ЩИТ АГИБАЛЛА

А.Олдмэн


Нергал меня дернул назначить встречу в корчме старого
Шрухта!
Зря предчувствиям не внял, выходит, а ведь было над чем
призадуматься.
Тоска какая-то полезла в душу, как только сверну на
Тропу Мертвецов. Тревога, видения нехорошие - гадость,
словом. Иду и думаю: что за дрянь? Не оттого же мне
муторно, что сумерки темно-синие из-под еловых лап уже
лезут, и дорога, днем белая, песчаная, десятки раз
хоженая, расплывается, словно сновидение под утренним
ветерком. Что мне до тех сумерек? Не темноты здесь надо
бояться и, уж конечно, не мертвецов, а если знаешь, что
тебе грозит, это уже полдела. Это уже почти что ты и в
безопасности.
Иду и таким вот манером себя успокаиваю. Легкая синеющая
пыль вздымается под ногами и приятственно их холодит: иду я
босиком, сандалии за плечами. Чего зря обувь топтать? И
потом - верю я, что земля силу дает, а сила эта сквозь
кожаные подошвы не очень-то проникает.
Лес в Гиблом Распадке густой: ели мхами поросли,
подлесок колючий далее пяти шагов с дороги не пустит.
Каркает кто-то в подлеске, ухает. Мелкие твари, нестрашные.
А страшно мне становится по-настоящему, когда
поворачиваю за песчаный откос, что нависает над тропой по
левую руку, тот самый, возле которого, как сказывают,
настигли некогда убийцы старого князя Увлехта и кишки ему
выпустили. За этим поворотом и начинается, собственно,
Тропа Мертвецов, хотя вся дорожка к корчме Шрухта так
называется.
Тут, за поворотом, сероволосые и ставят свои столбы.
Столбы эти витые, резные, с мордами рыбьими и птичьими,
локтей десяти- пятнадцати высотой, а наверху ящики с
покойниками. Ящики тоже украшены страшной резьбой и
снабжены крышками наподобие маленьких домиков. Оттого и
зовутся - домовины. В сих скорбных хоромах - прах, кости,
плоть зловонная. Сквозь стенки запах иногда доносится
такой, что голова кругом идет. Тем более, мрут сероволосые
последнее время немало, и все новые покойнички определяются
на постоянное проживание вдоль Тропы Мертвецов. Сколько
добра в тех домовинах - богам только ведомо. Здешние
считают, что умершие должны все необходимое с собой иметь:
утварь, оружие, даже драгоценности. Кладут, лихих людей не
опасаются. А чего опасаться, когда любой малец знает, что
мертвецы шутить не любят и добро свое запросто так нипочем
не отдадут!
Мальцы, может, так и думают, но взрослые-то давно
смекнули, что бережет кувшины, плошки, мечи и браслеты в
домовинах. Днями по белой дороге разъезжает отряд
стражников-ополченцев, а ночами... Ночами любой тать, если,
конечно, ума он совсем не лишился, скорее даст отсечь себе
руку или что еще поценнее, а только к столбам не сунется. И
в сумерки не сунется, когда до появления роя не более одной
свечи осталось!
И вот, поворачиваю я за откос, и вижу, что возле первого
столба сидит некий человек и уплетает за обе щеки пресную
лепешку, из тех, которые здешние складывают к подножию в дни
поминовения.
Само по себе это уже удивительно. Не знаю я ни одного
человека, кто польстился бы на подобное угощение. Сам видел
старого нищего, у которого еда мертвецов из ушей вылезла. А
этот парень, синеглазый и темнокожий, здоровый, как буйвол и
спокойный, как Толстая Башня в стольной Кельбаце, трескает
за милую душу, рассевшись у основания погребального столба,
словно в немедийском трактире. Рожа у парня наглая,
подбородок тяжелый, одет он в какие-то обноски, а между
колен зажат короткий меч в потертых ножнах.
Ладно, мы всяких видели. И таких, между прочим, что в
Гиблый Распадок гоголем влетали, да курицей ощипанной
улепетывали. Если, конечно, боги давали ноги унести.
Немало костей белеет в окрестных чащах, и никто не думает
погребать их в домовинах.
Так я думаю и пылю спокойненько мимо. Парень на меня
синие зенки таращит и молча челюстями двигает.
Миновал я уже почти глупца здорового, и тут вдруг язык
зачесался. Столько раз говорил себе: кто рот раскрывает, тот
часто глаза навек закрывает! И не только говори, видел тому
подтверждение. И в Бритунии затрюханной видел, и на севере,
и на юге. Везде одно и то же. Держи свое при себе - дольше
проживешь. Ну, да наверное, судьба у меня такая: во все
соваться. Одно слово: Альбинос...
- Эй, - говорю парнишке, - позволь тебе заметить, что
ты ешь пищу мертвых.
