Начиная с того,
чтобы найти заказ, и снять мастерскую, и заставить потом
какой-нибудь нищий садово парковый трест заплатить деньги, --
она помолчала и перешла на обычный свой тон мягкой
насмешливости, -- а сейчас все очень забавно: он легко
примирился с тем, что я не жена ему больше, но не может
отвыкнуть считать меня свей нянькой... и я, к сожалению, тоже,
-- она потянулась к моим сигаретам, подождала, пока я зажгу ей
спичку, и сказала задумчиво и очень медленно, -- так что
видишь, вчера я не зря перебрала мои тряпочки.
Ее голос звучал пугающе-ровно, и еще -- отчужденно, из
опасения, что я буду спорить и уговаривать. Впервые этот тон
обернулся, хотя и защитным, но все же оружием против меня, и
ранило оно, это оружие, очень больно.
А она продолжала, по-светски живо и без пауз между
словами, словно боялась, что я перебью ее и не позволю
договорить:
-- Только не вздумай меня ревновать, как няньку. Я открою
тебе важный секрет: увидев тебя, я сказала себе -- вот мужчина,
которому не нужна нянька! Если ты разочаруешь меня, я утоплюсь.
И не пытайся меня отговаривать, -- ее голос стал почти
умоляющим, -- нянька древняя и почтенная профессия!
Я слышал ее как бы издалека и не очень хорошо понимал, что
она говорит, а потому отвечал механически, что само придет на
язык, и успел даже подумать, что это к лучшему, если мой тон
сейчас будет безразличным.
-- Не собираюсь... отговаривать... но не поэтому.
-- А почему, скажи? -- она смотрела на меня с
любопытством, и во взгляде уже не было отчужденности, а только
живой, и очень живой интерес, и это отчасти вывело меня из
оцепенения.
-- Лишено смысла, -- пожал я плечами, стараясь, чтобы это
вышло по-академически сухо, и как мог, скопировал ее интонации,
-- "так что видишь, вчера я не зря перебрала мои тряпочки".
Получилось, должно быть, смешно, и она рассмеялась:
-- Ага, это очко в твою пользу! Твои шансы растут! --
несмотря на интонацию скептической иронии, в ее глазах
светилась радость, что понимание так быстро восстановилось, --
Значит, с тобой можно говорить серьезно... Тогда слушай: раз
Дима просит помощи, а самолюбие его необъятно, ему
действительно очень плохо, и нужно его спасать. Думаю, мне
быстро удастся укрепить его дух и обольстить муниципальные
власти, я тебе напишу, что и как... Но главное, хорошенько
запомни: я не собираюсь тебя бросить,
мужчина-которому-не-нужна-нянька нынче большая редкость!
Поездку в аэропорт, такси и автобусы, я почти не помню. На
нужный рейс мест уже не было, и мы долго стояли у кассы, пока
нам не достался случайный билет, а потом гуляли среди газонов с
грязной и чахлой травой, прислушиваясь к объявлениям рейсов.
Потом мы стояли у загородки из труб, выкрашенных белой краской,
и за эту загородку меня уже не пустили, а Наталия за следующей,
такой же белой загородкой что-то спрашивала у стюардессы и,
обернувшись ко мне, улыбалась и махала рукой, пока набежавшая
справа толпа не поглотила ее.
В общем, поездка оставила впечатление больного и по-своему
счастливого сна, в котором прожита целая жизнь, но ничего
толком не вспомнить. В памяти осела реальностью лишь белая
загородка, разделившая нас у выхода на летное поле,
отвратительно достоверная, с лоснящейся, чуть желтоватой
поверхностью краски и застывшими в ней жесткими волосками
щетинной кисти.
На обратном пути меня преследовал белый цвет -- белая
щебенка дороги и белая пыль за окнами, белый потолок автобуса и
белый чемодан в проходе между белыми креслами. В тот день мне
казалось, что именно глянцевитая белизна -- цвет тоски, цвет
потери, цвет неприкаянности.
В город я возвратился затемно. От жары и тряски в автобусе
я задремал, и снились странные сны, причудливо искаженные
обрывки событий минувшей недели. Без конца повторялись видения
душного вечера у Амалии Фердинандовны, колыхание огоньков
свечей иблеск глазури именинного пирога под ними. И по-детски
радостный взгляд Наталии, приоткрытые от восхищения перед этими
огоньками губы, и отражения свечек в ее глазах -- а потом
появилась белая кошка, и все стало портиться, портиться,
портиться. Она кружила около нас и лезла на колени к Наталии, и
терлась неотвязно о наши ноги, и сколько я ни гнал ее, ни
отшвыривал, каждый раз она возникала снова, и терлась, и юлила
в ногах, и вилась по змеиному, становясь все больше похожа на
уродливое белое пресмыкающееся. Кыш, кыш, оборотень!.. Кыш,
оборотень проклятый!.. Она продолжала виться в ногах, вырастала
в размерах и оттесняла меня от стола все дальше, глядя
просительно и с угрозой, а я чувствовал страх и ненависть к
ней, и наконец, в приступе ярости ударил ее изо всех сил ногой,
почувствовав страшную силу этого удара по тому, как провалилась
нога в мягкое и упругое тело чудовища, совсем уже потерявшего
кошачьи черты. Вот тебе, вот тебе, оборотень! Кыш, оборотень
проклятый!.. Я пытался ударить еще и все время попадал мимо, но
чудовище стало уменьшаться и, вертясь на земле, превратилось
опять в кошку, а я, все еще стараясь ее ударить, не мог
шевельнуть ногой, и от этих отчаянных усилий проснулся.
