К тому времени, как мы вернулись в аэропорт, на поле нас дожидались две машины со зрителями.
Стью разложил для укладки свой парашют, а я захотел научиться чему-нибудь в этом деле, поэтому Пол взялся прокатить двух юных пассажиров в своем Ласкомбе. Приятно было наблюдать, как Пол летает и зарабатывает для нас деньги, пока мы возимся с тонким нейлоном.
В первый раз Стью говорил, а я слушал.
– Потяни эту стропу, будь добр… да, вот за эту штуку с железным уголком на конце. Теперь возьмем все стропы от этих лямок…
Укладка парашюта всегда была для меня загадкой. Стью приложил все старания, чтобы показать, как это делается, – раскладка парашютных строп (… мы уже не называем их подвесными стропами. Страшновато звучит, по-моему…), складывание клиньев полотнища в длинную аккуратную тощую пирамиду, втягивание этой пирамиды в рукав, загибание углов, что каким-то образом должно было предотвращать прожигание ткани при раскрытии парашюта, и запихивание всего этого в ранец.
– Теперь мы продеваем вытяжную чеку сюда… вот так. И вот мы готовы к прыжку. – Он похлопал по ранцу и затолкал внутрь торчавшие куски материала. После этого он снова превратился в лаконичного Стью и коротко спросил, не совершить ли нам еще один прыжок после полудня.
– Почему бы и нет, – сказал Пол, оказавшись поблизости и окинув оценивающим взглядом уложенный ранец. Уже много лет прошло с тех пор, как он прекратил прыжки, этот побывавший во всяких переделках парашютист, имевший за плечами 230 прыжков, не раз получавший травмы при приземлении, которые месяцами держали его в госпитале.
– Это можно и сейчас сделать, – сказал он, – если ты пообещаешь приземлиться поближе к цели.
– Я постараюсь.
Пять минут спустя они уже взлетели на Ласкомбе, а я следил за ними с земли, держа в руках кинокамеру Пола, получив от него задание заснять прыжок.
В объективе видоискателя Стью выглядел кувыркающейся черной точкой, затем, крестообразно раскинув руки и ноги, он стабилизировал падение, по огромной спирали спикировал сначала в одну сторону, потом в другую. Он полностью владел своим телом в полете; по-моему, он мог лететь в любом направлении, только не вверх. Он падал секунд двадцать, потом его руки рывком сложились, снова раскрылись, он дернул вытяжную чеку, и парашют раскрылся. Звук выстреливающего из ранца нейлона был похож на одиночный выстрел из пистолета 50-го калибра. Такой же громкий и резкий.
Как и всякий парашютист, Стью жил только ради свободного падения в прыжке, ради двадцати секунд из целых двадцати четырех часов, составляющих сутки. Теперь он уже был «под куполом», каковые слова должны произноситься очень небрежным тоном, ибо собственно прыжок уже закончился, хотя до земли еще 2000 футов, и еще предстоит проделать несколько искусных манипуляций с этим летательным аппаратом шириной в 28 футов и высотой в 40.
Он хорошо заходил на цель, опускаясь прямо на меня, стоявшего рядом с ветровым конусом. Последнюю сотню футов его полета и приземление я заснял на пленку, несколько подавшись назад, чтобы своими ботинками он не врезался в дорогостоящий объектив Пола.
Парашютист, как я это заметил через видоискатель, испытывает в момент приземления довольно сильный удар. У меня под ногами вздрогнула земля, когда Стью приземлился в 20 футах от меня. Ветер относил купол прямо на меня, но я отодвинулся чуть севернее. Внезапно меня охватила гордость за Стью. Он был частью нашей маленькой команды, обладал отвагой и мастерством, которым не обладали мы, и работал как профессионал, опытный парашютист, хотя за плечами у него было всего двадцать пять прыжков.
– Шикарно, малыш.
– По крайней мере, меня не занесло на ржаное поле. – Он выскользнул из ремней и принялся собирать стропы в длинную косу. Спустя минуту приземлился Пол и подошел к нам.
– Слушай, я-таки свалился с этой высоты, как огонь, – сказал он. – Как тебе это скольжение? Я буквально заставил его встать на крыло, верно? А потом КАМНЕМ вниз! Что ты об этом думаешь?
– Я не видел твоего скольжения, Пол. Я снимал Стью.
В этот самый момент к нашей компании подошла девочка лет шести-семи, протянула маленький неисписанный блокнот и робко попросила у Стью автограф.
– У меня? – переспросил Стью, обалдевший от того, что оказался на сцене в лучах прожекторов.
Она кивнула. Он смело поставил свою подпись на бумаге, и девочка убежала со своим призом.
– ЗВЕЗДА! – сказал Хансен. – Все хотят видеть только ЗВЕЗДУ! Никто не видит моего выдающегося скольжения, потому что НА СЦЕНЕ старый охотник за славой!
– Мне очень жаль, Пол, – сказал Стью.
