Вдохновение

Рассказ


(кит)

Был у нас один писатель, который при всей своей именитости оставался как бы безымянным. И вовсе не потому, что у него, скажем, вообще не было имени, или что он от имени отказался, пожелав стать анонимом, или что слишком это имя замысловато. Причина очень простая: у него была такая громкая слава, что за раскатами этого грома невозможно было расслышать само имя. Представьте, что в свое время кто-нибудь написал бы на конверте: «Величайшему поэту Франции». Ясное дело, почтальон отнес бы письмо Виктору Гюго. А если бы сейчас в телеграмме значилось бы: «Крупнейшему из ныне здравствующих писателей Италии»? Естественно, телеграмма попала бы к Д'Аннунцио. В обоих случаях точный адрес был бы излишен. Но известность нашего писателя была еще более обширной, так что его имя не было нужды не только писать, но и запоминать. Достаточно было сказать «Писатель», и все знали, о ком именно идет речь.
Наш Писатель был гением и по сей причине отличался плодовитостью; в то же время в нем жила совесть художника, а потому роды каждый раз были трудными. Правда, между появлением на свет очередной книги и рождением ребенка существуют различия: трудные роды не ведут к гибели новорожденного, а от плодовитости страдают прежде всего читатели. Наш автор сочинил несчетное множество романов, пьес, эссе и стихотворений, которые взволновали, наставили на истинный путь и духовно возвысили несметное число старшеклассников. За границей успех книги, ее тираж определяется прежде всего вкусами среднего сословия. У нас, в Китае, стране с древнейшей литературой, сословность в данном случае значения не имеет, а потому
при издании книг ориентируются не на имущественное положение читателей, а на уровень подготовки и понимания старшеклассников. Ведь только старшеклассники — эти большие дети, у которых есть головы, но нет еще мыслей, которые любят слушать лекции, готовы преклоняться перед великими людьми и разделять с молодым Вертером его не такие уж нестерпимые страдания,— только они согласны тратить деньги на покупку новых книг и подписываться на журналы. Студенты университетов сами теперь пишут книги, надеются их издать и решить проблему их сбыта. Ну а университетские профессора книг уже не пишут, ограничиваясь составлением предисловий к чужим трудам, с которыми они, разумеется, знакомятся бесплатно. Тем же, что занимают положение более высокое, нежели университетский профессор, даже предисловия писать недосуг: они делают благословляющую надпись на первой странице рукописи и ждут, что им подарят вышедшую книгу.
Наш Писатель глубоко проник в тайны своего ремесла и отчетливо понимал, что его главные покупатели — старшеклассники. По этой причине все его сочинения могли бы иметь одно общее посвящение: «Моим читателям — еще не взрослым и уже не детям». А назвать их, все скопом, можно было бы как «Анонимные доплатные письма к молодым людям»; «анонимные» потому, что никто, как уже было сказано, не знал- таки его имени, а «доплатные» потому, что молодым людям приходилось раскошеливаться, чтобы их приобрести. Он умел, изображая экстаз, оставаться основательным и невозмутимым, за четкостью и детальностью описаний мог скрыть поверхностность суждений, выдать заурядную мысль за таинственную и глубокую. Творческая плодовитость сделала его писателем поистине вездесущим — куда бы вы ни поглядели, всюду вам в глаза лезли его сочинения. Покупая арахис, печеные лепешки или иную снедь, вы нежданно-негаданно могли приобрести, в виде обертки, и духовную пищу— разрозненные страницы какого-нибудь его романа или пьесы.
Наконец, его вклад в словесное искусство был признан не только обществом, но и властями. Само государство утвердило его в качестве гения. Правительство создало комитет специалистов с тем, чтобы перевести его наиболее выдающиеся произведения на все
мирный язык и представить их на соискание Нобелевской премии. Как только об этом стало известно, один из его поклонников выступил в «Трибуне читателя» со своими соображениями: «Правительству подобало бы самому представить Писателя к награде! Достаточно напомнить, что в его книгах такое множество персонажей, что их вполне хватило бы для колонизации иного необитаемого острова. Сейчас время военное, население убывает, нужно поощрять рождаемость. Своей плодовитостью Писатель подает хороший пример соотечественникам, что и должно быть отмечено властями».
