Напрасно Генрих писал ему, что такое поведение позорит их обоих и что принцу крови полагается находиться не где-нибудь, а при дворе его повелителя.
Кончилось все тем, что безрассудный романтик Генрих принялся слоняться по ночам вокруг сельского особняка Конде. Его Величество король Франции и Наварры, воля которого была законом для всей Европы, переодевшись крестьянином, дрожал от холода, скрючившись за сырыми заборами, стоя по колено в мокрой траве. Терзаясь любовной истомой, он часами не сводил глаз с освещенных окон жилища своей возлюбленной, впадал в восторженный экстаз. И все это, насколько мы можем судить, привело лишь к обострению ревматизма, который, должно быть, напомнил Генриху, что пора его амурных похождений миновала.
Закоченевшие суставы и сочленения подвели его, зато не подкачала королева. Разумеется, за Генрихом шпионили, как и всегда, когда он уклонялся от честного исполнения супружеского долга. Чета Кончини позаботилась приставить к королю соглядатаев. Посчитав, что плод созрел, они донесли обо всем Ее Величеству. Убедившись, что муж вновь обманул ее доверие, она пришла в такую ярость, что опять объявила ему войну. Несмотря на всю свою сообразительность и отчаянные усилия, Сали на этот раз удалось добиться лишь вооруженного перемирия, но не мира.
Настал ноябрь, и принц Конде принял отчаянное решение покинуть Францию вместе с женой, нарушив при этом свой верноподданнический долг и не позаботившись заручиться согласием короля. В последний вечер ноября, когда Генрих сидел за карточным столом в Лувре, шевалье дю Ге принес ему весть о побеге принца.
«Никогда в жизни не видел, чтобы человек настолько терял разум и впадал в такой неистовый раж», — говорил потом Бассомпьер, присутствовавший при этом.
Король швырнул свои карты на стол и вскочил, опрокинув стул.
— Все погибло! — завопил он. — Все пропало! Этот безумец увез свою жену. Возможно, он ее убьет!
Бледный и трясущийся, Генрих повернулся к Бассомпьеру.
— Возьмите себе мой выигрыш и продолжайте игру, — попросил он, после чего вылетел из комнаты и отправил гонца в Арсенал, приказав ему привезти мсье де Сали.
Сали тотчас же явился на зов, но он пребывал в крайне дурном расположении духа, поскольку время было позднее, а министр с головой погряз в работе. Он застал короля в покоях королевы. Тот вышагивал из угла в угол, уронив голову на грудь и сцепив руки за спиной. Королева, неказистая угловатая женщина, сидела в сторонке в обществе нескольких фрейлин и пары-тройки кавалеров из своей свиты. Ее застывшее квадратное лицо было непроницаемо, а задумчивые глаза смотрели на короля.
— А, Великий Мастер! — приветствовал Генрих Сали, и голос его звучал хрипло и сдавленно. — Что вы на это скажете? Как мне теперь быть?
— Да никак, сир, — Сали был настолько же спокоен, насколько его повелитель возбужден.
— Никак? Тоже мне, совет!
— Это — лучший из всех возможных советов, сир. Об этом деле надо говорить как можно меньше и сделать вид, будто для вас оно не чревато никакими последствиями и не причиняет вам ни малейшего беспокойства.
Королева злорадно откашлялась.
— Хороший совет, господин герцог, — согласилась она. — Если у Генриха достанет благоразумия последовать ему. — Голос ее звучал напряженно, почти угрожающе. — Однако во всем, что связано с этой историей, король и благоразумие, я думаю, давно распрощались друг с другом.
Король вспылил и в ярости покинул королеву, чтобы совершить самую безумную из своих проделок. Облачившись в кафтан гонца и нацепив на глаз повязку для камуфляжа, он ринулся преследовать беглецов. Генрих знал, что они уехали по дороге на Ландреси, и этого ему было вполне достаточно. Он следовал за ними, меняя лошадей, теряя и вновь находя след, не останавливаясь ни на миг. Но так и не догнал до самой границы Фландрии.
Это был очень романтический подвиг, и молодая дама, узнав о нем, всплакнула от радости и злости одновременно. Она принялась посылать королю страстные письма, в которых называла его своим рыцарем и умоляла, если он любит ее, приехать и спасти ее от участи рабыни презренного тирана. Эти жалобные мольбы стали последней каплей: Генрих вконец обезумел и не желал больше ничего видеть и слышать. Ему было безразлично и то, что жена его тоже льет слезы. И Генриха не волновало, что это — слезы ярости, не сдобренной никакими нежными чувствами.
