушил недавний приказ, и, более того, сами обстоятельства, при которых она проводилась, без секундантов и свидетелей, делают его виновным в убийстве, если будет доказано, что он действительно дрался на дуэли и убил человека, а майор Суон полагал, что будет.
То, что дуэль велась не по правилам, можно объяснить этим самым приказом. Ситуация, которая в других обстоятельствах, учитывая репутацию капитана Тремейна, казалась бы совершенно невозможной, при нынешнем положении дел вполне понятна. Тремейн не мог найти друзей, которые бы действовали в его интересах, и потому был вынужден отказаться от секундантов, а также хранить тайну о готовящемся поединке. Членам трибунала известно из показаний полковника Гранта и майора Каррадерза, что этой встречи очень хотел граф Самовал, и, следовательно, они имеют право предположить, что покойный согласился, чтобы их поединок состоялся не по правилам, в противном случае ему пришлось бы вообще отказаться от получения сатисфакции, которой он так желал.
Майор Суон перешел к рассмотрению места, где произошла дуэль, и признал, что тут он столкнулся с загадкой. Она не разрешится, даже если предположить, что у графа Самовала противником был кто-то другой, поскольку нет никаких сомнений в том, что дуэль имела место и он убит. Очевидно и то, что схватка готовилась заранее, а покойный прибыл на Монсанту специально для участия в ней, так как установлено, что найденные на том месте дуэльные шпаги принадлежали ему.
И эта загадка, повторил он, не рассеется, если на месте капитана Тремейна предположить кого-то другого. Более того, она станет еще сложнее. Обвиняемый имел право свободного прохода в дом в любое время суток, и он им воспользовался той ночью. Представленные свидетельства доказывают, что обвиняемый приехал на Монсанту в двухколесном экипаже не позднее, чем без двадцати двенадцать, а в десять минут первого его уже увидели склоненным над мертвым телом, которое было еще теплым.
Если капитан Тремейн не сможет достаточно убедительно объяснить, как он провел эти полчаса, трудно предположить, к какому заключению придет суд, учитывая все факты, касающиеся мотива и обстоятельств дела, если не признает капитана Тремейна виновным в смерти графа Самовала, наступившей в результате поединка, проведенного тайным и незаконным образом, формально превращающим его действия в заурядное убийство.
Завершив этим свою речь, майор сел и вытер изрядно вспотевший лоб. Сзади, оттуда, где сидела леди О'Мой, послышался сдавленный стон; охваченная ужасом, она сжала руку внешне спокойной мисс Армитидж, которая оказалась такой же ледяной, как и ее собственная.
Капитан Тремейн медленно поднялся, готовясь выступить с ответом на обвинение. Посмотрев на своих судей, он встретил столь недоброжелательный взгляд сэра Теренса, что даже смутился. Похоже, он уже был осужден, да еще кем — своим лучшим другом! Если это так, то каково же, должно быть, отношение других! Но румяное, добродушное лицо председателя говорило о дружелюбии и поддержке, глаза Каррадерэа выдавали острое беспокойство за своего друга; Тремейн взглянул на лорда Веллингтона — он с отрешенным видом сидел у торца стола, всем своим обликом выражая беспристрастность и рассудительность.
Тремейн заранее обдумал, на чем будет строить свою защиту, и построил ее на неправде — ведь правда погубила бы Ричарда Батлера.
— Мой ответ, джентльмены, — начал Тремейн, — будет очень коротким — настолько коротким, насколько того заслуживает обвинение. Я питаю надежду, что среди членов суда нет никого, кто относился бы ко мне с предубеждением. — Он говорил легко и спокойно — как человек, абсолютно владеющий собой. — По сути, мне сейчас необходимо доказать собственную невиновность, а взваливать это бремя на обвиняемого непозволительно ни по гражданским, ни по военным британским законам.