Автобус опустел и подъезжал к городу, и до самой станции я
не мог придти в себя от привидевшегося кошмара, от ощущуния
животной ярости и страха. И еще от того, что во сне удалось
ударить кошку-оборотня.
Когда я добрел до дома, в моей комнате горел свет, и Юлий,
оказавшийся тут как будто случайно, расставлял в буфете
бутылки. Вероятно, я выглядел диковато, и он заставил меня
выпить целый стакан чего-то крепкого, а после все подливал и
подливал в рюмку пахучую настойку.
Потом постучали в дверь, и Юлий, который что-то
рассказывал, асторожился и замолчал, встал от стола и,
беспокойно глядя на дверь, отошел с рюмкой к окну, и только
тогда громко сказал "войдите".
Вошла, вернее, вбежала Амалия Фердинандовна -- я впервые
видел ее растрепанной -- она приготовилась, видимо, спать и
была в халате, поверх которого накинула шали.
-- Извините меня, прошу вас, я не стала бы вас беспокоить,
но я видела, вы не спите! Боже, боже! В моем доме что-то
ужасное! Я весь вечер боялась быть дома, оттого что в нем
пусто, и это в первый раз после отъезда моего мужа мне страшно
в доме! Боже, боже! Бедная Китти! -- причитала она, и ничего
более связного мы от нее не добились.
Взяв с собою на всякий случай фонарь, мы перелезли через
низкий забор, разделяющий наши участки.
-- Вот здесь, вот сюда выскочила бедная Китти, -- Амалия
Фердинандовна всхлипнула, -- а ведь Китти всегда ходила
спокойно, но тут она прыгала, била лапами и потом упала! О,
боже! Я боюсь войти в мой дом! Какое счастье что вы не легли
спать!
Я пошарил лучом фонаря по земле перед домом, и радужное
пятно света, среди листьев тополя, втоптанных в землю, осветило
белую кошку, лежащую на боку с откинутой к спине головой.
-- Вы не успели заметить, откуда выскочила ваша Китти? --
осведомился Юлий, выждав паузу между всхлипываниями. Он
осторожно потрогал кошку носком ботинка -- она была бесспорно
дохлой.
-- Я не успела заметить! Разве могла я знать! -- ее одолел
новый приступ рыданий. -- Кажется, вот отсюда! -- она показала
на дырку в ступенях крыльца.
Когда мы садовой лопатой отдирали истертые каблуками
ступени, с режущим ухо скрипов выдергивая ржавые гвозди, мне
казалось, внизу под щелями, в луче фонаря медленно шевелится
нечто лоснящееся и мерзкое. Но вскрыв крыльцо, мы под ним
ничего не нашли, кроме запаха плесени и, в задней дощатой
стенке, нескольких черных дыр, к исследованию которых охоты у
нас не было.
Дрожащую и всхлипывающую Амалию Фердинандовну мы увели к
себе и, уговорив выпить рюмку крепкой настойки, уложили спать в
мезонине нашего дома.
Юлий ушел, а я еще долго слонялся по комнате, прикуривая
сигарету от сигареты, пока память не отказалась восстанавливать
вновь и вновь события и разговоры этой недели, ставшей
счастливым, но уже далеким прошлым. Тогда я решился сечь и
мгновенно, как в обморок, провалился в мертвецкий сон.
На другой день, по указаниям Амалии Фердинандовны, мы
выкопали ямку у забора в тени и захоронили в ней частично
съеденные муравьями останки Китти. А мне не давало покоя
навязчивое видение -- овальное радужное пятно света и лежащая в
нем, конвульсивно вытянув лапы, дохлая белая кошка. Эта картина
в мыслях упорно связывалась со вчерашним сном, вызывая
подсознательное чувство вины, хотя я понимал, что все это --
лишь случайное совпадение.
Я не стал рассказывать Юлию о своем сне, ибо этот случай и
так произвел на него неприятное впечатление. Он стал, перед
тем, как лечь спать, запирать двери, и вообще, по вечерам
выглядел нервозно и настороженно. За два дня после отъезда
Наталии он получил и отправил несколько телеграмм, и в
заключительной из них значилось, что съемки откладываются на
месяц.
