https://wodolei.ru/catalog/podvesnye_unitazy_s_installyaciey/
Он даже уже придумал заголовок: «Родители, смотрите за своими детьми]» — и подзаголовок: «На женский норов нет угадчика».
Ратомир знал многое и в то же время ничего и потому прежде всего отправился в мастерскую к Мане. Так сказать, к самому источнику, на главную арену событий, чтобы все увидеть собственными глазами, услышать собственными ушами и затем описать собственным пером. Он наперед радовался, что первый обнаружит на месте происшествия богатый материал и ранее своего конкурента и врага, директора газеты «Виник», напечатает сенсационное известие. И таким образом, развеет сложившееся о нем общественное мнение как о бездельнике после того фатального случая, когда газета вышла с опозданием и лишь на двух полосах и когда в его собственной, кровной газете черным по белому стояло: «Покорнейше просим уважаемых читателей принять наши извинения за то, что «Свободное слово» выходит с опозданием и в половинном размере. Вина в том не редакции, не экспедиции и не укладчицы, а редактора, потому что он,— писалось в газете,— директор и главный наш редактор, всю ночь кутил и до сих пор спит, пьяный в стельку, не помня себя, не говоря уже о газете».
Вот почему господин Ратомир и поспешил за материалом, ну, а насчет обработки — это уже его забота, верней, это уже не забота, недаром его острое словцо ценят даже в Белграде. Что он напишет, так уж напишет! Не раз ему говорили, что он пишет не пером, а острым жалом, напоенным ядом, да и сам он частенько со вздохом замечал: «Пишу кровью собственного сердца и соком собственных нервов». И так было всегда. Даже его школьные сочинения резко отличались от сочинений товарищей пространностью, содержательностью и смелостью мыслей, оригинальными и свободолюбивыми взглядами. Уже этого было достаточно, чтоб его не терпели в гимназии. В шестом классе он застрял и тем самым потерял право на учение. Это привело к столкновению и ссоре с обществом и властями. И, здорово хлебнув из горькой чаши (которую каждому суждено пригубить), посвятил себя трудному, но благородному призванию журналиста — борца за правду и свободу. Тем самым в какой-то мере сбылись предсказания и пожелания его крестного отца, капитана Михаила, который дал ему имя Ратомир, как будущему юнаку и воину. Правда, в военную школу он не пошел и меч в руки не взял, но, как видите, все-таки стал бойцом: мечу он предпочел перо, чтоб оно кормило и хранило его,— перо, которое ни за какие деньги нельзя купить!
И сейчас, как мы уже сказали, он двинулся в надежде найти материалец для пикантного и сенсационного феЛЬеТО-^С С7
на. Ратомир решил взять интервью в трех домах: у Замфировых, Манулачей и у Мане, ограничившись лишь этими тремя источниками. Разумеется, это было не так-то просто. Не обошлось без известных трудностей, конечно, из-за нашей публики, которая, к сожалению, отстает от швейцарцев и американцев (разумеется, северных) и никак не желает взять в толк, что общественное мнение, журналистика и явная критика — самое лучшее и самое радикальное средство против всякого общественного зла и порока, Он был готов к любым случайностям и к любым неприятностям,— не впервой ему было отправиться за сведениями и фактами, а вернуться с шишками на голове и синяками на спине,— и утешал себя тем, что таков уж хлеб газетчика и что служителю правды неизменно достается больше всего.
В первую очередь Ратомир пошел к Замфировым. Но когда на него набросились все Зонины тетки по отцу и по матери — все эти Урании, Калиопы, Таски и Ташаны, словом, все бабье — и загалдели на трех языках: сербском, греческом и цыганском,— господин Ратомир не успел толком и войти, как вылетел оттуда пулей... Впрочем, это его не напугало, он утешал себя тем, что все ограничилось одними словами, а ведь можно было заработать и стулом по голове или вазоном в спину.
От Замфировых Ратомир направился к дому Манулачей, поскольку существовало довольно твердое, достаточно распространенное и устойчивое мнение, будто девушку увез не кто иной, как Манулач. Поговаривали даже, что дело обошлось, не говоря о свояках, не без помощи Зониной матери, Ташаны, так как Замфир и слышать не хотел о Манулаче и обзывал его с пренебрежением «глупым Ибрагимом».
