. Недаром сын Джорджии!.. Его кровь!.. Вот так-то!..
— Да ведь не о том речь! — сопротивляется Евда.— Совсем о другом у нас разговор!.. Да и откуда такому быть!..
— Ах, Евда! Все будет как надо, ежели за это умело взяться! Красив Манча, хороша и Замфирова Зона, а уж какие детки народятся у таких родителей!.. А ты станешь бабушкой, будешь их нянчить.
— О несчастная! — восклицает в отчаянии Евда.— Когда же ты наконец наберешься ума?.. Помолчи ради бога! Ведь тебя никто ни о чем не спрашивает и ни о чем не просит?!
— А зачем мне говорить, если я и сама все зкаю? Полюбили друг друга дети, что ж... сейчас их пора...
— Опомнись, Дока! Где Замфировы, а где Джорд-жиевы!.. Мы совсем о другом калякаем, а она, видали, на что замахнулась!
— Ах, знаю я! Все это ерунда! Предоставьте это мне... И ни о чем не тревожьтесь, я распрекрасно все дело состряпаю! Подходец нам известен, получится преотлично, как по плану!..— бросает Дока и пулей вылетает из дома.
— Что ты, что ты! — кричит испуганно Евда и глубоко вздыхает.— Вот беда! Как это мы ее выпустили?! Натворит теперь бед, опозорит! Ну и дура! Отпетая! Дона,— кличет она служанку,— беги за ней, вороти, скажи, одно слово надо ей сказать.
Но, к несчастью, Доны поблизости не оказалось. Евда выбежала сама, но догнать Доку не смогла — ту будто ветром сдуло. Евда вернулась домой с тяжелым сердцем.
* * *
И сердце ее не обмануло. Тетушка Дока помчалась прямиком к дому Замфира. Встретив на улице, словно по заказу, служанку Васку, остановила ее и давай выспрашивать. Васка поначалу недоумевала, конфузилась, отнекивалась, но Дока — такой уж ее создал бог! — прикрикнула на нее, потом заорала, и Васка струсила, испугалась так, как никогда и хозяев не пугалась, и выложила все начисто, от «а» до «я». Дока не только нагнала на нее страху, но и ловко выспросила: учинила ей настоящий перекрестный допрос, и девушка рассказала все без утайки, не отдавая себе в том отчета. Разузнав обстановку и все прикинув, Дока впопыхах решила, что дела Мане на мази и надо диву даваться, что с ними еще не покончено. Обозвав Мане байбаком и растяпой, она тут же двинулась в мастерскую.
— Вот, значит, как? — крикнула она, появляясь на пороге мастерской.
— Что такое? — спросил Мане.
— Кем я тебе прихожусь, осел ты этакий?
— Понятно кем! — удивился Мане.
— Настоящий ишак! Почему ничего не говорил?
— А что говорить-то?
— То что надо!
— А что надо?
— Кем я тебе прихожусь? Теткой или кем?! Что молчишь, как немой? Мы родичи... С кем поделишься горем и печалью, как не с родной теткой?!
— Чем мне делиться? Какой печалью? — рассердился Мане.— О чем говорить?
— О чорбаджийской дочери, к примеру... Что, брат? Думаешь, в горохе сидела, ушами хлопала, не слыхала о твоих проделках!
— Ну и что же ты слыхала? — спрашивает Мане, понижая голос.
— Что влюбился ты, приглянулась тебе Зона Зам-фирова, вот что слыхала!
— Еще что выдумала?!
— Ты помолчи! Я все понимаю! Все знаю. Мне все служанка Васка выложила. И не брыкайся, как телок, нечего меня за нос водить... Васка мне все начисто открыла.
— А что она могла тебе выложить, когда она сама ничего не знает?!
— Ха-ха! — смеется тетка Дока.— Не волнуйся! Мне Васка, горюшко ты мое, все как по писаному выложила: о ком Зона целыми днями говорит, какие сны видит, какие песни поет и как срамили ее эти суки — тетки, а пуще всех эта греческая проказа Таска, и как девочку одолевает черная тоска... Все выложила Васка, все рассказала как на духу...