Он набычился, рукоять меча своего погладил и говорит:
- А ты кто таков, чтобы мне советы давать?
- Зовусь я, - отвечаю, - Халар Ходок, меня здесь все
знают. А тебя что-то не припомню.
- Меня, - отвечает здоровяк, - только тот помнит, кто
мне по нраву. Остальные жду. На Серых Равнинах.
И осклабился. Зубы у него белые на удивление, на лице -
ни парши, ни "огня бледного". Хорошее лицо, хоть и злобное.
Я, конечно, свою палочку тут поудобнее перекинул, чтоб
он заметил. Палочка крепкая, на одном конце медный
наконечник с крючком, на другом - свинцовый набалдашник.
Может, кто меч или там булаву предпочитает, а мне и с
палочкой хорошо. Редко подводила.
- Ты, - говорю, - видно, иноземец. Похож на киммерийца,
коих даже в дикой Бритунии почитают за варваров. Лет тебе
немного, шестнадцать-семнадцать. В наших краях не бывал.
Так послушай, ежели желаешь, доброго человека. У нас тут
так: не укрылся на ночь за стенами - погиб. Мне плевать,
что ты мертвецов объедаешь, это пусть старейшины да жрецы
яйца чешут, но ежели мозги твои по весу достойны тела,
пораскинь ими. Корысти у меня нет, предупредить хочу.
- Ладно, - бурчит здоровяк, - предупредил. Что за твари
ночные, коих вы так боитесь? У меня, - тут он снова
погладил свой меч, - кое-что для них имеется.
- Против этой заразы, - отвечаю, - твоя игрушка что
веер придворной дамы супротив насильника. Сколько ни махай
- толку не будет.
Тут он поднимается, и я вижу, что киммериец на пол
головы меня выше и в плечах шире раза в два.
- А откуда ты, - гудит, - моль бледная, узнал, сколько
зим минуло с моего рождения и откуда я родом?
Не стал я ему объяснять, что вижу гораздо больше: и то,
что был он гладиатором в жуткой Гиперборее, и бежал оттуда,
и приключений имел немало... Положа руку на сердце, сам не
знаю, как это у меня получается, а только люди для меня -
не загадка. Хотя и отведал яиц оотэка лишь дважды, и открыл
их пагубную тайну, - потом отвратился от дурного
пристрастия, чего и всем желаю.
"Моль бледную" в другой раз, может быть, и не стерпел
бы, но встреча у Шрухта была куда важнее случайной стычки
на вечереющей дороге, и грусть-тоска почти отпустила, не
знаю почему. Быть может, здоровяк-киммериец, жрущий пищу
мертвых со спокойной ухмылкой, всколыхнул в душе что-то
далекое и полузабытое.
- Ладно, - говорю примирительно, - не след на ночь
глядя тут торчать. А ежели мечом помахать хочешь не
запросто так, а по делу, приходи в корчму "Божий глаз",
далее по дороге. Там буду тебя ждать. Солнце взойдет,
тогда и выясним, кто моль бледная, а кто шут колдунов
гиперборейских...
Тут он на меня и прыгнул. Хорошо прыгнул, по всем
правилам: чем сразу из ножен долой, и выпад мне в живот,
да еще с выкрутом! Такой выкрут, ежели дело до конца
довести, кишки по елкам развесит. "Штопор" у гладиаторов
зовется, а откуда то ведаю - не спрашивайте, никогда в
казармах Халоги не был, да и не очень туда собираюсь.
С трудом я отбился палочкой, живот свой тощий
от потрошения спас, а юноша северный уже снова в атаку
летит, и тут я смекаю, что не зря дурные предчувствия меня
мучили. Многих супротив моя деревяшка стояла, а
такой ярости по пустяку ее хозяин доселе не видывал! Решил,
видать, за пару слов меня северянин порешить, не иначе.
Ладно. Скакали мы в синей пыли довольно долго. Задел он
мне плечо, хитон разорвал и плечо оцарапал, да я ему
единожды набалдашником свинцовым ляжку огрел - смешные
поранки! Пока топтались, темень совсем упала. И вижу,
палкой размахивая, как из-под лап нависших, из-под
подлеска, начинает выползать... Он, рой гибельный!
- Стой! - ору я киммерийцу. - Стой, дубина оледенелая,
иначе обоим хана!
Он, даром что воин пылкий, - чутье, как у животного, -
сразу застыл, только глязенками синими вращает и острие
клинка с меня не сводит. Дыхалка у него сразу успокоилась,
взгляд осмысленный: рубака, как есть, бывалый. То и спасло
нас.
- Стой, - повторяю, - ежели в домовину на пару со мной
не хочешь! Говорено: утром у нас оружием машут, вечерами же
гибель грозит любому. Глянь за дорогу...