Приняли Ратомира радушно, угостили вареньем, предложили кофе; видя это, он заметил про себя: «Господи благослови!» — и начал с длинного предисловия, которое хозяева вовсе не поняли, потом перешел к делу и уже более вразумительно объяснил цель своего прихода и даже потребовал вызвать для разговора Зону. Хозяева просто обалдели и указали ему на дверь. Так, не угостившись кофе, он и ушел, рад-радешенек, что хозяева не спустили с цепи, как грозились, своего знаменитого Серко.
Выходя, он думал про себя: «Боже мой, как же мы отстали от счастливых цивилизованных народов! Много еще1 воды утечет в Нишаве, пока наши горожане поймут благотворное значение печати, этой восьмой силы света!..» Остался теперь только Мане. Человек он еще молодой, светский, современный, хоть и носит феску и шелковый пояс, у него наверняка удастся что-нибудь разузнать. Его-то, по крайней мере, можно будет проинтервьюировать по-настоящему. К счастью, он застал Мане в мастерской и, взявшись тотчас за дело, засыпал мастера вопросами, но, к своему удивлению, и тут ничего не получилось. Мане был не в духе и не пожелал отвечать на его вопросы, а когда понял, что Ратомир собирается написать о нем в газете, весьма вразумительно дал ему понять, что его в таком случае ждет, коротко и холодно спросив его: засиживается ли он вечерами в кабаках, знает ли, что такое, когда бьют дубиной, и берет ли с собой фонарь, возвращаясь по темным безлюдным переулкам и пустырям домой? А когда Ратомир удивился, почему Мане так с ним разговаривает и при чем здесь фонари, переулки, дубины и пустыри, Мане холодно и угрожающе процедил:
— Насчет писания ты брось, вот что я тебе скажу! Человек я неграмотный, простой ремесленник, не чиновник, не ученый, не председатель и не депутат, чтобы молчать, как снулая рыба, когда обо мне напишут в газетах и опозорят, как собаку!.. А на счет того, что поздно ли ты возвращаешься... знаешь ведь, есть узкие переулки, глухие, темные углы и хорошие колья в оградах: кругом темень и без фонаря легко можно споткнуться о какой-нибудь столб и покалечиться!..
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В ней рассказывается о том, в доме хаджи Замфира решил семейный совет, или камарилья, состоящая из всевозможных теток, по поводу циркулирующих слухов, то есть как лучше всего опровергнуть кривотолки, которые ходят среди горожан и, возможно, появятся в печати
Разумеется, хаджи Замфир не должен был ничего знать. После его возвращения от господина начальника Ташана украдкой поглядывала на мужа и, замирая от страха, старалась прочесть на его лице — известны ли ему все эти сплетни, от которых у нее трещала голова и о которых она знала уже не только из реферата тетки Таски, но и от прочих теток, зачастивших в дом и окончательно ее заморочивших. Ей показалось,-будто хозяин ничего не знает, и на душе у нее отлегло, правда, муж был не в духе, но он всегда сердитым уезжал на хутор и возвращался оттуда. (Последнему соседские кумушки верили, но насчет первого
твердили, что старый лис только прикидывается сердитым, показать Ташане, как ему неохота уезжать из дома верили они и тому, что он собирается продать хутор.) Гаким образом, ночь прошла спокойно, но радость Ташаны недолговечной. На другой день, возвратившись из города к обеду домой, старый Замфир смотрел свирепее игра. Он все узнал. Весь дом затрясся от его крика, челядь разбежалась кто куда... Все попрятались, начиная с Тапаны и Зоны. То, что это пустые сплетни и черная клевета, Замфир не сомневался, в бешенство его приводило другое: откуда эти сплетни возникли?
Указав Зоне на росшую у ворот липу, он рявкнул: — До нее можешь ходить, а за ворота одна, без провожатых, не смей и носа казать!