Генрих первым делом отправил Праслена к эрцгерцогу с просьбой приказать принцу Конде покинуть его владения. А когда эрцгерцог с достоинством отказался взять на себя грех и совершить такое беззаконие, Генрих тайком отрядил Кэвре в Брюссель, чтобы выкрасть оттуда принцессу. Но Мария де Медичи была начеку и сорвала этот замысел, послав маркизу Спинола предостережение. В итоге принц де Конде и его супруга для пущей безопасности поселились во дворце самого эрцгерцога.
Генрих потерпел полное поражение, но письма глупейшей из принцесс продолжали подхлестывать его, и король принял безрассудное решение вторгнуться с оружием в Нижние Страны, сделав таким образом первый шаг к исполнению своего замысла начать настоящую войну с Испанией, которая прежде велась скорее для виду. Герцогство Клеве послужило ему прекрасным предлогом. Он готов был предать огню всю Европу, лишь бы заполучить желанную женщину.
Генрих принял свое чудовищное решение в самом начале следующего года, и несколько месяцев Франция жужжала, как улей, готовясь к вторжению. Впрочем, это была не единственная причина переполоха. Генриху мешали проповедники, в один голос твердившие, что Клеве не стоит военных усилий, а война будет несправедливой: ведь католическая Франция будет защищать интересы протестантов, и защищать от самых рьяных из всех европейских католиков, от Испании — оплота католицизма. Такая точка зрения находила отклик в народе, а вскоре общая сумятица усугубилась из-за пророчеств, предрекавших королю скорую смерть.
Эти пророчества сыпались на Генриха со всех сторон. И Томазин, и астролог Ля Бросс предупреждали его о звездных знамениях, согласно которым месяц май будет полон опасностей для короля. Из Рима, от самого Папы, пришло сообщение о готовящемся заговоре, в котором были замешаны самые высокопоставленные лица страны. Из Эмброна, Бэйонна и Дуаи поступали сходные известия, а однажды утром в начале мая на алтаре храма Монтаржи была найдена записка, сообщавшая о скорой гибели Генриха.
Но все это могло подождать. Пока же Генрих вел свои приготовления, не обращая внимания ни на предостережения, ни на пророчества. Против него уже составлялось столько заговоров, что он стал совершенно беспечен в этом отношении. Однако ни о каком из прежних злых умыслов его не предупреждали с такой настойчивостью, и ни один заговор еще не проводился в жизнь в столь благоприятных условиях, им самим же и созданных. На душе у короля было неспокойно, и главным источником беспокойства служила коронация королевы, подготовка к которой велась полным ходом.
Должно быть, Генрих знал, что если ему и угрожает насильственная смерть, то, скорее всего, со стороны тех людей, чье влияние на королеву было почти безграничным, — четы Кончини и их тайного, но очевидного союзника, герцога Эпернонского. Стоило королю умереть, а королеве — стать единоличной регентшей на время правления дофина, и эти люди превратятся в подлинных властителей Франции, что позволит им обогатиться и в полной мере утолить свое честолюбие. Генрих ясно видел, что единственный способ обеспечить собственную безопасность — противостоять коронации, назначенной на 13 мая. Мария Медичи настаивала, чтобы церемония состоялась до отъезда Генриха на театр военных действий, и это так угнетало короля, что наконец он приехал в Арсенал и излил душу Сали.
— О, друг мой! — вскричал Генрих. — Не нравится мне эта коронация. Сердце подсказывает мне: она приведет к чему-то непоправимому и ужасному.
Он сел и принялся вертеть в стиснутых пальцах футляр со своей лупой для чтения, а Сали лишь в немом удивлении взирал на короля, потрясенный этой вспышкой. Затем Генрих надолго задумался и, наконец, поднял глаза.
— Черт! — встрепенувшись, воскликнул король. — Они убьют меня в этом городе. Другой возможности у них нет. Все ясно. Эта проклятая коронация — моя погибель.
— Право же, сир!
— Думаете, я начитался гороскопов и наслушался предсказателей? Вот что я вам скажу, Великий Мастер: четыре с лишним месяца назад мы объявили о своем намерении начать войну, и вся Франция взбудоражена нашими приготовлениями. Мы не делали из них тайны. Тем не менее в Испании никто не шевельнул и пальцем, чтобы дать нам отпор; там даже не точили шпаг. Из чего же исходит Испания? Из уверенности в том, что войны не будет? Несмотря на мои усиленные приготовления, на мою решимость, несмотря на объявление начала похода семнадцатого мая, несмотря на то, что мое войско уже в Шампани и укреплено такой мощной артиллерией, какой Франция еще не имела и, вероятно, не будет иметь. Откуда же такая уверенность в том, что им нет нужды готовиться к обороне? Из чего исходят они в своем предположении, что войны не будет? Я вас спрашиваю. Ведь они, должно быть, именно так и думают. Вот вам задачка, Великий Мастер, решите-ка ее!
Но прижатый к стенке Сали только ахнул и издал какое-то нечленораздельное восклицание.
