немедленной амнистии всем сторонникам националистов; возврате к парламентской монархии, которая существовала до гражданской войны; возобновлении нормального судопроизводства; чрезвычайной программе жилищного строительства для перемещенных граждан; и британском гражданстве всем временным афримским иммигрантам.
Нас доставили на грузовике в деревушку в тринадцати километрах от фермы. Это, как нам сказали, была освобожденная территория. Мы заметили поблизости от деревни небольшой афримский армейский лагерь и обратились к его властям с просьбой помочь нам найти временное пристанище. К нам отнеслись далеко не с продемонстрированной полковником-отступником любезностью и пригрозили заключением под стражу. Мы сразу же ушли.
Деревенька оказалась очень неприветливым местом, мы столкнулись в ней всего с несколькими людьми, но все они отнеслись к нам с недоверием и враждебностью. Ночь мы провели в поле на склоне холма под брезентом в пяти километрах к западу от деревни. Салли во сне плакала.
Через неделю нам удалось найти дом с небольшим садом. Он стоял вблизи главной дороги, но был укрыт от нее лесом. Мы подходили к дому робко, но несмотря на настороженность, с которой нас встретили, назад не повернули. Дом занимала пара молодоженов, которые предложили нам разделить крышу над головой, пока мы не подыщем себе другое жилье. Мы оставались там три недели.
Я впервые видел Лейтифа напуганным.
Мы устали после событий этой ночи и нервы у всех были натянуты до предела. Чувства Лейтифа выдавало его напряжение; не в состоянии решить, сниматься нам с места или нет, он рыскал туда и сюда, сжимая в руках новый карабин, будто расстанься он с ним, и кто-то тут же посягнет на его власть. Остальные тревожно поглядывали на предводителя, в душе явно не радуясь резкому повороту нашей жизни.
Мне досаждали собственные сомнения. Причиной растущей тревоги было овладение нами оружием. Я уже слышал толки о создании активной партизанской организации против афримов. До меня доносились обрывки фраз, в которых громко звучали слова "чернокожие ублюдки", повторявшиеся гораздо чаще, чем когда-либо, даже чаще, чем в те часы мстительной злобы после похищения женщин.
В фокусе моих страхов был Лейтиф, пугало и настроение остальных. Сейчас, как никогда прежде, у меня было ощущение, что все наши действия определяются исключительно его волей.
Поводом для моих дурных предчувствий была демонстрируемая Лейтифом нерешительность. Он боялся самого себя; боялся оставаться здесь лагерем, который мы соорудили менее чем в километре от засады на колонну; не хватало ему и храбрости приказать сниматься.
Страх перед тем и другим был понятен. Оставаться так близко к месту нападения на колонну означало быть обнаруженными первой же командой, которая прибудет для расследования обстоятельств ее гибели. Но движение с грузом такого большого количества карабинов грозило бедой, если мы попадемся на глаза любой из воюющих сторон. Руководство нами давно стало второй натурой Лейтифа и хотя сейчас все смотрели на него в ожидании команды, эти взгляды молчаливо угрожали сместить его с командного поста в случае ошибки.
До настоящего момента мы оставались на месте, будто в самом бездействии было что-то похожее на принятое решение.
Я и еще трое провели инвентаризацию оружия, которое оказалось в нашем владении. Кроме карабинов, которые выдали каждому, было еще двенадцать ящиков по шесть стволов в каждом. Патронов тоже оказалось несколько ящиков. Эта куча оружия была едва ли не больше, чем мы могли унести. Большую его часть мы нагрузили на ручные тележки, но все это выглядело уложенным не для дальней дороги.
Я взглянул на сидевшую под деревьями группу озлобленных людей, их новообретенные карабины поблескивали у плеча каждого. Потом стал следить за стоявшим поодаль Лейтифом, он явно заблудился в собственных мыслях.
Я чувствовал, что за последние недели стал для Лейтифа самым близким в нашей группе. Спустя некоторое время я подошел к нему. Вмешательство в его мыслительный процесс не доставило ему удовольствия, тем более мое. Я сразу же увидел, что серьезно ошибся в своем суждении, и понял, что следовало оставаться с остальными.
Он спросил:
– Где вы, черт бы вас побрал, были ночью?
– Я уже говорил вам, что произошло. Я подумал, что заметил кого-то.
– Надо было сказать мне. Будь это афримы, они могли вас застрелить.
– Я подумал, что всем угрожает опасность. У меня был карабин и кроме меня вас некому было защитить, – ответил я. У меня не было желания говорить ему правду.
– Теперь у всех нас есть карабины. Вам незачем рисковать собой ради нас. Мы можем постоять за себя сами. Премного благодарны, Уитмэн.
В тоне его голоса была не только горечь. Слышалось нетерпение, раздражение, смущение. Но на уме у Лейтифа было нечто иное; он заговорил со мной, просто вспомнив события ночи, но беспокоило его вовсе не это.