Всем было не до обеда; Замфир даже и не сел за стол, другие не посмели. Обед вернули на кухню нетронутым слуге ничего не оставалось, как пригласить на обед полевого сторожа. Усевшись за обильную трапезу, они за изысканные лакомства, разложенные на огромном блюде, и пообедали всласть, как давно уже не обедали с чувством, с толком, с расстановкой часа полтора. Угощали друг друга, делали передышки, потом принимались за очередное яство, пили, чокались и вытирали свои пышные крестьянские усы, словно ничего в доме и не прои30ШЛ0.
* * *
Дальше такое терпеть невозможно, думала Ташана. Слухи ширятся, как круги на воде, обрастают подробностями, становятся все более вероятными — доносили бесчисленные родичи, которые непрестанно являлись с сообщениями, уходили и вскоре возвращались с новыми. На другой день вечером собрался уже знакомый нашим читателям семейный синклит, чтобы все обсудить, посоветоваться и решить, что делать. Выискивать, кто пустил, они перестали, теперь их больше интересовало, почему много людей упорно твердит, что они были очевидцами сего происшедшего. Откуда вся эта история, если в ней нет и капли правды? Загадка оставалась неразгаданной. Да и камча от всего отрекается, говорит, будто играл в это время лото в Купеческом клубе и ссылается на свидетелей. Утверждает, что это ложь и клевета, и виноват тут может быть олько Манулач: если Зону выкрали, то лишь в дом Манулачей, и хоть это и ложь, но в какой-то мере, говорит Манча, когда дочь туза-купца бежит в дом купца-туза, это похоже на правду. Так кое-где и толковали. Но этим вносили еще большую неразбериху в головы широкой публики, которая в конце концов разделилась на два лагеря. Одни утверждали, что Мане увез Зону, а другие — что Манулач. Плохо было и то и другое. Поэтому семейный совет решил, приняв предложение тетушки Таски, что лучше и проще всего покончить с враньем и клеветой, если вывести девушку в город, дабы люди увидели ее окруженной таким множеством ангелов-хранителей, от недремлющего ока которых не своротит со стези добродетели даже сам сатана, не говоря уже о скромной, простодушной девушке, еще только распускающемся бутоне...
Договорились отправиться всей семьей завтра до обеда в баню, где, кстати, давно уже не были, и повести с собой Зону, тем более что ей уже гораздо легче. Тут же, со скрупулезной точностью, согласовали, по каким именно улицам они пойдут туда и по каким возвратятся, чтобы таким образом раз и навсегда заткнуть рот лгунам и клеветникам...
Все разошлись довольные, одна лишь Зона оставалась печальной и долго не могла сомкнуть глаз. И, заливаясь горючими слезами, проклинала и людей и себя, ибо в глубине души чувствовала, что своим поведением и обидными словами оскорбила искреннюю и глубоко преданную ей душу человека, который вновь представился в ее мечтах прекрасным и милым сердцу,— гораздо прекрасней и милей, чем когда бы то ни было.
* * *
Как решили, так и сделали. На другой день собралась вся многочисленная родня и двинулась, с Зоной посредине, в баню. Туда шли по одним улицам, обратно — по другим. Люди давно убедились, что Зона у родителей и что никто ее не умыкал, а все то, о чем болтают, чистая сплетня. И все равно озирались, глядели им вслед, высовывались из окон, выбегали из ворот и с любопытством на них глазели и когда они шли в баню, и когда возвращались. Правда, когда они шли в баню, народ удивлялся, а когда шли обратно — только улыбался.
В торговых рядах со ступенек своих лавок мастера и торговцы вытягивали шеи и глядели вслед процессии.
— Эй, Миче,— спрашивает своим пронзительным голосом, вдевая нитку в иголку, портной Ваче Шаторче своего ближайшего соседа — жестянщика Миче Шебинче,— хочу у тебя справиться кой о чем! — и возвышает голос, чтобы его слышала Таска, которая как раз в этот момет проходит с Зоной и всеми прочими мимо лавки.— Хочу у тебя спросить, если, конечно, ты можешь ответить... Скажи, девушек водят в баню перед свадьбой или после свадьбы?