Я в душе решил купить в десятицентовом магазине коробочку золотых звезд и расклеить их на всех вещах Стью.
Звезда сразу же разложила свой парашют и целиком погрузилась в его укладку на завтра. Я отправился к биплану, и Пол пошел за мной следом.
– Пока пассажиров больше нет, – сказал он.
– Затишье перед бурей. – Я похлопал по борту биплана. – Хочешь полетать на нем?
Это был вопрос, чреватый последствиями. Старый биплан Детройт-Паркс, как я неустанно твердил Полу, был самым трудным самолетом, который я когда-либо осваивал.
– Тут какой-то боковой ветерок, – состорожничал он, давая мне возможность отменить приглашение.
– Проблем не будет, если ты не будешь спать при посадке, – сказал я. – Он в воздухе словно котенок, но при посадке держи ухо востро. Временами ему хочется повилять, так что приходится быть начеку, чтобы выровнять его ручкой газа и рулями. У тебя все отлично получится.
Ни слова не говоря, он быстренько забрался в кабину и натянул шлем и очки. Я завел вручную инерционный стартер, крикнул «Готово!» и отскочил в сторону, как только взревел мотор. Странное это было чувство – видеть, как заводится твой самолет, а в кабине сидит другой человек.
Я обошел самолет и облокотился о фюзеляж рядом с его плечом.
– Не забудь, развернись лучше на новый заход, если посадка тебе не понравится. Горючего у тебя на полтора часа, так что здесь проблем не будет. Если он вздумает вилять, врежь ему газом и рулями.
Пол кивнул и, взревев мотором, двинул самолет вперед, на взлетную полосу. Я вернулся, взял его кинокамеру, навел фокус и следил за его взлетом через видоискатель. Я чувствовал себя так, словно это был мой первый одиночный вылет на биплане, а не Пола. Но вот он гладко взлетел и начал набирать высоту, а я был поражен тем, как красиво биплан смотрится в воздухе, да еще нежным, мягким рокотом двигателя, доносившимся издалека.
Они набрали высоту, сделали разворот и плавно устремились вниз, пока я шел с кинокамерой к дальнему концу посадочной полосы, готовясь отснять посадку. Я все еще нервничал, почувствовав себя одиноким без самолета. Там, в высоте, кружил весь мой мир этого лета, и сейчас он был во власти другого человека. У меня было всего четверо друзей, которым я мог бы позволить сесть за штурвал этого самолета, и Хансен был одним из них. Ну и что, думал я. Вот он возьмет да и разобьет эту штуку вдребезги. Его дружба для меня важнее, чем самолет. Самолет – это всего лишь куча деревяшек, проволоки и ткани, инструмент для того, чтобы побольше узнать о небе и о том, каков я сам, когда летаю. Самолет заменяет собой свободу, радость, способность понимать и проявлять это понимание. А эти вещи уничтожить невозможно.
Сейчас Полу представился шанс, которого он ожидал два года. Он был хорошим пилотом и теперь мерился силами с самой трудной машиной, о которой он когда-либо слышал.
Далеко вверху рокот биплана совершенно стих, и, наблюдая за тем, как он проходит через ряд срывов, пока Пол учится управлять им на малых скоростях, я знал, что он при этом чувствует. Управление закрылками никуда не годилось, руль высоты был паршивый, и сейчас ручка управления мертво и бесполезно болталась в его руке. Лучшим средством управления, остававшимся в его распоряжении, было рулевое управление, но там, где оно больше всего ему понадобится, когда он покатится по земле после приземления, оно окажется бесполезным. Чтобы заставить самолет слушаться, чтобы не дать ему разлететься на куски в бешеном, все корежащем кувыркании по земле, требовался хороший удар по педали, газ, руль и мощный порыв ветра.
Мотор снова взревел, когда он разобрался, сколько ветра выдержит его руль. Молодец, подумал я, знакомься с ним понемногу.
Последние мои тревоги рассеялись, когда я уяснил себе, что главное – это то, что мой друг встретился со своим персональным вызовом и нашел в себе достаточно мужества и уверенности, чтобы ему противостоять.
Он сделал несколько широких разворотов с набором высоты, затем на большой скорости пронесся над самой травой. Я заснял этот пролет его кинокамерой и пожалел, что не могу напомнить ему, что, когда он будет заходить на посадку, большой серебристый нос самолета окажется приподнятым у него перед глазами, так что он ничего не будет видеть. Это все равно, что пытаться сесть вслепую, и он должен все сделать правильно, причем с первого же раза.
Как бы я себя чувствовал на его месте? Трудно сказать. Когда-то давно, когда я только начинал летать, что-то внутри меня щелкнуло, и я завоевал их доверие. Тогда я в душе понял, что смогу летать на любом когда-либо построенном самолете, – от планера до реактивного лайнера. Так это было или нет, можно было выяснить только на практике, но уверенность оставалась, и я не побоялся бы поднять в воздух все, что имеет крылья. Хорошее чувство – эта самая уверенность – и вот Пол работал в небе, чтобы услышать в себе такой же самый щелчок.