– Карабинов у вас больше, чем нужно, – сказал я. – Что вы собираетесь с ними делать?
– А что бы вы предпочли с ними сделать?
– Думаю, нам следует их бросить. Они доставят больше проблем, чем принесут пользы.
– Нет… Я их не брошу. У меня другая идея.
– Какая же? – спросил я.
Он ухмыльнулся и медленно покачал головой:
– Скажите-ка мне вот что. Предположим, вы могли бы уйти отсюда с ними, как бы вы поступили?
– Я вам уже сказал.
– Устроили бы оружейный бартер? Или попробовали сбить побольше вертолетов?
Я понял куда он клонит и сказал:
– Дело не просто в обладании оружием. Если оно есть у каждого, а не у пары человек, теряется эффективность самого обладания им.
– Значит, когда вы человек с ружьем номер один, все в порядке. Теперь же различия нет, в этом дело?
– Я объяснил вам свое понимание этого дела в тот день, когда мне достался карабин. Один карабин – это форма обороны; всеобщее вооружение опасно его агрессивностью, – возразил я.
Лейтиф задумчиво посмотрел на меня:
– Возможно у нас меньше разногласий, чем я думал. Но вы все еще не сказали мне, как бы воспользовались оружием практически.
На мгновение я задумался. У меня по-прежнему был единственный мотив, каким бы непрактичным он ни выглядел.
– Попытался бы что-то сделать, чтобы разыскать дочь, – ответил я.
– Я знал, что вы так скажете. Но вам прекрасно известно, что ничего хорошего из этого не выйдет.
– Если хотите знать мое мнение, что бы ни вышло, это будет лучше того, что мы сделали до сих пор.
– Неужели вы не понимаете? – сказал Лейтиф. – Мы ничего и не могли сделать. Лучшее, на что вы можете надеяться, – они в лагере для интернированных. Более вероятно, что изнасилованы и убиты, возможно обе. Вчера вы видели, как они поступают с белыми женщинами.
– И вы просто миритесь с этим? – повысил я голос. – Для вас, Лейтиф, это совсем другое. Они забрали моих жену и дочь. Мою дочь!
– Эта беда постигла не только вас. Женщин было семнадцать.
– Но ни одна не была вашей.
Лейтиф сказал:
– Почему вы не можете примириться с этим, как другие мужчины, Алан? Мы ничего не можем сделать, чтобы их найти. Мы вне закона. Подойди мы близко к любым властям, и немедленно будем арестованы. Мы не можем пойти к этим афримам прежде всего потому, что не знаем где они, и ни в коем случае не можем ожидать, что они признаются в похищении наших женщин. Нам нечего ждать расположения людей ООН. Все, что нам дозволено, – пытаться жить.
Я злобно поглядел по сторонам:
– Вы это называете жизнью? Мы живем, как звери.
– Вы хотите положиться на самого себя? – Тон Лейтифа изменился; теперь он старался говорить убедительно, – Послушайте, вам известно сколько таких же беженцев, как мы?
– Этого никто не знает.
– Потому что нас слишком много. Тысячи… может быть миллионы. Просто мы действуем на небольшой территории страны. По всей Англии бродят такие же бездомные, как мы. Вы говорили, что нам не следует быть агрессивными. Но почему? У каждого отдельного беженца есть превосходный повод участия в этой войне. Но обстоятельства против него. Он не имеет определенного законом статуса. Небольшая ошибка в одну сторону, и он потенциально опасен для вооруженных сил, потому что беженец подвижен, потому что война идет на его глазах; лишний шаг по другой дорожке, и он втянут в политику. Вам известно отношение правительства к беженцам? Для него это люди, братающиеся с отступниками. Вам хочется взглянуть на концентрационный лагерь изнутри? Каждый беженец делает то же, что и мы: он живет и спит кое-как, он кучкуется с такими, как сам, занимается бартером, крадет и держится подальше от кого угодно.
– И у него отбирают женщин, – добавил я.
– Если угодно судьбе, да. Положение отвратительное, но готовой альтернативы нет.
Я ничего не ответил, понимая, что он, вероятно, прав. Мне самому казалось, что будь хоть какая-то альтернатива этой несчастной бродячей жизни, мы докопались бы до нее. Но то, что приходилось видеть в различных учреждениях во время доставки нас в них для коротких допросов, всякий раз убеждало, что для лишенных крова граждан подходящего места нет. Большие и среднего размера города жили по законам военного времени, городки и поселки находились либо под управлением военных, либо оборонялись силами гражданской милиции. Нашей была сельская местность.
Через пару минут я возразил:
– Но так не может продолжаться вечно. Это нестабильная ситуация.
Лейтиф ухмыльнулся:
– Нет, теперь это не так.
– Теперь?
– Мы вооружены. Это меняет дело. Беженцы могут объединяться, защищать себя. С карабинами мы сможем вернуть наших… свободу!