— Перед свадьбой,— отвечает Миче Шебинче,— насколько я знаю и помню... В нашем городе такой обычай...
— А ты знаешь, почему я спрашиваю? — кричит Ваче Шаторче во все горло.— Забыл я, понимаешь, про старый обычай, а сейчас вижу, появился новый обычай: некоторых водят после...
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,
в которой рассказывается о мнении некоего Милисава Экономии о так называемой «краже и перекраже» Зоны, которого придерживалась образованная и свободомыслящая часть местного общества; а короче, о том, как расчет тетушки Таски на коллективную прогулку с треском провалился
На другой день тетушка Таска пожелала узнать, какой эффект произвела вчерашняя прогулка по людным улицам города, она обошла знакомые дома, сама заводила на эту тему разговор, каждый раз горько раскаиваясь, и наконец убедилась, что потерпела полное фиаско. Худую славу за хвост не удержишь, и что кому втемяшится в голову, то колом не вышибешь. Общественное мнение оставалось неизменным, суды-пересуды продолжались и даже обогатились и украсились новыми остротами и насмешками. Со всех сторон на Таску сыпались вопросы, на которые после такого неопровержимого доказательства, что все ложь и клевета, та никак не рассчитывала. Одна знакомая спросила: «У кого вы ее нашли? У Манулача или у Манчи?» — другая: «Когда вы ее вернули в дом?» — третья: «На винограднике поймали?» — а четвертая вообще привела ее в ярость: «Неужто с жандармами вернули? А что сказал господин начальник?» И так, кого ни возьми, все задавали вопросы один глупее другого, и Таска, поджав хвост, удрала к себе на виноградники. Разожгла кадило, окадила ладаном свой летник, опустилась на колени перед иконой и на греческом языке предала анафеме всех, а главным образом Мане, который, по ее убеждению, все это и устроил.
Однажды пущенная молва не заглохла, и никто не был в силах ее опровергнуть. К Зоне прилепилось прозвище По-бегушка, хоть ее и воротили. То, что ее вернули, еще не значило, что к ней вернулась прежняя добрая слава. Все просто считали, что вернуть ее было легче легкого. Да и как могло быть иначе — богатый Замфир прекрасно ладит с господином начальником!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Ратомир знал многое и в то же время ничего и потому прежде всего отправился в мастерскую к Мане. Так сказать, к самому источнику, на главную арену событий, чтобы все увидеть собственными глазами, услышать собственными ушами и затем описать собственным пером. Он наперед радовался, что первый обнаружит на месте происшествия богатый материал и ранее своего конкурента и врага, директора газеты «Виник», напечатает сенсационное известие. И таким образом, развеет сложившееся о нем общественное мнение как о бездельнике после того фатального случая, когда газета вышла с опозданием и лишь на двух полосах и когда в его собственной, кровной газете черным по белому стояло: «Покорнейше просим уважаемых читателей принять наши извинения за то, что «Свободное слово» выходит с опозданием и в половинном размере. Вина в том не редакции, не экспедиции и не укладчицы, а редактора, потому что он,— писалось в газете,— директор и главный наш редактор, всю ночь кутил и до сих пор спит, пьяный в стельку, не помня себя, не говоря уже о газете».
Вот почему господин Ратомир и поспешил за материалом, ну, а насчет обработки — это уже его забота, верней, это уже не забота, недаром его острое словцо ценят даже в Белграде. Что он напишет, так уж напишет! Не раз ему говорили, что он пишет не пером, а острым жалом, напоенным ядом, да и сам он частенько со вздохом замечал: «Пишу кровью собственного сердца и соком собственных нервов». И так было всегда. Даже его школьные сочинения резко отличались от сочинений товарищей пространностью, содержательностью и смелостью мыслей, оригинальными и свободолюбивыми взглядами. Уже этого было достаточно, чтоб его не терпели в гимназии. В шестом классе он застрял и тем самым потерял право на учение. Это привело к столкновению и ссоре с обществом и властями. И, здорово хлебнув из горькой чаши (которую каждому суждено пригубить), посвятил себя трудному, но благородному призванию журналиста — борца за правду и свободу. Тем самым в какой-то мере сбылись предсказания и пожелания его крестного отца, капитана Михаила, который дал ему имя Ратомир, как будущему юнаку и воину. Правда, в военную школу он не пошел и меч в руки не взял, но, как видите, все-таки стал бойцом: мечу он предпочел перо, чтоб оно кормило и хранило его,— перо, которое ни за какие деньги нельзя купить!