Он уехал вечерним автобусом, и уговаривал меня отправиться
с ним в Москву, звал просто так, провести время, сначала как
будто в шутку, а затем все серьезнее, и чем упорнее я
отказывался, тем настойчивее он уговаривал. Уже на подножке
автобуса, поставив чемодан внутрь, он говорил с легкой досадой:
-- Я не могу доказать мою правоту, как некую теорему, но
поверьте мне на слово -- в натуре этого города есть
пренеприятнейшая дурь, у меня на это чутье. Он город-эпилептик.
Сегодня он спокойный и сонный, а завтра уже бьется в припадке,
и на губах его пена -- поверьте нюху старого лиса!
-- Вы напрасно его обижаете. Он ленивый и тихий город, и
вам в нем просто скучно. А мне нравится, что здесь тихо, у
меня, в конце концов, отпуск.
-- Здесь слишком тихо -- оттого-то и заводится нечисть!
Вместо воздуха тут прозрачная жидкость, и люди рождаются с
жабрами! Смотрите, чтоб и у вас не выросли... хотите стать
двоякодышащим?
Автобус, словно решив оборвать наш спор, взревел мотором и
двинулся, с лица Юлия исчезла досада, оно осветилось множеством
приветливых и грустных улыбок, и он из-за стекла помахал мне
рукой.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
9
Настали томительные дни, с удручающей душной погодой.
Голубизна неба, будто пыльным налетом, покрылась сероватой
дымкой, с берега, как обычно, тянул слабый бриз, но он не
приносил запаха моря, листья деревьев почти не отбрасывали
теней и выглядели сделанными из жести.
Мелкая живность, чуя в природе неладное, старалась
спрятаться. Как-то вечером, уже за полночь, я курил, сидя в
плетеном кресле, и вдруг на полу уловил шевеление -- по
крашеным доскам, не смущаясь ярким электрическим светом,
деловито дрыгая лапками, перемещалась лягушка; спокойно
пропрыгав черех комнату наискось, она скрылась в углу за
шкафом. Непостижимо, как она могла миновать высокие ступени
крыльца и две закрытые двери, и я, хорошо понимая, что надо бы
выкинуть ее на улицу, остался сидеть неподвижно, охваченный
неожиданным оцепенением.
Потом в дом проникли цветные мохнатые гусеницы, по потолку
стали ползать летучие насекомые с раздвоенными хвостами и
мягкими крыльями, и в невероятных количествах обычные божьи
коровки, пребольно кусавшиеся, и вскоре мне стало казаться, что
все нечистые твари из окрестных садов перебрались в мое жилище.
Больше всего действовали на нервы коричневые глянцевитые
червяки, очень медлительные и тонкие, похожие на коротенькие
обрезки телефонного провода -- к вечеру они выползали из стены,
и если случалось одного из них раздавить, раздавался
отвратительный тихий хруст и распространялся запах гнили. Не в
силах дотрагиваться до этой пакости пальцами, я их стряхивал со
стен спичкой в пустые сигаретные пачки и выбрасывал на помойку.
Юлий оказался отчасти прав: в этом городе было нечто,
вредно действующее на психику. У меня появилась беспричинная
настороженность, я стал на ночь запирать двери и проверять
задвижки окон. Вечерами мерещилось, сто в доме кто-то или
что-то прячется, и я с трудом поборол возникшую было привычку
оглядываться, чтобы убедиться, что за спиной никого нет. Твердо
зная, что следить за мной некому, иногда я не мог удержаться и,
мысленно ругая себя по слогам идиотом, внезапно отдергивал
оконную штору -- и конечно, обнаруживал за ней лишь черноту
стекла.
Микроклимат, объяснял я себе, духота и перепады давления
-- но от этого легче не становилось. Из пустующей половины дома
порой слышались непонятные шумы, и я, чуть не вслух повторяя,
что любой звук имеет свою механическую причину и описывается
точным уравнением колебаний, тем не менее плохо спал.
Каждый день я заходил на почту и, стараясь казаться
рассеянным, протягивал девушке через стойку раскрытый паспорт.
Она доставала тонкую пачку конвертов, небрежно и ловко
перебирала их левой рукой, одновременно правой возвращая мне
паспорт, и качала отрицательно головой. Через несколько дней
для этого молчаливого "нет" ей не нужно было смотреть ни
письма, ни паспорт, и еще не успев войти, я видел покачивание
ее челки.
Оставались поиски дога, покуда безрезультатные, они все
еще связывали меня с Наталией какой-то нитью -- запутанной и
готовой порваться, и скорее всего, реально не существующей --
но меня не было сил трезво оценить обстоятельства. Любые
сведения об Антонии я должен был передать в Москву по адресу
тетки Наталии.
Город скоро мне опротивел, в нем появилось что-то
фанерное, что-то от декораций, забытых давно за кулисами,
белесых от известки и пыли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24