Мане приятно. Еще какое-то время он отрекается, ссылается на разницу в положении семей, но постепенно уступает и сдается, хочется ему слушать о Зоне еще и еще, до того хочется, что он даже отказывает двум покупателям, не желая прерывать беседы. Убедившись наконец, что Дока все знает, он исповедуется ей со всей искренностью и сознается, что девушка и впрямь пришлась ему по сердцу.
— Ага! — восклицает тетушка Дока.— Вот это другое дело! И отец твой был точь-в-точь таким!
— Тетя... тетя, только, чур, никому не говорить,— просит Мане, поднимая палец.— Никаких разговоров! Не дай бог, кто услышит..
— А если и услышит? Что здесь плохого, почему надо прятаться по углам! Чего скрывать?
— Ради бога, Дока!.. Слова чтоб о девушке не вымолвила!
— Так ведь... скоро уж...
— Что «скоро»?
— Да пропой, а там уж пусть болтают, что хотят! — объясняет Дока.
— Господи, что ты говоришь? — в ужасе восклицает Мане.— Какой пропой?
— А что, ты только глядеть на нее будешь? Чтоб по усам текло, а в рот не попало? Так, что ли?
— Погоди! О просинах речи быть не может. Разве я могу ее сватать? Кто они, а кто мы! Купеческий дом — и наш! Опомнись, Дока!
— Подумаешь! Ерунда все это! Я все сделаю, ты знай своим делом занимайся!..
— Хе-хе-хе! — смеется Мане.— Как говорится: занимайся своим делом, а я тебя вокруг пальца обведу!..
— У тебя свое ремесло, а у меня сы>е... Сиди себе в лавке да выручку подсчитывай, а это наши женские дела... Сам увидишь, как все обстряпаю!..
— Дока! — крикнул ей испуганно Мане.— Худо тебе будет, ежели сотворишь какую глупость!..
— Ну, ну, ну,— успокаивает его Дока,— ты ведь меня хорошо знаешь! Разве мы не родня? И я не мужичка какая, знаю городское обращение. Ерунда это все! Потихоньку, полегоньку... политично! — говорит она и уходит.
* * *
Вспомнив по дороге, что нынче суббота, Дока откладывает выполнение своего замысла на воскресенье и только решает ни в коем случае не встречаться в тот день ни с Мане, ни с Евдой и скрываться у соседей.
Воскресенье. В доме хаджи Замфира послеобеденная тишина, как и всюду, где целую неделю трудятся, предвкушая воскресный отдых. Старый Замфир, по обычаю, лег опочить после обеда. А стоило ему улечься, как во всем доме воцарилась сонная одурь и торжественная, праздничная тишина; ежели спит хаджи, то и воробьи под стрехой не смеют чирикать!
В соседней комнате устроились на диванах хозяйка Ташана и тетушки: Таска, Калиопа и Урания. Подперли спинами стену, поджали ноги, положили руки на живот и дремлют, как более всего и приличествует проводить праздник. Зона, тут же, в смежной комнате. А тетки сидят, шепчутся, диву даются, почему никто не пришел. Нет ни Аглаицы, чтобы отрапортовать о происшествиях за неделю; ни Зуицы — раскинуть карты, ни богатого деда Хрисанта, чтобы досадить им пространным, нудным рассказом о тяжбе, суде и адвокатах. И как раз в это время во дворе вдруг раздается незнакомый голос:
— Дома ли уважаемая хозяйка?
— Дома. Только хаджи спит,— слышат они голос Васки.
— Ну и что? Пусть спит! Мне он и не нужен, я к хозяйке...
И покуда все они думают, кто это может быть, открывается дверь и в комнату вваливается Дока. Явись к ним из трубы некто другой, они бы удивились меньше.
— Здравствуйте, как живете-можете? — приветствует и тетушка Дока, плечами (и всем прочим) плотно закрывая за собой дверь. («Дал бы господь всем врагам так заткнуть рот!»)
