Она существовала в своеобразном личном вакууме… жила в нашем обществе, но не принадлежала ему. Ее мать была ирландской иммигранткой; произведя дочь на свет, она умерла. Отец был матросом из цветных, Лаура никогда его не знала. Кожа Лауры была белой, но черты лица негроидными. Она стала одной из первых жертв афримской ситуации: погибла во время второго лондонского мятежа. Тот ленч в парковом ресторанчике стал нашей последней встречей.
Я узнал в предводителе группы того мужчину, с которым встретился в разрушенной деревне и вместе грабил рухнувший вертолет. В тот раз он назвался Лейтифом, но это имя не дало мне разгадки его происхождения. Развитие событий приобретало тогда такой характер, что я все меньше доверял людям с цветной кожей, сколь бы незначительной ни была ее пигментация.
Группа, которой он руководил, состояла примерно из сорока человек, включая семерых детей. Хорошей организации у них не было.
Я наблюдал за ними с верхнего этажа старого дома, надеясь, что они разбудят своим шумом Салли. Мы пережили еще один долгий день страданий и были голодны. Этот дом служил беженцам лишь временным пристанищем; надвигалась зима и мы знали, что должны найти более долговременное жилье.
Проблема состояла для меня в том, обнаруживать или нет наше присутствие.
Я считал, что вдвоем с Салли нам не так уж плохо. Пришлось убираться всего из пары домов, когда пошли слухи, что незарегистрированные граждане и те, кто давал им приют, подлежат отправке в лагерь для интернированных лиц. Хотя это постановление вскоре было отменено, мы решили, что лучше быть от греха подальше и оказались в этом доме.
Я наблюдал за группой и не мог решиться.
Если мы будем сами по себе, то опасность быть схваченными меньше, но присоединение к сформировавшейся группе означало более регулярное пищевое довольствие. Ничего привлекательного не было ни в той, ни в другой перспективе, но живя в доме молодоженов, мы слушали сводки континентальных радиостанций, поэтому нам были известны природа и размах гражданской войны. Мы с Салли входили в число наиболее пострадавших: двух миллионов лишившихся крова граждан, которые вынуждены жить бродяжничеством.
Больше всего беженцев в средней и северной Англии, там условия их существования предполагались наихудшими. На юге беженцев много меньше; радиообозреватели полагали, что жить им здесь легче, но и здесь, по их оценкам, в этой части Англии бродяжничало около ста пятидесяти тысяч граждан, живших за счет сельского населения.
Спустя некоторое время прибывшая группа беженцев стала устраиваться на ночлег; они поставили две или три палатки. В дом зашел мужчина и набрал из-под крана два ведра воды. В огороде развели костер и достали продукты.
Затем я обратил внимание на женщину, которая возилась с двумя маленькими мальчиками. Она пыталась заставить их умыться, но успеха не добилась. Она и сама выглядела грязной и усталой, волосы уложены в неопрятный узел на голове. Я узнал Изобель.
Это открытие, казалось, должно было заставить меня колебаться еще больше, но вместо этого я спустился вниз и попросил Лейтифа принять нас в его группу.
Я шел на юг. Один я чувствовал себя в большей безопасности, чем с Лейтифом и остальными. С карабином я расстался, не было у меня и никакого другого оружия. Я нес лишь сумку с личными вещами, спальный мешок и немного продуктов. Мне нетрудно избегать нежелательных встреч с вооруженными силами, а входить в контакт с людьми в забаррикадированных деревнях и державших оборону домах было проще, чем если бы я был с группой. Первую ночь я спал под забором, вторую – в сарае, на третью мне отвели комнату в доме.
В четвертый день одинокого бродяжничества я вошел в контакт с другой группой беженцев. Как только предварительная договоренность была достигнута, я поговорил с предводителем.
Он спросил, почему я оставил Лейтифа и его людей. Я рассказал о карабинах и намерениях Лейтифа, поделился своими страхами по поводу активного участия беженцев в гражданской войне. Поделился я с ним и надеждами разыскать жену и дочь.
Мы разговаривали под навесом, который защищал когда-то место парковки автомобилей возле бара. Остальные люди его группы готовили еду и что-то мыли в помещении кухни брошенного здания.
– Ваша группа была больше нашей?
– Первоначально больше, – сказал я. – До налета нас было двадцать девять мужчин и семнадцать женщин.
– Кто были эти женщины? Ваши жены?
– В большинстве. Остальные, моя дочь и три одинокие девушки.
– Нас тридцать пять. И женщин больше, чем мужчин.