Биплан развернулся на посадку, достаточно близко от полосы, чтобы успеть сесть независимо от того, заглохнет мотор или нет. Он несся к траве, постепенно снижая скорость, плавно, ровно, над деревьями, над шоссе, с тихо посвистывающими расчалками и снизившим обороты двигателем, над оградой в конце полосы, начал планировать, все гладко, без сучка и задоринки. Пока он все держит под контролем, он в безопасности, думал я, следя за ним через видоискатель и держа палец на затворе, подающем ток от батареек к кассетам с пленкой.
Касание было плавным, словно таяние льда в летний день, колеса скользнули по земле прежде, чем начали катиться. Я ему даже позавидовал. Все у него отлично получилось с моим самолетом, он обращался с ним так, словно он был сделан из тонкой, как бумага, яичной скорлупы.
Они гладко катили дальше, хвост опустился в тот самый критический момент, когда пассажиры обычно начинают махать руками, вертеться по сторонам и улыбаться, и вот самолет ровненько катит по траве. У него все получилось. Мой вздох облегчения несомненно будет виден на экране.
В этот момент яркая машина, такая огромная в объективе камеры, начала вилять.
Левое крыло чуть накренилось, самолет крутануло вправо. Руль направления блеснул, когда Пол до отказа выжал левую педаль.
– Газ, парень, дай газу! – завопил я.
Все зря. Крыло накренилось еще сильнее и спустя секунду коснулось земли в небольшом фонтане срезанной травы. Биплан потерял управление.
Я перестал смотреть в видоискатель, зная, что на пленке будет только качающееся смазанное изображение ближней травы, но мне было уже все равно. Может, он как-то выберется из этого, может, биплан выйдет невредимым из неуправляемого разворота.
Раздался тоскливый звук уамп – сломалось левое шасси. Какое-то время биплан скользил боком, сначала сгибаясь, потом разламываясь. Он клюнул носом и наконец остановился. Винт провернулся в последний раз и увяз лопастью в грунте.
Я навел все еще жужжащую камеру на всю эту картину. Ox, Пол. Как же долго придется тебе завоевывать доверие? Я попытался представить, как бы я себя чувствовал, разбив Ласкомб Пола, если бы он мне его доверил. Чувство было кошмарное, и я тут же бросил это дело. Я был рад, что это я, а не Пол.
Я медленно подошел к самолету. Все было хуже, чем авария в Прейри. Длинная задняя кромка верхнего крыла изгибалась какими-то дикими, отчаянными волнами. Тканевая обшивка нижнего левого крыла снова взялась глубокими морщинами, а его конец зарылся в грязь. Три подкоса торчали мучительными изломами, крича о том, что какая-то гигантская беспощадная сила скрутила их и погнула. Левое шасси сломалось и валялось под самолетом.
Пол выпрыгнул из кабины и швырнул шлем и летные очки на сиденье. Я попытался найти убедительные слова утешения, но не мог найти слов, чтобы сказать ему, как он меня обидел, разбив мой самолет.
– Где найдешь, где потеряешь, – вот и все, что я мог сказать.
– Ты не знаешь, – сказал Пол, – не знаешь, как мне жаль…
– Брось. Не о чем переживать. Самолет – это инструмент познания, Пол, а инструменты иногда немного ломаются. – Я был горд, что смог сказать это спокойным тоном. – Все, что тебе нужно сделать, – это починить его и снова начать летать.
– Да.
– Ничто не происходит случайно, друг мой. – Больше чем Пола, я старался убедить себя. – Везения просто не существует. В каждой мелочи есть свой смысл, и в этом тоже есть свой смысл. Какая-то часть тебе, какая-то – мне. Сейчас мы можем не понимать этого отчетливо, но немного погодя мы поймем.
– Хотел бы я тоже так сказать, Дик. А пока я только могу сказать, что мне очень жаль.
Биплан выглядел полной развалиной.

Глава 8

МЫ ВТАЩИЛИ САМОЛЕТ с беспомощно повисшими крыльями под крышу тронутого ржавчиной жестяного ангара, и развлекательным полетам внезапно пришел конец. Великий Американский Воздушный Цирк снова оказался не у дел.
Помимо погнутых подкосов и одного сломанного шасси, крепления двух других шасси тоже начали отламываться, рычаг тормоза был начисто оторван, крышка капота погнута, правые амортизаторы сломаны, крепления левого закрылка были так покручены, что заклинило ручку управления.
Но владельцем соседнего ангара был некий Стэн Герлах, и это было своеобразное чудо. Стэн Герлах был владельцем и летал на самолетах с 1932 года, и хранил у себя запасные части и детали конструкций всех самолетов, которыми когда-либо владел.
– Слушайте, парни, – сказал он в тот день, – у меня здесь три ангара и, по-моему, в этом у меня лежат старые подкосы от самолета Трэвелер, который у меня когда-то был.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28