Слова разногласия, имевшего место между графом Самовалом и мною накануне того происшествия, стоившего графу жизни, которые вы слышали от разных свидетелей, я сразу подтверждаю, экономя таким образом время и избавляя суд от лишних хлопот, а некоторых новых свидетелей — от необходимости давать показания против меня. Что же касается продолжения разговора, каких-либо последующих выяснений отношений, которыми грозил граф, — все это я категорически отрицаю. С того момента, как я поднялся от стола после ланча у сэра Теренса в субботу, я не видел графа Самовала до той самой минуты, когда нашел его мертвым или умирающим в саду, здесь, на Монсанту, ночью в воскресенье. Я не могу призвать свидетелей, чтобы подтвердить данный факт, поскольку это не представляется возможным. Те свидетели, которых я мог бы пригласить — свидетели по вопросу моего характера и отношения к дисциплине, — показали бы, что участие в подобных стычках совершенно не в моих правилах. В войсках его величества немало офицеров, готовых подтвердить, что дуэли всегда вызывали во мне отвращение, и за всю свою жизнь я ни разу в дуэли не участвовал. К счастью, служба в армии его величества предоставляла мне возможности иными способами доказывать свою храбрость. Я сказал, что мог бы пригласить свидетелей по этому факту, но не стал этого делать: на мою удачу, среди членов суда есть несколько человек, которые знают меня много лет и смогут, если суд найдет нужным, поддержать меня в этом заявлении.
Теперь позвольте мне спросить вас, джентльмены, мыслимое ли дело, чтобы человек, не приемлющий поединков в принципе, изменил своим убеждениям в ситуации, вполне дающей возможность избежать стычки со столь нетерпеливым и напористым соперником? Ведь именно из-за неприятия дуэлей как таковых я и ответил покойному с такой резкостью, когда он назвал приказ лорда Веллингтона унизительным для благородного человека. Логика должна подсказать вам, что я не мог быть настолько непоследовательным и принять сделанный на подобных основаниях вызов графа Самовала. Ситуация, в которой майор Суон увидел некоторую иронию, выглядит просто смешной. Это что касается мотивов, якобы руководивших мной. Надеюсь, вы сочтете, что на обвинение по этому пункту я ответил.
Относительно самого деяния: я не вижу, за что должен отвечать. Действительно, я приехал на Монсанту без четверти или без двадцати двенадцать ночью 28-го, а в четверть первого меня увидели склоненным над мертвым телом графа Самовала. Но говорить, будто это доказывает, что я убил его, значит, сказать больше того, на что отваживается майор Суон, если я правильно его понял.
Майор Суон убежден, что граф Самовал прибыл на Монсанту, чтобы драться на дуэли, о чем заранее условился со своим противником. Найденные там шпаги, которые принадлежали ему и, судя по всему, были принесены им, позволяют сделать prima-facie [Prima-facie (лат.) — кажущийся достоверным; при отсутствии доказательств в пользу противного (юрид. термин)] такое заключение. Но, джентльмены, если мы предположим, что я принял вызов графа, позвольте мне спросить: смогли бы вы, в таком случае, придумать более неподходящее для меня место, чем сад в доме генерал-адъютанта? Поединок незаконен, следовательно, главное условие его проведения — тайна, а разве можно было гарантировать сохранность в секрете такого события в таком месте, где в любой момент мог кто-нибудь появиться, хотя дуэль и проходила в полночь? И можно ли мое появление там назвать тайным, если я открыто приехал на Монсанту в экипаже и оставил его перед дверьми на виду у часового? Стал ли бы я действовать подобным образом, если бы имел ту цель, которую мне приписывают? Я полагаю, что простой здравый смысл оправдывает меня только одной этой ситуацией с местом действия, и я не думаю, что есть необходимость завершать ответ на обвинение фактическим или логическим объяснением моего присутствия и моих передвижений в доме в течение рассматриваемого получаса.
Тремейн замолчал. Его доводы и логические рассуждения подействовали на членов суда, это читалось на всех лицах — за одним исключением. Сэр Теренс — человек, от которого он ожидал максимальной поддержки — смотрел на него злобно, кривя губы в сардонической усмешке. Этот взгляд и остановил Тремейна, и капитан заколебался, прежде чем сойти с тротуара правды и ступить на зыбкую почву лжи.
— Я не думаю, — сказал наконец он, — что суд сочтет необходимым, чтобы я стал доказывать свое алиби, так как я утверждаю, что не существует доказательства моей вины.
— Я полагаю, сэр, — ответил председатель, — что в ваших интересах прояснить все окончательно.