Он рассказал, как однажды их окружила какая-то часть националистов. Мужчинам подходящего возраста предложили на выбор: интернирование в концлагерь или мобилизация в армию. Прибывшая в лагерь команда инспекторов ООН освободила отказавшихся воевать, но многие мужчины остались сражаться на стороне националистов.
Я зло пошутил по поводу тяги одной из воевавших сторон к мужчинам, а другой к женщинам.
Мой собеседник спросил:
– Вы уверены, что ваших женщин похитили афримы?
– Да.
– В таком случае, мне кажется, что я знаю, где они могут быть. – Он бросил на меня взгляд, словно хотел что-то понять по моей реакции. – Я слышал, хотя это только слухи, что афримское командование распорядилось о создании нескольких публичных домов белых женщин для своих войск.
– Слухи, вещь надежная, – заметил я.
Он кивнул.
Я таращил на него глаза, был потрясен и молчал. Потом прошептал:
– Она еще ребенок.
– У меня здесь жена, – сказал он. – Всегда есть что-то, от чего все мы должны искать защиты. Все, что мы можем, – прятаться до окончания войны.
Мне дали немного продуктов и мы обменялись всеми сведениями о продвижении войск, какими располагали. Они хотели знать о группе Лейтифа как можно больше и я подробно объяснил, где видел группу в последний раз. Мне сказали, что причина их интереса в стремлении объединить силы двух групп для охраны женщин, но по моему разумению он разгорелся из-за моего рассказа о карабинах.
Я жалел, что не удержал язык за зубами и видел, что неумышленно выступил в роли спонсора движения, к которому сам не пожелал присоединиться.
О публичных домах я постарался выведать как можно больше. Инсинктивно я чувствовал, что Салли и Изобель судьба забросила в один из них. Было отвратительно и страшно думать об этом, но в одном отношении все же успокаивало, потому что оставался шанс, что если публичные дома находятся в ведении командования, то можно будет аппелировать либо к самому командованию, либо к одной из благотворительных организаций.
Я спросил:
– Где находятся эти публичные дома?
– Ближайший, как я слышал, к востоку от Богнора.
Так назывался приморский городок, в котором я как-то нашел бензиновые бомбы-бутылки.
Мы проверили место по нашим картам. Городок лежал в шестидесяти километрах к юго-западу от нас, а место, где я расстался с Лейтифом, примерно на таком же расстоянии к северу. Я поблагодарил группу за продукты и сведения и оставил их. Они собирали лагерь и готовились в путь.
Участок побережья, куда я направился, был мне не очень хорошо знаком. Городки переходили здесь один в другой и снова сменялись сельскохозяйственными угодьями. В детстве мне приходилось проводить в этих местах каникулы, но я мало что мог вспомнить.
Всего через несколько километров пути местность стала похожей на окраину городской застройки. Я пересек несколько магистральных дорог; встречалось все больше и больше домов. Многие выглядели незаселенными, но я не стремился обследовать их получше.
Когда по моим прикидкам до побережья оставалось километров семь-восемь, я подошел к добротно сделанной на дороге баррикаде. Защитников не было видно, но я шел как можно более открыто, готовый в любую минуту свернуть, если возникнут затруднения.
Выстрел прозвучал неожиданно и озадачил меня. Либо патрон был холостым, либо стрелок промазал преднамеренно.
Я присел и быстро метнулся в сторону. Последовал второй выстрел, на этот раз пуля пролетела очень близко. Я неловко упал на землю и подвернул лодыжку, нога неестественно согнулась, по ней прокатилась резкая боль. Я лежал, не шевелясь.
Потом мой приятель забавлял меня смешными историями. Он крупный мужчина; ему едва за тридцать, но на вид гораздо больше. Радуясь собственным шуткам, он щурил глаза и хохотал, широко открывая рот. Мы были знакомы всего несколько месяцев. Он регулярно приходил в тот же кабачок, что и я; привычка к вечерней выпивке нас сблизила. Особого расположения я к нему не испытывал, но он искал моего общества часто.
Он рассказал байку о белом мужчине, который встретился как-то на дороге с рослым негром, который нес утку. Поравнявшись с негром, мужчина сказал:
– Какая уродливая у тебя обезьяна.
– Это не обезьяна, – возразил негр, – а утка.
Белый мужчина поднял взгляд на негра и сказал:
– С чего, черт побери, ты взял, что разговаривают с тобой?
Приятель стал смеяться, я присоединился к нему, несмотря на абсурдность анекдота. Еще смеясь, он начал рассказывать второй. На сей раз речь шла о белом, который хотел поохотиться на горилл в Африке. Поскольку гориллы были редкостью в той части джунглей, все выражали сомнение, что ему удастся встретить хотя бы одно животное. Минут через десять он вернулся и сказал, что распугал стадо из тридцати голов, но у него кончились патроны. Никто ему, конечно, не поверил, тогда он предъявил в качестве доказательства кучу велосипедов, на которых ехали гориллы.