– Это безумие, – я попытался охладить его пыл. – Едва мы покинем этот лес, нас остановит первый же отряд регулярных войск.
– Партизанская армия. Нас тысячи, по всей стране. Мы сможем занимать деревни, устраивать засады на дорогах. Но придется вести себя осторожно, оставаться невидимыми.
– Что же тогда изменится?
– Мы будем организованы, вооружены, станем участниками войны.
– Нет, – сказал я. – Мы не должны в нее ввязываться. Участников и без нас слишком много.
– Пошли, – сказал он, – обсудим с остальными. Это будет демократично, идея сработает, лишь если все заодно.
Мы шли между деревьями к тому месту, где нас ожидали другие члены группы. Я сел на землю немного поодаль от Лейтифа и стал разглядывать тележки, нагруженные ящиками с карабинами. Лейтифа я слушал вполуха; в моем мозгу прокручивалась картина действий этой неорганизованной банды мужчин. Я представлял себе тысячи подобных банд в каждой сельской местности страны, готовых взять реванш у безликих вооруженных сил и гражданских организаций всех конфликтовавших сторон.
Я наперед видел, что если нынешние беженцы, которые в пожаре гражданской войны представляют собой отчаявшуюся, но совершенно нейтральную массу, превратят свою организацию в боеспособную партизанскую силу – не дай бог, чтобы эта задача оказалась выполнимой, – то это лишь углубит хаос, раздирающий страну.
Я поднялся на ноги и стал пятиться. Спотыкаясь о корни деревьев, я ускорил шаг, безумно желая оказаться подальше от этих людей. До моего слуха долетел крик единодушного одобрения. Мой путь лежал на юг.
В паре метров от моего столика сидела девушка. Я узнал ее и подошел.
– Лаура! – сказал я.
Девушка удивленно уставилась на меня. Потом тоже узнала.
– Алан!
Обычно я не страдаю ностальгией, но по какой-то причине имел обыкновение посещать в парке ресторанчик, который автоматически ассоциировал с Лаурой Макин. Хотя память о ней была жива, встреча оказалась для меня сюрпризом; я не знал, что она продолжала бывать здесь.
Лаура пересела за мой столик.
– Зачем ты здесь?
– Разве это не очевидно?
Оба долго смотрели друг другу в глаза:
– Да.
Мы заказали вина, чтобы отпраздновать встречу, но оно оказалось слишком сладким. Ни один не захотел его пить, однако официанту мы претензий не предъявили. Тост в честь встречи мы провозгласили, а остальное не имело значения. Во время еды я пытался разобраться, зачем, все-таки, сюда ходил. Это не было поиском возврата в прошлое. О чем я думал нынче утром? Память подвела, как я ни старался вспомнить.
– Как твоя жена?
Этого вопроса мне не задавали давно. Я не ожидал услышать его и от нее.
– Изобель? Все та же.
– И ты все тот же.
– Никто за два года заметно не меняется.
– Не знаю.
Мы поели, выпили кофе. Паузы в разговоре стали смущать меня. Я пожалел, что мы встретились.
– Почему ты ее не оставляешь?
– Ты знаешь почему. Из-за Салли.
– Это ты говорил и прежде.
– Это правда.
Снова помолчали.
– Ты не меняешься, не так ли? Я чертовски хорошо знаю, что Салли всего лишь оправдание. Все так же плохо, как и прежде. Ты слишком слаб, чтобы от нее освободиться.
– Ты не понимаешь.
Мы заказали еще кофе. Мне хотелось прекратить разговор и оставить ее. Вместо этого я продолжал слушать. Это было проще. Мне пришлось признать, что ее упреки справедливы.
– И тем не менее, я не могу придумать ничего настолько убедительного, что изменит тебя.
– Нет.
– Я пыталась и прежде. Ты понимаешь, что именно по этой причине я не захотела с тобой больше встречаться.?
– Да.
– И ничто не изменилось.
Со всем прямодушием, на какое был способен, я сказал ей:
– Я все еще люблю тебя, Лаура.
– Я знаю. В этом-то и загвоздка. Я люблю тебя за твою слабость.
– Мне не нравится, когда ты так говоришь.
– Ничего не поделаешь. Что есть, то есть.
Она третировала меня, как прежде. Я совсем забыл об этой способности Лауры: причинять боль. И все же то, что говорила Лаура, было правдой и я продолжал ее любить, в чем не желал признаваться даже себе, пока мы снова не встретились. Из всех женщин, которых я знал после женитьбы, Лаура была единственным объектом моих более глубоких чувств, чем физическое желание. И причиной было ее умение видеть и понимать меня таким, каков я есть. Как ни больно признаваться, для меня была привлекательной способность Лауры не щадить мою неспособность порвать с Изобель. Я не знаю, за что она любила меня. Вполне я с ней так и не разобрался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20