И сейчас, как мы уже сказали, он двинулся в надежде найти материалец для пикантного и сенсационного феЛЬеТО-^С С7
на. Ратомир решил взять интервью в трех домах: у Замфировых, Манулачей и у Мане, ограничившись лишь этими тремя источниками. Разумеется, это было не так-то просто. Не обошлось без известных трудностей, конечно, из-за нашей публики, которая, к сожалению, отстает от швейцарцев и американцев (разумеется, северных) и никак не желает взять в толк, что общественное мнение, журналистика и явная критика — самое лучшее и самое радикальное средство против всякого общественного зла и порока, Он был готов к любым случайностям и к любым неприятностям,— не впервой ему было отправиться за сведениями и фактами, а вернуться с шишками на голове и синяками на спине,— и утешал себя тем, что таков уж хлеб газетчика и что служителю правды неизменно достается больше всего.
В первую очередь Ратомир пошел к Замфировым. Но когда на него набросились все Зонины тетки по отцу и по матери — все эти Урании, Калиопы, Таски и Ташаны, словом, все бабье — и загалдели на трех языках: сербском, греческом и цыганском,— господин Ратомир не успел толком и войти, как вылетел оттуда пулей... Впрочем, это его не напугало, он утешал себя тем, что все ограничилось одними словами, а ведь можно было заработать и стулом по голове или вазоном в спину.
От Замфировых Ратомир направился к дому Манулачей, поскольку существовало довольно твердое, достаточно распространенное и устойчивое мнение, будто девушку увез не кто иной, как Манулач. Поговаривали даже, что дело обошлось, не говоря о свояках, не без помощи Зониной матери, Ташаны, так как Замфир и слышать не хотел о Манулаче и обзывал его с пренебрежением «глупым Ибрагимом».
Приняли Ратомира радушно, угостили вареньем, предложили кофе; видя это, он заметил про себя: «Господи благослови!» — и начал с длинного предисловия, которое хозяева вовсе не поняли, потом перешел к делу и уже более вразумительно объяснил цель своего прихода и даже потребовал вызвать для разговора Зону. Хозяева просто обалдели и указали ему на дверь. Так, не угостившись кофе, он и ушел, рад-радешенек, что хозяева не спустили с цепи, как грозились, своего знаменитого Серко.
Выходя, он думал про себя: «Боже мой, как же мы отстали от счастливых цивилизованных народов! Много еще1 воды утечет в Нишаве, пока наши горожане поймут благотворное значение печати, этой восьмой силы света!..» Остался теперь только Мане. Человек он еще молодой, светский, современный, хоть и носит феску и шелковый пояс, у него наверняка удастся что-нибудь разузнать. Его-то, по крайней мере, можно будет проинтервьюировать по-настоящему. К счастью, он застал Мане в мастерской и, взявшись тотчас за дело, засыпал мастера вопросами, но, к своему удивлению, и тут ничего не получилось. Мане был не в духе и не пожелал отвечать на его вопросы, а когда понял, что Ратомир собирается написать о нем в газете, весьма вразумительно дал ему понять, что его в таком случае ждет, коротко и холодно спросив его: засиживается ли он вечерами в кабаках, знает ли, что такое, когда бьют дубиной, и берет ли с собой фонарь, возвращаясь по темным безлюдным переулкам и пустырям домой? А когда Ратомир удивился, почему Мане так с ним разговаривает и при чем здесь фонари, переулки, дубины и пустыри, Мане холодно и угрожающе процедил:
— Насчет писания ты брось, вот что я тебе скажу! Человек я неграмотный, простой ремесленник, не чиновник, не ученый, не председатель и не депутат, чтобы молчать, как снулая рыба, когда обо мне напишут в газетах и опозорят, как собаку!.. А на счет того, что поздно ли ты возвращаешься... знаешь ведь, есть узкие переулки, глухие, темные углы и хорошие колья в оградах: кругом темень и без фонаря легко можно споткнуться о какой-нибудь столб и покалечиться!..
