Геннадий ПРАШКЕВИЧ
АДСКОЕ ПЛАМЯ
Комментарий к неизданной Антологии

Памяти В.Бугрова


ГИБЕЛЬ ШАХМАТ

Вивиан Итин. Страна Гонгури. Повесть, Канск, 1922.
Ефим Зозуля. Граммофон веков. Рассказ, М., 1923.
Алексей Толстой. Аэлита. Роман, М.-Пг., 1923.
Яков Окунев. Грядущий мир. Роман, Пг., 1923.
Александр Грин. Блистающий мир. Роман, М., 1923.
Сергей Буданцев. Эскадрилья Всемирной Коммуны. Повесть, М., 1925.
Владимир Обручев. Земля Санникова. Роман, М., 1926.
Александр Абрамов. Гибель шахмат. Повесть, М., 1926.
Лев Гумилевский. Страна гипербореев. Рассказ, М.-Л., 1925.
Владимир Орловский (Грушвицкий). Бунт атомов. Роман, Л., 1928.
Владимир Эфф. По ту сторону. Роман, М., 1928.
Абрам Палей. Гольфштрем. Повесть, М., 1928.
Сергей Беляев. Радио-мозг. Роман, М.-Л., 1928.
Андрей Зарин. Приключение. Рассказ, Л., 1929.
Александр Беляев. Властелин мира. Роман, Л., 1929.
Бруно Ясенский. Я жгу Париж. Роман, М., 1929.
Наталья Бромлей. Потомок Гаргантюа. Повесть, М., 1930.
Михаил Булгаков. Собачье сердце. Повесть (любое издание).
Евгений Замятин. Мы. Роман (любое издание).
Андрей Платонов. Эфирный тракт. Повесть (любое издание).
Валерий Язвицкий. Аппарат Джона Инглиса. Рассказ, М., 1930.
Григорий Адамов. Тайна двух океанов. Роман, М.-Л., 1939.
Николай Шпанов. Первый удар. Повесть, М., 1939.

1
Это не все. Список можно продолжить.

Не думаю, что всем лучшим в себе я обязан книге. Правда, всему
худшему в себе я обязан тоже не ей. В конце концов, пришел я с годами к
выводу, в книжке, в самой дерьмовой, как бы она ни выглядела, какую бы
чушь ни нес ее автор, почти всегда можно отыскать нечто самоценное, никак
от воли автора не зависящее - игра случая, как говорят моряки, воля Бога.
Скажем, читая романы В.Немцова, а мне в свое время пришлось их читать
(такова была структура текущего момента), невозможно было не задуматься
над действиями любимых героев В.Немцова - Багрецова и Бабкина: ну почему,
в самом деле, почему его любимцы столь ленивы и нелюбопытны? Не по причине
же, вычисленной еще А.Пушкиным...
Не много мне было лет, когда я листал тучные, как сказочная колхозная
жизнь, романы В.Немцова, но в памяти вот осталось: в любой книжке... нечто
самоценное... воля Бога...

