На это нужны были деньги. Он канючил их у бабушки, сердобольной старушки, тащил из дома, тащил у дяди, брата покойной матери, убежденного холостяка, чудаковатого, рассеянного художника…
Впрочем, воровал не только потому, что нуждался в деньгах, но и ради остроты ощущений. В жизни появились волнующие тайны.
До поры до времени все сходило с рук. То ли не замечали, то ли делали вид, что не замечают. Да вот как-то обнаружилось, что из профессорской библиотеки исчезло несколько уникальных книг. Парень попытался свалить вину на домработницу, но в конце концов вынужден был сознаться. И тогда впервые в жизни отец влепил ему увесистую пощечину.
Правда, уже к вечеру, смущенно улыбаясь, признал, что погорячился, и предложил мировую. Не в интересах Ромки было ссориться. Усиленно шмыгая носом, бросился он к папаше на шею. Тот прослезился и крепко обнял «раскаявшегося грешника». А когда недоросль, приложив руки к груди, клятвенно пообещал взяться за учебу, совсем растаял и выложил двадцать рублей в порядке компенсации за наказание.
Мир был восстановлен. И все же, чтобы впредь редкие издания никого не искушали, профессор стал закрывать свой кабинет на ключ.
Вскоре после того грянул гром. Сынка уличили в краже. Вспомнили, что и раньше у ребят бесследно исчезали в школе меховые шапки, кожаные перчатки…
Замять дело не удалось, Ромку осудили…
Вернувшись, он поступил в вечернюю школу. Учился кое-как, лишь бы не выгнали. Отец все это видел и молча переживал. Нередко шагал он ночами по просторному кабинету, думая о беспутном сыне. Как и многие родители в таких случаях, возлагал надежды на армию. Скоро призовут Ромуальда на военную службу, а там уж обломают, сделают из него человека.
Сам Ромка не очень-то задумывался над своим будущим, угрызения совести не терзали его. Он с гордостью показывал подросткам во дворе синеватую татуировку: «Кто не был – тот будет, кто был – не забудет». Ему льстило внимание, с каким слушали его россказни. Пересыпая свою речь жаргонными словечками из лексикона уголовников, бессовестно врал. И почему-то всегда у него получалось, что все сотрудники милиции – простофили, которых ничего не стоит обвести вокруг пальца, а воры, налетчики и грабители – смелые, ловкие, отчаянные люди. Все им нипочем, море по колено. Одним словом, «сильные личности», супермены, рыцари удачи.
Говорил изо дня в день одно и то же, начал повторяться, и слушателей становилось все меньше и меньше. Неизменным оставался один только Сенька Лашин. Этот угрюмый белобрысый парень, исключенный из школы за драку, никак не мог подобрать себе дела по душе. Одетый, как водится, «по фирме», целыми днями слонялся он по улицам, пробавляясь мелкой спекуляцией. То раздобудет у заезжего иностранца сигареты «Пэл-Мэл» либо никелированную зажигалку «Ронсон», а иной раз заношенные до блеска шмотки с заморской этикеткой, да и перепродаст с выгодой. Вот и все интересы.
Так они сблизились: Ромка Сухоставский и Сенька Лашин. У них нашлось много общего. Оба бренчали на гитаре, мечтали о «красивой жизни» и сходились во мнении, что деньги – главное, они, исключительно они, делают человека счастливым.
…С арестом Лашина для Ромуальда настали черные дни. Он боялся быть дома, боялся выходить на улицу, и счел за лучшее перебраться на отцовскую дачу в Осокорки. Ромка ожидал, что в милиции дружок расскажет, кто подговорил обчистить машину какого-то очкарика, приехавшего с женой и маленькой писклявой девчонкой к Днепру. Но Лашин взял всю вину на себя. Узнав об этом, Сухоставский покинул свое убежище в Осокорках. Выяснить, где и когда состоится суд, не составляло большого труда. Пришел в назначенный день одним из первых и занял место в самом конце зала. Спрятавшись за спину какой-то девушки, внимательно следил за ходом судебного заседания.
Наголо остриженный, осунувшийся приятель имел жалкий вид, вызывал сострадание. На вопросы отвечал сдавленным, бесцветным голосом, бросая по сторонам растерянные взгляды.
Учитывая молодость и чисхосердечное признание, ему определили два года условно. Судья разъяснил обалдевшему от радости Сеньке: если в течение этого срока он, допустим, будет осужден за новое преступление, тогда приплюсуют и эта два года. Но ему верят и надеются, что никогда больше не совершит он ничего противозаконного.
Лашин плохо понимал, что ему говорили, знал одно: он свободен, свободен, свободен! И все в этом сумрачном зале, даже суровые конвоиры, казались ему уже добрыми и симпатичными.
Ромка встретил Семена как героя. Обнял за плечи, повел в шашлычную.