— Здравствуй и ты, как живешь, Дока? — отвечает Ташана, недоуменно переглядываясь с Таской, Калиопой и Уранией: с чего бы это Дока нагрянула в дом и почему подобным манером затворяет дверь — такой обычай принят только на просинах.
— Садись, Дока!
— Что поделываете? — спрашивает Дока, усаживаясь на диван напротив.
— Да вот, сидим! — цедят женщины сквозь зубы.
— Жмуритесь, точно кошки у теплой печки...
— Ах, Дока, Дока, ты все такая же!
— Что делать! Судьба!
— Давненько к нам не заглядывала...— с оттенком высокомерия замечает Ташана.
— Да вот есть у меня одно дело, а то бы и сейчас не пришла!
— А что такое? Выпьешь чашечку кофе?
— Не кофе я пришла распивать, а...
— Эй, Васка! — прерывает ее хозяйка.— Васк-а-а! — И хозяйка приказывает подать кофе. Васка разливает кофе по чашкам, ставит их на поднос и приносит.
Дока, готовясь начать, откашливается, прихлебывает кофе, оглядывает комнату и наконец выпаливает:
— Пришла вот поговорить... По делу... Ну, чего торчишь передо мной, точно какой страж?! — набрасывается она вдруг на служанку.— Ступай-ка, девочка, сумею я выпить кофе и без тебя! — Потом вынимает табакерку, скручивает цигарку, закуривает и задумывается, очевидно прикидывая, как бы поскладнее и поделикатнее начать.
— Чего это вы, Ташана, девочку свою замуж не выдаете?..
— Какую девочку?
— Да Зону вашу.
— Успеем, выдадим.
— А чего ждете? Чай, не учителька, чтоб сидеть в девках в такие годы.
— Тебе-то что? Оставь это!
— А почему не отдаете за того, кто ей люб?
— «Кто ей люб?» — прерывает ее Ташана.— Что ты говоришь? Люб! Она же еще ребенок?!
— Кто ребенок?
— Да наша Зона... Дитя еще наивное, имей совесть!
— Дитя, говоришь... И в турецкие времена такого не бывало, а сейчас Сербия, школы... Нынче наивных ищи-свищи, не найдешь! В школе грамоте учат, наивным не останешься!...
— Ах, оставь! — прерывает ее Калиопа.— Не будем об этом говорить. Придет время, заневестится, тогда уж проще простого, как говорится, найти для золота золотых дел мастера,— заканчивает гордо тетушка Калиопа.
— Вот, нескладехи, а я что говорю?! Я ведь о золотых дел мастере и толкую...
— Что? Что ты сказала? — встрепенулась хозяйка.— О ком это ты толкуешь?
— О нашем Манче! Почему не отдать за него, коли дети любят друг друга.
— Погляди-ка на нее, мелет языком невесть что! — говорит Ташана Таске.— Откуда это тебе известно?
— Весь околоток знает, да и всему городу известно, как же мне не знать? — отвечает Дока.— Все, все мне рассказали, как на суде выложили!..
— Кто рассказал? — спрашивает тетушка Калиопа.
— Ум, догадка подсказали. Мне все в точности известно... Потому и забежала спросить: отдадите ли девушку?
— Нет, нет, не отдадим! — восклицают разом обе тетки — Калиопа и Урания.
— Ах, да кто вас-то спрашивает, будет ли владыка бриться? Я с хозяйкой разговариваю! — бросает им Дока через плечо и спокойно продолжает.— Так вот, если ищете жениха для вашей Зоны, есть у меня под-, ходящая партия... потому к вам и забежала... Парень что надо, кроткий, как голубь, и ремесло в руках, работает, как...
— Есть, уже есть,— прерывают ее в один голос Калиопа и Урания.— И говорить об этом не стоит...
— А что... вы купеческого рода, так недаром есть поговорка: путь к сердцу никому не заказан...
— Поздно ты, Дока, спохватилась... Есть уже у нас на примете жених для Зоны! — говорит Урания.— Тому, кто нашел партии для ее старших сестер, легко найти жениха и Зоне.