Впрочем, сегодня В.Немцова мудрено перечитать. Не видно его книг,
когда-то их было - Монбланы. Наверное, книги В.Немцова сохранились в
библиотеках, но ведь не пойдешь туда ради Немцова, это все равно что пойти
в библиотеку за "Просто Марией". А на развале - С.Кинг, Р.Муркок,
Г.Гаррисон, Г.Борн... Обойди все лотки, книг В.Немцова не видно, а вот в
детстве моем они, эти мощные, весьма просторно изданные тома лежали на
прилавке каждого КОГИЗа, заполняли витрины каждого газетного киоска,
кстати, цена их при этом была вполне умеренной. Страниц семьсот-восемьсот
шли рублей за двадцать. То есть, примерно двадцать еще дохрущевских рублей
и за "Счастливую звезду", и за "Последний полустанок", и за "Семь цветов
радуги", и просто за "Избранное" и "Научно-фантастические повести".
Названия последних двух мне и сейчас по душе. Без вычурности, без
претензий, без бросающейся в глаза изощренности, не так, как у этих там
Герберта Уэллса, Станислава Лема или братьев Стругацких!
Сравните.
С одной стороны скромное и лаконичное - "Избранное", с другой
вычурное и длинное - "Рассказы о пространстве и времени". С одной стороны
негромкое и жизнеутверждающее - "Научно-фантастические повести", с другой
- "За миллиард лет до конца света", а то еще лучше - "О том, как Трурль
женотрон применил, желая королевича Пантарктика от томления любовного
избавить, и как потом к детомету прибегнуть пришлось".
Какие тут могут быть комментарии?
Сразу видно, кто думает о читателе, а кому на читателя наплевать.
"В это лето ни один межпланетный корабль не покидал Землю. По
железным дорогам страны ходили обыкновенные поезда без атомных котлов.
Арктика оставалась холодной. Человек еще не научился управлять погодой,
добывать хлеб из воздуха и жить до трехсот лет. Марсиане не прилетали.
Запись экскурсантов на Луну не объявлялась".
И так далее.
Все правильно, все полностью отвечает структуре текущего момента.
Готов утверждать: из советских фантастов именно В.Немцов всегда
отличался какой-то особенно суровой правдивостью. В годы моего детства,
проведенного на небольшой железнодорожной станции с прекрасным названием
Тайга, действительно никто не мечтал о хлебе из воздуха и даже не могу
припомнить, чтобы кто-нибудь пытался дожить до трехсот лет. Ну. выпивали,
это само собой, очереди, жилищная проблема. Какие там экскурсии на Луну!
На железнодорожных путях шипели, заволакивая белый свет паром,
обыкновенные чумазые паровозы, перед рабочим клубом имени Ленина
изгибалась очередь желающих посмотреть какой-нибудь очередной фильм. Почти
все они были фантастическими - или нищая страна цвела и плясала
("Кубанские казаки"), или на дне глубокого моря, обливаемый странными
красными вспышками, трещал метроном, похожий на будильник "Слава" ("Тайна
вечной ночи"). Опасно смотреть такие фильмы, особенно если постояннно
хочешь есть, даже на самых интересных уроках все время хочешь есть, а в
бок тебе упирается острый локоть прекрасной, но столь же голодной
соклассницы...
Прав был Немцов: ни хрена в таком мире и не могло происходить!
Да, конечно, не всем лучшим в себе я обязан книгам, зато В.Немцов
упорно учил меня тому, что настоящий герой фантастики всегда и
беспрекословно, ни на секунду не задумываясь, должен выполнять задания
Партии и Правительства. Причем сперва Партии, а потом Правительства. Того,
естественно, которым управлять может любая кухарка. За любимчиками
В.Немцова - молодыми инженерами Бабкиным и Багрецовым, несмотря на их
молодость, всегда стояли Партия и Правительство. Как всякие истинные
извращенцы, Бабкин и Багрецов шли на подвиг уже потому, что в конце
подвига их ждала необыкновеннейшая возможность отрапортовать с мавзолея
Партии и Правительству о совершенном для Партии и Правительства подвиге.
"Я столько поездил, столько повидал неожиданного, столько встретил
интересных людей, преданных нашей великой идее и самозабвенно работающих
на нее, что, казалось бы, далекая мечта о коммунизме для меня становится
ощутимой, ближайшей явью."
Немцов...
Вообще-то, задним числом прозреваю я, ковчег был тесен и чистые пары,
сплотившись, сперва потихоньку, а потом без всяких там старались вытеснить
нечистых. Фантастика для этого годилась. Далеко не последний жанр. Почему,
собственно, советскому фантасту не отрапортовать Партии и Правительству о
каком-нибудь подвиге? Чем он хуже какого-нибудь советского поэта?
Правда, далеко не каждый фантаст помнил о трех уровнях.
Первый уровень, известно, это когда ты пишешь, но сам видишь, что
пишешь полную лажу. Все поверхностное, оно, в общем, всегда отчасти
справедливо, но все равно несправедливо писать полную лажу, к тому же
поверхностную... Уровень второй, это когда до тебя, наконец, доходит -
каким бы ни был твой герой, действовать он может лишь тогда, когда его
прижали обстоятельства или, в крайнем случае, у него жмет башмак... Только
отсюда начинается выход на третий уровень - выход на ощущение безмерности
такого, казалось бы, мелкого и лукавого существа, как человек.
Ну и так далее, как любил говорить Велимир Хлебников, внезапно
обрывая чтение своих стихов.

Герои В.Немцова Всегда носили башмаки, подобранные точно по
размеру...