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В ней рассказывается о том, в доме хаджи Замфира решил семейный совет, или камарилья, состоящая из всевозможных теток, по поводу циркулирующих слухов, то есть как лучше всего опровергнуть кривотолки, которые ходят среди горожан и, возможно, появятся в печати
Разумеется, хаджи Замфир не должен был ничего знать. После его возвращения от господина начальника Ташана украдкой поглядывала на мужа и, замирая от страха, старалась прочесть на его лице — известны ли ему все эти сплетни, от которых у нее трещала голова и о которых она знала уже не только из реферата тетки Таски, но и от прочих теток, зачастивших в дом и окончательно ее заморочивших. Ей показалось,-будто хозяин ничего не знает, и на душе у нее отлегло, правда, муж был не в духе, но он всегда сердитым уезжал на хутор и возвращался оттуда. (Последнему соседские кумушки верили, но насчет первого
твердили, что старый лис только прикидывается сердитым, показать Ташане, как ему неохота уезжать из дома верили они и тому, что он собирается продать хутор.) Гаким образом, ночь прошла спокойно, но радость Ташаны недолговечной. На другой день, возвратившись из города к обеду домой, старый Замфир смотрел свирепее игра. Он все узнал. Весь дом затрясся от его крика, челядь разбежалась кто куда... Все попрятались, начиная с Тапаны и Зоны. То, что это пустые сплетни и черная клевета, Замфир не сомневался, в бешенство его приводило другое: откуда эти сплетни возникли?
Указав Зоне на росшую у ворот липу, он рявкнул: — До нее можешь ходить, а за ворота одна, без провожатых, не смей и носа казать!
Всем было не до обеда; Замфир даже и не сел за стол, другие не посмели. Обед вернули на кухню нетронутым слуге ничего не оставалось, как пригласить на обед полевого сторожа. Усевшись за обильную трапезу, они за изысканные лакомства, разложенные на огромном блюде, и пообедали всласть, как давно уже не обедали с чувством, с толком, с расстановкой часа полтора. Угощали друг друга, делали передышки, потом принимались за очередное яство, пили, чокались и вытирали свои пышные крестьянские усы, словно ничего в доме и не прои30ШЛ0.
* * *
Дальше такое терпеть невозможно, думала Ташана. Слухи ширятся, как круги на воде, обрастают подробностями, становятся все более вероятными — доносили бесчисленные родичи, которые непрестанно являлись с сообщениями, уходили и вскоре возвращались с новыми. На другой день вечером собрался уже знакомый нашим читателям семейный синклит, чтобы все обсудить, посоветоваться и решить, что делать. Выискивать, кто пустил, они перестали, теперь их больше интересовало, почему много людей упорно твердит, что они были очевидцами сего происшедшего. Откуда вся эта история, если в ней нет и капли правды? Загадка оставалась неразгаданной. Да и камча от всего отрекается, говорит, будто играл в это время лото в Купеческом клубе и ссылается на свидетелей. Утверждает, что это ложь и клевета, и виноват тут может быть олько Манулач: если Зону выкрали, то лишь в дом Манулачей, и хоть это и ложь, но в какой-то мере, говорит Манча, когда дочь туза-купца бежит в дом купца-туза, это похоже на правду. Так кое-где и толковали. Но этим вносили еще большую неразбериху в головы широкой публики, которая в конце концов разделилась на два лагеря. Одни утверждали, что Мане увез Зону, а другие — что Манулач. Плохо было и то и другое. Поэтому семейный совет решил, приняв предложение тетушки Таски, что лучше и проще всего покончить с враньем и клеветой, если вывести девушку в город, дабы люди увидели ее окруженной таким множеством ангелов-хранителей, от недремлющего ока которых не своротит со стези добродетели даже сам сатана, не говоря уже о скромной, простодушной девушке, еще только распускающемся бутоне...