— Да есть ли лучшая партия, чем наш Манча? Во всем городе такого парня не сыщешь! Мастерская у него есть, да еще какая, взял в аренду и соседнее помещение, думает
большой магазин делать... Ремесло у него доходное и руки золотые, к владыке вхож в любое время дня и ночи, в городе ему почет и уважение... Есть и касса для денег, и товар, как у настоящего торговца, не прячет деньги в кубышку во дворе или по чердакам, как кошка добычу... Стал первым ювелиром от Белграда до Печа и Призрена! Да коли и нет денег, что из того? Раз дети любят друг друга, зачем им деньги? Знаешь, как в той песне:
У нас деньжата перевелись, Зато любви — хоть завались!
Молодые, красивые — и он и она, любви на целый век хватит!.. Чего вам еще нужно?!
— Неровня он, не для купеческого дома...— высокомерно вступает в разговор тетушка Таска (до сих пор она держалась в тени, предоставляя говорить другим и оставляя за собой последнее слово), даже не поглядев на Доку, а куда-то через окно во двор.— Чиновник берет жену из чиновничьего дома, офицер — из офицерского, ремесленник — из ремесленного,— так в мире повелось! — заканчивает она решительно и совсем отворачивается от Доки.
— Что ж, Таска, мне понятны твои речи! — говорит Дока, закинув ногу на ногу и залихватски пуская струю дыма.— Понимаю, отлично понимаю. Ты спишь и видишь, как бы просватать Зону за этого болвана, купеческого сынка Манулача Йорданова... вот чего тебе хочется...
— Хочется! Ну и что?
— А коли хочется, так и выходи за него сама: ты ведь вдова... Раз уж так стараешься!
— Я Зоне теткой прихожусь!
— А я Манева тетка!
— Мне по душе Манулач!
— А мне Мане! — заключает Дока и обращается к остальным.— Женщины, побойтесь бога ради светлого праздника, да разве можно Зону отдать Манулачу? Какая же это пара?!
— За Мане ей не быть! — стоит на своем Таска.
— Да почему?
— Хе, хе! — презрительно фыркает Таска.— Гусь свинье не товарищ!
— Что ж, отдавайте ее за нелюбимого, за этого Манулача,— вскипев, кричит Дока.— Только потом как бы не
пришлось локти себе кусать, когда начнет посылать персики другим...
— Что ты сказала, типун тебе на язык! — кричат, взбеленясь, Таска и две другие тетки.— И не стыдно: жена ремесленника и такое говорит! Кто пошлет персик? Дочь чорбаджи?! И кому?
— Ну,— шипит зло Дока,— турецким майорам и полковникам, пожалуй, не пошлет, их уже нет, а вот нашим христианам — непременно, но и это позор...
— Дочь чорбаджи?
— Эх,— усмехается Дока,— мало я их знаю! Вот, скажем, сложили частушку о Сике, о нашем позоре христианском. А кто такая Сика? Дочь ремесленника или чорбаджи? А?
— Погоди-ка, Сика! Пошто бежишь в палатку?
— Как же, мама, как же! На баклаву сладку Пригласил полковник, бравый полюбовник.
— О господи! — крестятся тетушка Урания и тетушка Калиопа, не в силах прийти в себя от изумления.
— Кто была и кем была эта самая Сика, о которой сложили песню? Говори, отродье греческое! — орет Дока»— А ты, Ташана, отдавай дочь за Манулача, по крайней мере, будет у тебя красивый внук... Обезьяну получишь, а не внука! Вот так-то! — сердито заканчивает Дока и захлопывает за собой дверь, оставляя женщин в полной растерянности.
— О боже, о господи! Ахти! Какой стыд! Какой позор! — крестясь, причитают женщины.
Шум, разумеется, разбудил и старого хаджи Замфира. Пришлось и ему вмешаться. Спросонок он не сразу разобрался что к чему и сообразил, в чем дело, только когда провожал Доку.
— Неплохо я им сказала? — защищается Дока.— Почему это не пара, если все мы одной веры?
Старый Замфир ее успокаивает, и все кончилось бы тихо-мирно, если бы Дока не коснулась сословия.
— Кричат:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20