А кто, собственно, увлекательней - В.Немцов или Э.Берроуз? А что,
собственно, важней - приключения Тарзана или приключения Багрецова и
Бабкина? А что, собственно, происходит с фантастическими произведениями по
происшествии ста, скажем, лет? Становятся они бестселлерами, как только
что извлеченный из сейфа роман Жюля Верна "Париж в XX веке" или отдают
пылью и затхлостью, как безвременно умершие опусы Каллистрата Жакова или,
скажем, некоей Желиховской?..
Лет десять назад фантаст Николай Гацунаев и я, мы брели по безумно
жаркому, опаленному Солнцем Ташкенту, смутно, как смертники, обсуждая все
эти вовсе не второстепенные для нас вопросы. У Желиховской головы умели
приклеивать, у нее мертвых запросто воскрешали, напоминал я. А у Жюля
Верна темной ночью некий Мишель проливал горючие слезы на могилах
Ларошфуко и Шопена, напоминал Гацунаев. Как-то так выходило, что мы
противники всяких крайностей. Как-то так выходило, что мы широки душой и
некая, присущая фантастике наивность нас только радует. Не желая сдаваться
нахлынувшим на нас чувствам, я процитировал неистового Сергея Третьякова -
"Чистое искусство умерло, ибо нет досугов, которые надо им заполнять,
уводя психику в мир творчества", а Гацунаев, тоже не желая сдаваться,
процитировал Льва Троцкого - "Искусство пейзажа не могло бы родиться в
Сахаре".
Смутные мысли...
Опровергнув мнение Сергея Третьякова (не умерло чистое искусство,
полно у людей досугов, которые нечем заполнять!), мы с еще большей
легкостью опровергнули мнение Льва Троцкого (искусство пейзажа могло
родиться даже в голове человека, с младенчества запертого в темницу и
никогда из темницы на волю не выглядывающего: этот разгул плесени,
морозные росписи на каменных глухих стенах!..). И без всяких уже колебаний
мы глянули друг на друга: а почему не напомнить людям, имеющим некоторый
досуг, о том, что чистое искусство еще не умерло? Пусть цветут сто цветов!
Кто-то из нас локтем, нечаянно, перевернул тот чайник, в который была
заключена вся Вселенная.
Антология!
Вот чего не хватает нашей застойной, правда, уже какими-то странными
сквознячками колеблемой жизни, поняли мы, - настоящей большой Антологии
советской фантастики, отразившей бы все ее взлеты и падения, начиная с
1917-го и кончая 1957-ым годом. Пока 1957-ым... Дальше видно будет...
Главное, чтобы действительно получилась Антология, главное, чтобы
действительно получился ковчег, давший бы место всем чистым и нечистым,
каждой твари по паре, вместивший бы в себя все вывихи и достижения
советской фантастики, сконцентрировавшей бы в себе как искусство пейзажа,
искусно созданного в наглухо закрытой стране, так и то самое вечное чистое
искусство, которое невозможно уничтожить даже в пределах одного самого
богатого, самого самоотверженного колхоза.
- Листов на пятьдесят... - глянул я на Гацунаева, тщетно искавшего
тени под каким-то деревом, напоминавшим сухую посленовогоднюю елку.
- Листов на сто... - поправил меня сдержанный Гацунаев.
- Мало, - решили мы оба. - Сто листов мало...
На самом деле, мы тогда даже близко не представляли себе истинный
объем такой Антологии. Зато нам казалось, что Гацунаев знает, где такую
Антологию можно издать, а я - где и у кого можно найти те ушедшие в
прошлое книги, которые сейчас и днем с огнем не отыщешь...

Что-то из А.Кабакова: Стикс легче всего форсировать на ИЛ-62...

Момент внезапного озарения показался нам столь значительным, что
Гацунаев остановился и спросил:
- Сколько у нас времени?
Наверное, он хотел навсегда запомнить выжженный Ташкент, безумное
послеполуденное небо Ташкента - великий миг, подаривший нас столь
замечательной идеей.
Понимая его чувства, я неторопливо взглянул на свои отечественные
электронные, на день рожденья подаренные часы, и с некоторой, необходимой
моменту торжественностью честно ответил:
- Пятьдесят семь часов девяносто четыре минуты.
Вот сколько в тот момент было у нас времени!

Правда, оставался вопрос - что считать фантастикой?
Например, по ограждению стадиона, мимо которого мы шли, тянулся
невероятно длинный кумач с начертанными по нему белыми торжественными
буквами: "Великая отечественная война 1941-1944 годов".
Я спросил:
- Правильно я читаю?
Сдержанный Гацунаев кивнул:
- Правильно.
Он мало чему удивлялся. Он родился в Хиве в 1933 году, в больнице,
построенной в конце прошлого века по указанию и на средства Ислама Ходжи -
визиря предпоследнего хивинского хана Исфандияра. На рассвете азан, призыв
к утренней молитве, мешался со звуками "Интернационала", под куполами
Сарай Базар Дарбазы кипел котел страстей, подогреваемый звуками узбекской,
кара-калпакской, корейской, русской, туркменской, татарской, даже
гуцульской речи. Первое слово, произнесенное им, было - соат (часы), и о
чем бы впоследствии он ни писал, всегда тянулись перед ним необъятная,
подернутая синей дымкой коричневая ширь Амударьи, караваны барж, дощатые
причалы давно уже несуществующих пристаней Кипчак и Чалыш, невероятная
синева неба, бессмысленные лунные пейзажи Джимур-тау, древние как мир, и
звучные, как музыка, речные городища Бургут-кала, Пиль-кала, Кыркыз-кала,
Койкырылган-кала... В лучших своих вещах ("Западня", "Экспресс "Надежда",
и, конечно же, "Звездный скиталец") он никогда не уходил за песчаные
берега любимого им волшебного Аральского моря - голубого, полного жизни...
Может, гибель моря и сделала его фантастом.

Разглядывая кумач с таинственными письменами, я невольно вспомнил
знаменитую повесть Н.Шпанова "Первый удар". Там наши пилоты побеждали
фашистскую Германию не за три-четыре года, а за считанные часы. А на земле
их поддерживали мужественные спартаковцы...

Пятьдесят семь часов девяносто четыре минуты.

Душный Ташкент. Пустой Ташент. Послеполуденный, полумертвый от жары
Ташкент - еще одна Атлантида, затонувшая на наших глазах.
1 2 3