К большому несчастью, всемирный язык не оправдывал своего названия и вовсе не был распространен во всем мире. Члены комитета по присуждению Нобелевских премий — замшелые старцы, древние окаменелости — знали лишь английский, французский, немецкий, итальянский, ну, еще русский, в редком случае — латынь и греческий. Но ни один из них не владел языком эсперанто. Они долго всматривались в присланный им на рассмотрение шедевр нашего Писателя, снимали с носа пенсне, протирали тряпочкой, снова всматривались, но понять ничего не могли. Наконец одного старца, известного многолетними исследованиями в области так называемой «синологии», осенило:
— Мне все ясно! Это вовсе не европейский язык, мы зря тратим время. Это же китайский текст, написанный модной ныне латиницей. Не удивительно, что мы не можем в нем разобраться.
У членов комитета вырвался вздох облегчения, все несколько приободрились. Сидевший рядом с синологом старикан спросил его: «А о чем там речь? Вы же знаете китайский!» На что синолог строго и с достоинством возразил:
— Многоуважаемый мэтр, ценность науки в специализации. Мой покойный родитель всю жизнь занимался пунктуацией в китайских текстах, я же сорок лет изучаю систему рифм в китайском языке. Вы спрашиваете меня о смысле китайских слов, но это не входит в сферу моих научных интересов. Что же касается вопроса о том, имеют ли китайские слова смысл, то я предпочитаю воздержаться от суждения до тех пор, пока не получу убедительных доказательств за или против. Не
'«Всемирным языком» в Китае называли эсперанто.
сомневаюсь, дорогой мэтр, что вы правильно поймете мою позицию.
Председательствовавший старец, видя, что лицо синолога на глазах все более искажается злобой, поспешил прекратить дискуссию:
— Я полагаю, мы не должны рассматривать представленное произведение, поскольку данные о нем не отвечают требованиям устава. Как вам известно, в уставе четко определено, что премии могут присуждаться лишь произведениям, написанным на одном из европейских языков. А раз этот опус сочинен на китайском, то попытка оценить его была бы напрасной тратой времени.
Члены комитета согласно закивали головами, выражая свое восхищение строгостью научного подхода со стороны синолога. Тот с присущей ему скромностью заметил, что ему далеко до американского офтальмолога, получившего премию в прошлом году. Вот кто являл собой высокий профессионализм: он занимался лишь болезнями левого глаза, оставляя правый компетенции других ученых!.. Заседание завершилось в духе подлинного джентльменства и взаимоуступчивости. Жаль только нашего Писателя, чьи надежды не оправдались.
После опубликования списка премированных весь китайский народ, как утверждают, был охвачен благородным негодованием. Не будем говорить о глубине разочарования самого Писателя, скажем лучше о его коллегах. До сей поры многие из них взирали на него глазами, красными от зависти или зелеными от ревности. Они уже подготовили тезисы выступлений, в которых собрались обрушиться на новоявленного лауреата, заявить о том, что можно было найти более достойного кандидата. Но теперь они все вместе шумно выражали свое сочувствие и сожаление, да и глаза их вновь обрели нормальную расцветку. Более того, омытые сочувственными слезами, они, эти глаза, стали ясными, как небо после дождя.
Одна из газет в передовице обрушилась на Нобелевский комитет, назвав его членов «неблагодарными, забывшими родство». Ведь старик Нобель разбогател благодаря изготовлению пороха, а порох — гордость нации: он был изобретен в нашем отечестве. Если бы члены комитета вспомнили об этом, премия наверняка досталась бы китайцу. Но увы, эта передовица пропала
втуне, поскольку уважаемый синолог еще не выяснил, есть ли в китайских словах смысл.
Реакция другой газеты была более оригинальной — редакция принялась поздравлять Писателя. До сих пор он пользовался неизменным успехом, но сейчас претерпел обиду, увеличил собой число не оцененных по достоинству крупных мастеров. «Успех и обида — вещи, казалось бы, диаметрально противоположные, но нашему Писателю выпало испытать и то и другое. Какая необычная, завидная судьба!»
В третьей газете было выдвинуто практическое предложение: «Получение за границей займов может быть оправдано в политическом смысле, но выпрашивать у иностранцев награды и премии — сущий позор. Чтобы восстановить репутацию нашей страны, мы должны сами учредить литературную премию в противовес Нобелевской. Иначе нам угрожает утрата суверенитета в области литературной критики. Главной отличительной чертой этой премии должно стать то, что ею будут награждаться лишь произведения, написанные на одном из местных диалектов китайского языка; в число таких диалектов войдут английский, на котором говорят в Шанхае и Гонконге, немецкий, на котором многие объясняются в Циндао, и распространенный в Харбине русский. Рядом с такой премией Нобелевская уже не будет казаться диковинкой. Ради получения нашей премии писатели Европы и Америки наперебой начнут заниматься китайским языком, и наша пяти- тысячелетняя культура пустит глубокие корни на Западе. А коль скоро Нобелевская премия носит имя конкретного человека, нам следует пойти по этому же пути. Скажем, почему бы нашему великому Писателю не отомстить своим обидчикам, пожертвовав часть своих гонораров и накоплений на литературную премию?»