– Я угощаю, – самодовольно похлопал себя по карману. – О деньгах, старик, не беспокойся. Родственнички раскошелились и малость подкинули в день моего рождения… Ну, да какие счеты между друзьями… Поверишь, только и думал о тебе. Тоска смертная грызла. Но теперь все невзгоды позади, ты на воле, и это надо отметить… Наливай пивка, не стесняйся…
Выпив, налегли на бутерброды с колбасой. С набитым едой ртом Ромуальд как бы вскользь заметил:
– А на будущее – наука. Довольно пустяками заниматься, пора подумать… – он многозначительно понизил голос, – о чем-то серьезном.
«О чем подумать?» – удивился Лашин, но тут за соседним столиком пристроился какой-то осанистый бородатый парень в замшевом пиджаке, и он промолчал. Не возвращался к этому разговору и Ромка.
На следующий день снова отправились в шашлычную. И пошло, и поехало: кафе, пивнушки, бега, такси… За все расплачивался Сухоставский, но Лашин не придавал этому особого значения.
Но однажды Ромуальд со вздохом сообщил, что в карманах у него свистит, и без лишних предисловий перешел к делу. Есть на примете одна сберкасса. Место тихое, вход со двора. Заявиться вечерком, и такой куш можно оторвать, что закачаешься. Пусть другие ишачат, а им незачем спину гнуть. Они заживут в свое удовольствие, без хлопот.
Лашин, опустив голову, хмуро выслушал и наотрез отказался. Не-ет, он уже научен, довольно, отхватил два года. Спасибо, что пожалели и дали условно.
Ромка не убеждал, не уговаривал. Лишь насупился и, перебросив сигарету из угла в угол рта, ушел, не попрощавшись.
Вечером, увидев Семена на улице, леденящим душу голосом сухо спросил:
– Ну как, не передумал?
Губы у Сеньки шевельнулись, словно он собирался что-то сказать, но не решился и угрюмо молчал, отведя глаза в сторону. Когда Ромка повторил свой вопрос, он глубоко втянул в себя воздух и ответил, с трудом подбирая слова:
– Видишь ли, я сам не хочу «темных» денег и тебе не советую… За такое, опомниться не успеешь – червонец сунут, десять лет, проще говоря, и в колонию загремишь.
Сухоставский криво усмехнулся и властно оборвал:
– Хватит ляпать языком! Разнюнился! Заладил одно и то же, точно кукушка. Нажимай, лопух, на манную кашу, а я чего-нибудь получше раздобуду… Да, кстати, когда должок собираешься возвращать?
Лашин ничего не ответил. На лице Лашина промелькнуло смятение. «А я, дурень, считал, что он по-дружески угощает…» – обескураженно подумал.
– Сколько я тебе д-должен?
– Все записано и подсчитано, – небрежно бросил Ромка и достал испещренную цифрами бумажку. – Двести три рублика и сорок семь копеек. Точно, как в Госбанке… Три сорок семь – ладно уж! – могу скостить. Не мелочный. А две сотни, – тон его не обещал ничего хорошего, немигающие глаза сузились, потемнели, – две сотняги гони. Понятно?
Семен замер, будто в нем на миг остановилась жизнь. Щекам стало жарко, кровь ударила в голову.
– За что… за что столько? – со жгучей обидой ужаснулся он, растерянно мигая. Приподняв брови, удрученно переспросил с горестным изумлением: – Две… две сотни? Не может быть! Чересчур много…
Ромуальд укоризненно покачал головой, подняв палец, желчно произнес:
– Ох и поганка же ты! Жрал, пил за мой счет, на такси раскатывал, а теперь удивляешься. Но если настаиваешь, могу сказать, – и, тонко улыбаясь, снисходительно вздохнул. – Кое-что, если желаешь, напомню. Тридцатку просадил в тотализатор на бегах… Кто тебе одолжил? Потом в очко играли… «Рома, друг, займи четвертак, за мной не заржавеет», – со смешком передразнил, – чересчур, говоришь, много… В другой раз записывай, если склероз у тебя.
– Где я возьму столько? Где я возьму столько денег? – повторял Лашин, словно испорченная пластинка. – Двести рублей – не шуточки… – и с вымученной улыбкой торопливо добавил: – Поступлю на работу, тогда и выплачу. Обязательно выплачу.
– Ха! Тогда, значит, и выплатишь? А мне, выходит, ждать прикажешь? – раздраженно спросил приятель и, прищурившись, жестко отрезал: – Поищи дураков у соседей! Одна курица от себя гребет, и то по недомыслию. И запомни: куда, кем и когда ты поступишь – твое личное, понимаешь, ли-и-ичное дело. Я не председатель благотворительного общества и не миллионер. Гроши на бочку – и вали отсюда, знать тебя не хочу. Не нужен ты мне ни при какой погоде. Как-нибудь без хлюпиков обойдемся… Да не вздумай вилять. Чтоб завтра же полный расчет. Полный!
У Семена перехватило дыхание. Не слова, а тон, каким они были сказаны, испугал его. Ромка церемониться не станет, вздует так, что навек запомнишь. Поколебавшись, сдался.
– Что я д-должен делать? – побледнев, через силу спросил дрогнувшим голосом и жалобно посмотрел на Ромку, как кролик на удава.
– Вот это мужской разговор, – осклабился Сухоставский и в знак примирения толкнул приятеля плечом. – И нечего пузыри пускать!
4.