Он глянул. Ничего ему, конечно, пришлому, страшного там
не открылось. Как туман легкий, как дымок едва
воскурившийся, - лезет рой из-под ветвей и тихо так
шелестит крылышками, как камыш под ветром. И принять его
легче за туман лунный. И думает мой киммериец, что хитрость
я применил, отвлечь его желая.
Я, знамо дело, не воин никакой и никогда таковым
себя не выпячивал. Куда уж выродку до подвигов ратных. А
только вижу: арена в Халоге, кровью залитая, бойцы по ней
мечутся, и те, кто желает снова в казармы вернуться, не
только силой да натиском врагов одолевают... Вижу:
здоровенный шемит с сетью и трезубцем, а супротив него
верткий замориец... В чем только душа держится, и как
такого заморыша ведьмы да колдуны гиперборейские на круг
выпустили? На трибунах гвалт и крик великий: "Убей! Убей!"
Нет надежды у заморийца, но он цепок до жизни, ох цепок!
Вот - в лицо ему летят три заточенный смерти, взмах меча,
еще, еще... Слабеет рука: отчаяние и скрежет зубовный! И
орет мой замориец, плюгавый шакалишка, орет, обливаясь
потом и кровью: "Ты! оглянись! Во имя Мардука, воина
небесного, оглянись!" И еще что-то невнятное...
- Во имя Крома! - ору я киммерийцу. - Оглянись! Там -
смерть!
И бросаю свое оружие под ноги, в темно-синюю пыль.
Надо отдать должное варвару: он не пользуется пустыми
руками противника. Он косится через плечо, и на сей раз
лицо его мертвеет. Северянин сейчас похож на волка,
почуявшего гибельную близость прикрытой травой ямы. Ничем
рой пока не изменился, все то же туманные облачко, и шуршит
по-прежнему тихо, а только киммериец мой чует: шуршит то
гибель, и гибель мучительная.
Тут я, конечно, мысленно благодарю всех богов, что
послали мне не тупого немедийца либо насмешливого аквилонца
- варвара-киммерийца послали! Почти что родственника. Хотя
предки наши и воюют не на жизнь, а на смерть.
- Струхнул, белобрысый?! - говорит он неуверенно,
поводя головой направо-налево и прислушиваясь к пагубному
шелесту. - Я, хоть и шут гиперборейский, а вкуса печени
еще не забыл.
- А я, - отвечают, - хоть лицом и волосами белее снегов
асгардских, но от слов своих не отрекусь. Завтра драться
будем - а пока ноги уносить отсюда надо!
- Знаю, не врешь, - и киммериец вдруг убирает в ножны
свой меч. - Дрянь, что лезет из-под кустов, мне не
нравится. Что ты там о корчме говорил?..
И мы бежим, словно два загнанных оленя, поднимая ногами
темно-синюю пыль, и столбы с домовинами мелькают по
сторонам. Бежим, ощущая за спинами шелест крыльев смерти...

* * *

- Давненько тебя не видел, Ходок, - сказал Шрухт Гнилой
Желудь, подавая гостю кружку с гречишным медом.
- Не напрашивайся на любезность, почтеннейший. - Тот,
кого назвали Ходоком, опрокинул зелье единым махом и оттер
губы тонким запястьем, на котором красовался массивный
золотой браслет. - Не могу сказать, что особо заскучал, не
видя твою рябую рожу.
Шрухт хихикнул, и не подумав оскорбится.
- Если уж говорить о рожах, - прогнусавил он, отирая
рукавом засаленной куртки поверхность дубовой стойки с
застарелыми подтеками, - хорош ты был вчера со своим
приятелем, когда я впустил вас за дверь! Клянусь потрохами
Увлехта, на ваших задницах сидело по десятку кровососов!
- Заруби на своем кривом носу, - буркнул Ходок,
оглядываясь через плечо, - парень, который сосет брагу
в обществе Зубодера и Проповедника, не имеет ко мне ни
малейшего отношения. Мы встретились на Тропе Мертвецов, я
признал в нем иноземца и счел своим долгом предупредить об
опасности.
- Какая трогательная забота! - воскликнул корчмарь в
притворном умилении. - Проповедник останется доволен: хоть
одну заблудшую душу он наставил на путь истинный! Можешь
хоть сейчас отправляться в Бельверус, послушником в храм
Митры. Сказывают, кормят там неплохо, а молитвы тебе теперь
только в радость придутся. Что скажешь? Или угодно сперва
закусить на дорожку?
- По зубам тебе дать угодно, если пасть не прикроешь, -
все так же мрачно отвечал Ходок.
- Да будет тебе, - Шрухт приподнял подол кожаного
фартука и обмахнулся, морща пористый нос и закатывая
белесые глазки, - мне уже страшно! Ладно, Альбинос, громилу
этого ты все же зря с собой притащил. Глехтен-Глас будет
недоволен.
Альбинос, чьи светлые волосы и бледный цвет кожи
служили лучшим подтверждением его прозвища, насторожился.
1 2 3 4 5