Редактор четвертой газеты продемонстрировал не только практичность, но и глубокое понимание психологии людей. Он заявил, что надо поощрять не только литературу как таковую, но и тех, кто не жалеет своих средств на поощрение литературы. Так что, если мы хотим, чтобы кто-нибудь из капиталистов учредил литературную премию, мы должны материально поощрить целый ряд лиц, располагающих капиталами. Сумма может быть и невелика, дело не в ней, а в оказанном уважении, тем более что капиталистам деньги не так уж и нужны. Статья заканчивалась призывом: «Быть может, наш великий Писатель покажет всем пример?»
Кто мог предположить, что подобные благонамеренные советы погубят нашего героя! Получив точные сведения о решении комитета, он заболел и слег в постель. Ему полегчало, лишь когда соотечественники стали защищать его от нанесенного оскорбления. Он горел нетерпением узнать, что об этом скажут газеты, но одновременно решил, что надо поскорее опубликовать интервью с самим собой. Как правило, все печатные сообщения о Писателе исходили от него самого. При этом он порой нарочно допускал кое-какие фактические неточности — во-первых, пусть думают, что писал кто-то другой, а во-вторых, можно будет дать опровержение, и его славное имя появится в газете дважды, хотя и по пустякам.
В то самое время, когда он обдумывал текст интервью, одна за другой стали приходить газеты с передовицами, о которых мы уже рассказывали. Первой оказалось достаточно, чтобы вызвать у него гнев. Ведь он считал, что лично ему нанесен материальный ущерб, а когда совершенно некстати пускают в ход такие понятия, как отечество и нация, его собственный образ явно мельчает. В заголовке второй газеты он увидел слово «поздравляем» и тут же разорвал ее в клочья. Несколько успокоившись, он прочел третью передовицу: ему показалось, что на него льют ледяную воду. Дочитав до конца четвертую, он так разволновался, что потерял сознание.
Вечером того дня у постели больного толпилось множество мужчин и женщин — представители всевозможных обществ, пришедшие справиться о здоровье, газетные репортеры и просто почитатели его таланта. Репортеры на ходу делали в блокнотах наброски под названием «У смертного одра», остальные сжимали в ладонях носовые платки, готовясь вытирать слезы,— все были уверены, что пришли навсегда проститься с кумиром. Наиболее чувствительные из молодых поклонниц ощущали неловкость: они боялись, что носового платка им не хватит, а рукава, едва прикрывающие подмышки, слишком коротки, чтобы вытирать глаза,— то ли дело рукава мужских пиджаков.
Писатель обвел глазами сгрудившихся перед его постелью людей. Все обстояло так, как, по его представлению, должно было быть в час перед кончиной.
Жаль только, что голова и все органы тела уже не слушались его приказов: он не мог ни полностью вспомнить, ни отчетливо произнести давно заученную им прощальную речь, обращенную к людям и к миру. Ему удалось выдавить из себя лишь несколько слов: «Мои сочинения... Не нужно полного собрания, потому что...» Но то ли заготовленная речь была слишком длинна, то ли остававшаяся жизнь слишком коротка,— как бы то ни было, договорить до конца ему не удалось. Уши окружавших сначала навострились, как у охотничьих собак, но тут же разочарованно опустились, как у хрюшек.
Когда люди расходились, возникла оживленная дискуссия о том, что могло побудить Писателя отказаться от полного собрания сочинений. Одни считали причиной многочисленность его трудов — сколько ни собирай, все равно будет неполным. Другие полагали, что он таил в себе еще много ненаписанных романов и пьес, а то, что опубликовано, не дает достаточного представления о его одаренности. Спор между этими двумя точками зрения впоследствии стал одним из интереснейших эпизодов истории современной китайской литературы.
На траурной церемонии один критик взволнованно произнес: «Его дух не умрет никогда, его шедевры будут жить вечно, они станут самой драгоценной частью нашего наследия!» А один молодой читатель вздохнул с облегчением:
1 2 3 4 5