…Сухоставский дышал, точно загнанный конь. Не в силах сделать ни шагу, бросился наземь. На душе муторно. Он старался отмахнуться от навязчивых мыслей, но они не давали покоя.
Разве можно было предположить, что все так обернется. Рассчитывали, что женщины в сберкассе и пикнуть не посмеют, а те денег не отдали, подняли крик на всю улицу, контролер разбила счетами окно и стала звать на помощь. Пришлось бежать без оглядки.
Быть может, и убежали бы, да на беду принесло инкассаторов. Погнались, начали стрелять. Лашин тяжело рухнул на мостовую, а Ромка, обезумев от страха, пустился наутек, заботясь только о собственном спасении. Миновал проходной двор, пересек изрытый траншеей переулок, перемахнул через забор…
Домой возвратиться не рискнул. Сенька, конечно, выдаст его. И тут же затеплилась надежда: а вдруг убили? Бывает, что с первого же выстрела наповал? Бывает. Ох, если б так, то он, Ромуальд, был бы счастлив. Жалко одного: две сотни пропали…
Ноги привели его на вокзал. Крикливые лоточницы со всякой снедью, суетливые, озабоченные пассажиры, нагруженные чемоданами и сумками, невозмутимые проводники в форменных фуражках, бдительно охраняющие вход в вагоны… Нет, тут без билета не проскользнешь.
Ромка миновал высокую решетчатую ограду, отделяющую привокзальную площадь от перрона, и поспешил к пригородным поездам. Здесь ему повезло. Вот-вот должна была отправиться электричка. Он не спрашивал, куда она следует. Лишь бы подальше, лишь бы замести следы. Не раздумывая, вскочил в первый попавшийся вагон. За спиной захлопнулась двустворчатая дверь.
Мимо проносились поселки, перелески, поля, а он все стоял в тамбуре и лихорадочно курил сигарету за сигаретой. Неожиданно возникла мысль: а что, если нагрянут ревизоры! Этот народ долго разговаривать не станет. Нет билета – выкладывай штраф. А чем платить, когда у него всей наличности – два рубля с мелочью. Еще, чего доброго, в милицию, будь она неладна, угодишь. Из-за пустяка можно погореть.
На первой же остановке вышел и с какой-то необъяснимой грустью долго смотрел вслед поезду. Вздохнул, побрел, ссутулившись, расслабленно переставляя ноги, вдоль пустынной платформы. Куда идти, что делать? Глухая ночь, уныло шелестит дождь.
Страх и отчаяние нахлынули на Ромку, он чуть было не расплакался от жалости к самому себе. Впервые в жизни остро почувствовал, что такое одиночество.
Неподалеку приветливо мерцали огни селения. На душе стало еще более тоскливо. Вот, рукой подать, люди сидят в тепле, смотрят телевизор, а он, словно обложенный волк, всех боится и всех ненавидит.
«Скулить нечего, еще не все потеряно, – успокоил он себя. – Сейчас главное – дознаться, что с этим дураком. Вернусь в город, из автомата звякну кому-нибудь из хлопцев. Пускай пронюхают, что и как. Если завалили Сеньку, мать должна знать. Допустим, жив остался – тоже ей известно…»
Разыскивая пристанище, Ромуальд наткнулся на недостроенный дом, грустно взирающий окрест слепыми проемами окон, и забрался внутрь. На жестких досках, укрывшись пиджаком и сжавшись в комок, долго не смыкал глаз, перебирая в памяти события дня.
Лишь когда робко забрезжил рассвет, он тревожно задремал.
Проснувшись, отчаянно захотел курить, но не было сигарет. Село Камышанка оказалось совсем рядом. У въезда – ларек. Молодая статная продавщица, позевывая, открывала замки. Хмурясь, неохотно буркнула, что товар начнет отпускать немного погодя.
Позднее Ромка очень жалел, что нелегкая понесла в село, но в ту минуту словно какой-то злой дух толкнул его в спину. Оглянулся вокруг. Никого. Угрожая растерявшейся девице финкой, скомкал в потной ладони лежавшие на прилавке рублевки, сунул в карман две пачки «Примы», коробок спичек…
Не успел отойти, как та, опомнившись, бросилась вдогонку с железной палкой в руке. Пришлось позорно бежать.
«Болван я, и уши холодные! – бичевал себя Ромка, пробираясь сквозь лесную чащобу. – В сберкассе пустышку потянули, и здесь едва не влип. На двенадцать рублей и сигареты польстился… А деваха, видать, не промах, наверняка заявит, что я у нее тысчонку уволок. Ей это на руку, на меня сейчас что угодно повесить можно… И на платформе рискованно нос показывать. Может, уже стерегут… Ну ничего, могло быть хуже. Перебьюсь до темноты, а там – на проходящий поезд, и приветик. Сигареты есть – жить можно. Выкручусь. Меня голыми руками не возьмешь, дудки!» – и погрозил кому-то невидимому кулаком.
…Сухоставский неторопливо встал с земли и, откинув упавшие на лоб волосы, потянулся, да так, что хрустнули суставы.
Ночевка на досках и блуждание по лесу оставили след на его костюме.
1 2 3