— Одно дело, — начал Тремейн, вынужденный продолжать, — касающееся службы генерал-интенданта, требовало крайне срочного решения, однако днем до него не дошли руки, и оно было отложено до утра. Я имею в виду отправку палаток для дивизии генерала Пиктона в Селорику [Селорику, точнее: Селорику-да-Бейра — город в Бейра-Алта] . Я решил, что будет лучше, если закончить с ним ночью в отправить соотаетствующие бумаги генерал-интенданту утром в понедельник. Поэтому я вернулся на Монсанту, прошел в служебную часть и занялся этим делом, за чем и застал меня крик, раздавшийся за окном. Была ночь, я решил узнать, что случилось, и в саду увидел графа Самовала, мертвого или умирающего. Вскоре из двери жилого крыла вышел Маллинз, дворецкий, как он сам и сообшил. Это, джентльмены, все, что мне известно о смерти графа Самовала, и я торжественно заявляю, что невиновен в ней и не сведущ относительно причины, ее вызвавшей, порукой чему является моя честь солдата. Я вверяю себя с надеждой и верой в справедливость в ваши руки, джентльмены, — закончил капитан Тремейн и сел.
То, что он произвел благоприятное впечатление на суд, не вызывало сомнений, и мисс Армитидж сообщила об этом на ухо леди О'Мой.
— Он спасен! — произнесла она дрожащим от ликования шепотом и добавила: — Он был великолепен!
— Благодари бога! О, благодари бога! — выдохнула леди О'Мой, сжав в ответ ее руку.
— Я это и делаю.
Наступила тишина, нарушаемая только шелестом бумаг — это председатель наскоро просматривал свои записи перед тем, как обратиться к суду. И тут неожиданно громко раздался резкий голос О'Моя:
— Могу я предложить, сэр Харри, чтобы перед тем, как мы будем слушать вас, вновь были вызваны три свидетеля — сержант Флинн, рядовой Бейтс и дворецкий Маллинз?
Председатель поднял глаза от бумаг, с удивлением огляделся, и Каррадерз воспользовался возникшей паузой, чтобы возразить.
— Разве это по правилам, сэр Харри? — Он теперь тоже почувствовал враждебность сэра Теренса к Тремейну. — У суда уже была возможность опросить этих свидетелей, обвиняемый отказался от вопросов к ним, и обвинение уже закрыло дело.
Сэр Харри задумался. Он никогда вплотную не занимался судебным производством, считая его мало подходящим для солдата делом. Не в силах найти выход, сэр Харри инстинктивно посмотрел на лорда Веллингтона, но лицо его светлости ничего не выражало, главнокомандующий по-прежнему оставался безучастным зрителем.
Тут на помощь кашляющему и вытирающему лицо платком председателю пришел прокурор.
— Суд, — сказал он, — имеет право в любой момент до вынесения окончательного решения вызывать новых или повторно приглашать уже выступивших свидетелей для того, чтобы возможные новые показания обвиняемого могли быть также проверены.
— Таковы правила, — сказал сэр Теренс, — и они совершенно справедливы: порой утверждения подсудимого, как в данном случае, делают такой опрос необходимым.
Председатель согласился, и это возродило страх мисс Армитидж и, наконец, поколебало спокойствие обвиняемого.
Первым вновь был вызван сержант Флинн, и вопросы ему стал задавать сам сэр Теренс.
— Вы сказали, насколько я помню, что стояли в дверях караульной комнаты, когда прибыл капитан Тремейн без двадцати двенадцать ночи.
— Да, сэр, я услышал, как подкатил экипаж, и вышел посмотреть, кто это приехал.
— Вполне понятно. Ну и вы видели, куда направился капитан Тремейн? Он пошел по коридору, ведущему в сад, или поднялся по лестнице в кабинет?
Сержант на мгновение задумался, а Тремейн впервые за утро почувствовал, как у него забился пульс. «Что ж, наконец эта ужасная неопределенность кончится», — подумал он.
— Нет, сэр. Капитан Тремейн повернул за угол и стал не виден мне.
Сэр Теренс от нетерпения цокнул языком.
— Но ведь вы должны были слышать — стал он подниматься по лестнице или прошел дальше.
— Боюсь, я не обратил на это внимания, сэр.
— Но даже если специально не обращать внимания, кажется невозможно было не понять, куда он пошел. Звук шагов по лестнице существенно отличается от звука шагов по ровному полу. Постарайтесь вспомнить.
Сержант снова задумался, но тут вмешался председатель. Раздражение, которое сэр Теренс даже не пытался скрыть, вызывало у сэра Харри досаду, а кроме того, эта настойчивость опровергала его ощущение того, что идет честная игра.
— Свидетель уже сказал, что он не обратил внимания. Стоит ли заставлять его напрягать свою память? Едва ли суд станет учитывать ответ свидетеля, после того, что он уже сказал.
— Хорошо, — резко ответил сэр Теренс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33