— Значит, вы об этом не задумывались, так? А между тем дело достаточно ясное: Испания рассчитывает на мою смерть. А кто здесь, во Франции, известен нам как друзья Испании? Кто интриговал с Испанией таким наглым образом и до такой степени, как никогда прежде на моем веку? Ха! Вот видите?
— Уму непостижимо, сир. Это слишком ужасно. Это невозможно! — вскричал честный и верный государственный муж. — Но если вы убеждены в своей правоте, надо расстроить эту коронацию, отменить поход и воздержаться от войны. Это ведь совсем не трудно, надо лишь захотеть.
— Да, все это так, — король поднялся и сжал плечо герцога своей сильной нервной ладонью. — Отменить коронацию раз и навсегда. Это удовлетворило бы меня. Я смог бы освободиться от дурных предчувствий и безбоязненно покинуть Париж.
— Очень хорошо. Я немедленно отправлю гонцов в Нотр-Дам и Сен-Дени с приказом прекратить приготовления и отослать мастеровых.
— Э, нет, погодите. — Глаза короля, на миг озарившиеся надеждой, снова потухли, чело озабоченно нахмурилось. — Ну как же быть? Как быть? Я хочу этого, друг мой. Но как отнесется к такому шагу моя жена?
— Пусть относится так, как ей заблагорассудится. Не верю, что она будет продолжать упорствовать, когда узнает, что вас терзает предчувствие беды.
— Возможно, возможно… — ответил король, но голос его звучал уныло. — Попытайтесь убедить ее, Сали. Я не смогу сделать такое без ее согласия. Но вы сумеете уговорить ее. Отправляйтесь же к ней.
Сали прервал приготовления к коронации и принялся добиваться приема у королевы. После этого он, по его словам, три дня всеми правдами и неправдами тщился тронуть ее душу. Но все его труды канули впустую: Мария Медичи осталась непреклонна. Все доводы Сали она парировала одним своим доводом, но таким, на который ему нечего было ответить.
Если ее не коронуют как французскую королеву, на что она имеет полное право, она превратятся в дутую фигуру, подчиненную регентскому совету в отсутствие короля. А такое положение недостойно ее и невыносимо для нее как для матери дофина.
И Генриху пришлось уступить. Совершенные им несправедливости сковали его по рукам, будто цепи, а главная из этих несправедливостей — война — была самым тяжким бременем, особенно теперь, когда он открыто признал, что вынашивает такие намерения.
Как-то раз ему выдалась возможность спросить папского нунция, что думает Рим об этой войне.
— Люди, располагающие наидостовернейшими сведениями, — смело ответил ему нунций, — придерживаются мнения, что главным призом, ради которого будет вестись война, станет принцесса Конде, которую Ваше Величество желает вернуть во Францию.
Рассерженный дерзостью святого отца, Генрих в сердцах сделал заявление, которым крайне неразумно и опрометчиво подтвердил верность такого рода предположений.
— Господи, да! — вскричал он. — Да, я определенно хочу вернуть ее и верну, и никто не остановит меня, даже наместник Божий на Земле!
Произнеся эти слова, которые, как он знал, будут переданы королеве и ранят ее куда сильнее, чем все предыдущие события, Генрих доказывал, что совсем потерял совесть. Он презрел все свои страхи, но теперь был бессилен повлиять на жену и удалить ее приближенных — заговорщиков, чьи интриги подтверждались многочисленными доказательствами.
И вот, 13 мая в четверг, наконец-то состоялась коронация. Она была проведена в Сен-Дени с надлежащим блеском и помпезностью. По сценарию, празднества должны были длиться четыре дня и завершиться в воскресенье торжественным въездом королевы в Париж. В понедельник король намеревался отбыть, чтобы возглавить свои войска, уже выходившие к границам.
Во всяком случае, так он предполагал. Но королева уже все поняла: призвание Генрихом подлинных целей войны убедило ее и наполнило ее сердце лютой ненавистью к человеку, устроившему этот оскорбительный фарс с коронацией. Королева решила любой ценой помешать Генриху и послушалась Кончини, который нашептывал ей, что надо, наконец, отомстить, ответив вероломством на вероломство.
Кончини и его сообщники взялись за это с таким знанием дела, что еще за неделю до коронации в Льеже появился гонец, объявлявший налево и направо, что он везет германским князьям известие об убийстве Генриха. Одновременно сообщения о смерти короля вывешивались по всей Франции и Италии.
Тем временем Генрих, какими сомнениями ни терзалась бы его душа, внешне выглядел спокойно и пребывал в прекрасном расположении духа в продолжение всей церемонии коронации жены, а под конец поздравил ее, пожаловав шутливым титулом «госпожи регентши».
Этот мелкий приятный эпизод, возможно, тронул ее и заставил вспомнить о совести:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30