Договорились отправиться всей семьей завтра до обеда в баню, где, кстати, давно уже не были, и повести с собой Зону, тем более что ей уже гораздо легче. Тут же, со скрупулезной точностью, согласовали, по каким именно улицам они пойдут туда и по каким возвратятся, чтобы таким образом раз и навсегда заткнуть рот лгунам и клеветникам...
Все разошлись довольные, одна лишь Зона оставалась печальной и долго не могла сомкнуть глаз. И, заливаясь горючими слезами, проклинала и людей и себя, ибо в глубине души чувствовала, что своим поведением и обидными словами оскорбила искреннюю и глубоко преданную ей душу человека, который вновь представился в ее мечтах прекрасным и милым сердцу,— гораздо прекрасней и милей, чем когда бы то ни было.
* * *
Как решили, так и сделали. На другой день собралась вся многочисленная родня и двинулась, с Зоной посредине, в баню. Туда шли по одним улицам, обратно — по другим. Люди давно убедились, что Зона у родителей и что никто ее не умыкал, а все то, о чем болтают, чистая сплетня. И все равно озирались, глядели им вслед, высовывались из окон, выбегали из ворот и с любопытством на них глазели и когда они шли в баню, и когда возвращались. Правда, когда они шли в баню, народ удивлялся, а когда шли обратно — только улыбался.
В торговых рядах со ступенек своих лавок мастера и торговцы вытягивали шеи и глядели вслед процессии.
— Эй, Миче,— спрашивает своим пронзительным голосом, вдевая нитку в иголку, портной Ваче Шаторче своего ближайшего соседа — жестянщика Миче Шебинче,— хочу у тебя справиться кой о чем! — и возвышает голос, чтобы его слышала Таска, которая как раз в этот момет проходит с Зоной и всеми прочими мимо лавки.— Хочу у тебя спросить, если, конечно, ты можешь ответить... Скажи, девушек водят в баню перед свадьбой или после свадьбы?
— Перед свадьбой,— отвечает Миче Шебинче,— насколько я знаю и помню... В нашем городе такой обычай...
— А ты знаешь, почему я спрашиваю? — кричит Ваче Шаторче во все горло.— Забыл я, понимаешь, про старый обычай, а сейчас вижу, появился новый обычай: некоторых водят после...
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,
в которой рассказывается о мнении некоего Милисава Экономии о так называемой «краже и перекраже» Зоны, которого придерживалась образованная и свободомыслящая часть местного общества; а короче, о том, как расчет тетушки Таски на коллективную прогулку с треском провалился
На другой день тетушка Таска пожелала узнать, какой эффект произвела вчерашняя прогулка по людным улицам города, она обошла знакомые дома, сама заводила на эту тему разговор, каждый раз горько раскаиваясь, и наконец убедилась, что потерпела полное фиаско. Худую славу за хвост не удержишь, и что кому втемяшится в голову, то колом не вышибешь. Общественное мнение оставалось неизменным, суды-пересуды продолжались и даже обогатились и украсились новыми остротами и насмешками. Со всех сторон на Таску сыпались вопросы, на которые после такого неопровержимого доказательства, что все ложь и клевета, та никак не рассчитывала. Одна знакомая спросила: «У кого вы ее нашли? У Манулача или у Манчи?» — другая: «Когда вы ее вернули в дом?» — третья: «На винограднике поймали?» — а четвертая вообще привела ее в ярость: «Неужто с жандармами вернули? А что сказал господин начальник?» И так, кого ни возьми, все задавали вопросы один глупее другого, и Таска, поджав хвост, удрала к себе на виноградники. Разожгла кадило, окадила ладаном свой летник, опустилась на колени перед иконой и на греческом языке предала анафеме всех, а главным образом Мане, который, по ее убеждению, все это и устроил.
Однажды пущенная молва не заглохла, и никто не был в силах ее опровергнуть. К Зоне прилепилось прозвище По-бегушка, хоть ее и воротили. То, что ее вернули, еще не значило, что к ней вернулась прежняя добрая слава. Все просто считали, что вернуть ее было легче легкого. Да и как могло быть иначе — богатый Замфир прекрасно ладит с господином начальником!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20