Соль анекдота была понятной, но я не увидел в нем ничего смешного, поэтому хохотать с ним вместе я не стал. Вежливо улыбнувшись, я заказал нам еще по стаканчику.
По дороге домой в тот вечер я вдруг осознал, что в подпитии мы уже явно обнаруживали какое-то неуловимое смирение с присутствием в нашем обществе афримов и им сочувствующих. Чтобы рассказать анекдоты, этот приятель отвел меня в тихий уголок бара, будто намеревался раскрыть какой-то государственный секрет.
Расскажи он их во всеуслышание, это могло бы привести к неприятностям. Примерно в километре от кабачка было афримское поселение и одно его присутствие омрачало существование местных жителей.
Путь к дому лежал в нескольких сотнях метров от этого поселения и мне не доставляло удовольствия то, что приходилось видеть. Группы взрослых мужчин и молодежи околачивались на уличных углах, явно ожидая случая устроить потасовку. За последние несколько недель уже было несколько нападений на сочувствующих афримам.
На подъездной дорожке одного из домов, мимо которых я шел, стояла полицейская машина. Она была без огней. Внутри сидело шесть человек.
Я отчетливо ощущал, что ситуация в обществе набирает инерцию саморазрушения и никаким гуманным решениям больше не остается места.
Салли была рада воссоединению с матерью, хотя мы с Изобель поздоровались холодно. Некоторое время я продолжал вспоминать о ранних годах нашего брака, когда казалось, что ребенок может компенсировать отсутствие нашего взаимопонимания. Теперь я разговаривал с Изобель только о практической стороне вещей, рассказал ей о нашей попытке вернуться в Лондон и о том, что произошло после этого. Она поведала, как присоединилась к Лейтифу м его группе. Мы снова и снова благодарили судьбу за то, что она опять свела нас вместе.
Первую ночь мы спали втроем. Хотя я и чувствовал, что мы должны сделать какие-то усилия для восстановления сексуальных отношений, предпринять первый шаг не смог. Не знаю, было ли дело только в присутствии Салли.
К счастью для нас и всех беженцев вроде нас зима в этом году была мягкой. Часто шли дожди и было ветрено, однако период сильных морозов оказался коротким. Мы устроили что-то вроде постоянного лагеря в старой церкви. К нам несколько раз наведывались работники Красного креста и обе воевавшие стороны знали о нашем присутствии. Зима миновала без особых происшествий, единственной помехой продолжало оставаться отсутствие новостей о событиях в стране.
В тот же период я впервые разглядел в Лейтифе любителя пофантазировать на социальные темы. Он говорил об увеличении нашей группы и превращении ее в какую-то значимую общественную единицу, которая могла бы сама себя обеспечивать до тех пор, пока не разрешатся все трудности. К этому времени каждый из нас уже потерял надежду вернуться в собственный дом и мы понимали, что в конечном счете окажемся в руках той стороны, которая добьется успеха в создании какого-то действенного правительства. Лейтиф убеждал нас держаться до этого времени вместе и просто ждать развития событий.
Думаю, в тот период мое настроение становилось все более благодушным. Я находился под прямым влиянием Лейтифа и много времени проводил в разговорах с ним. Хотя мое уважение к нему росло, мне кажется, я презирал его, возможно по той причине, что был явно не в состоянии придерживаться каких-то определенных политических взглядов.
За зиму в церкви появились и другие группы беженцев, которые задерживались на некоторое время, а затем уходили. Мы стали видеть в своем лагере что-то вроде ядра. В определенном смысле мы процветали. Короткие периоды отсутствия продуктов питания случались редко, наш полуоседлый статус давал возможность организовывать заготовительные экспедиции. У нас появился хороший запас одежды и много всякой всячины для бартера.
С приходом весны мы вскоре увидели, что были не единственными, кто воспользовался затишьем во враждебных действиях для упрочения своего положения. В конце марта и начале апреля в небе появилось много летательных аппаратов, которые, судя по незнакомым очертаниям, были явно иностранного происхождения. Возобновилась активность сухопутных войск, по ночам по дорогам двигались большие колонны грузовиков. В отдалении слышалась артиллерийская канонада.
Мы обзавелись радиоприемником и заставили его работать. Однако к нашему возмущению много узнать из передач нам не удавалось.
Вещание Би-Би-Си было приостановлено, его заменила станция под названием "Национальный голос".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20