— Я думаю, что надо еще поработать...
— Не торопись, если так. Но подумай. Сам думай. А теперь — марш спать,— вполголоса заключил он.— Только тихо.
Я не стал возражать, хотя имел и паспорт, и аттестат. У меня едва держалась на плечах голова, она тяжело падала на грудь, как переспелое яблоко. До сих пор еще она была набита математическими формулами и всякими другими премудростями, накопившимися за одиннадцать лет, а к тому же еще винные пары, музыка и мысли о будущем. Я уснул, преисполненный сознания того, что теперь, пожалуй, я мог бы сойти за оракула — до того тяжелая и мудрая была у меня голова.
В субботу Генрикас признался мне, что он был свиньей. Я сказал, что он действительно настоящая свинья, но только лучше сейчас не вспоминать об этом, и мы все выехали на озера. Я радовался этой прогулке, потому что чертовски устал от экзаменов и надеялся отдохнуть. Место мы выбрали отличное, подальше от людей, и все утро провели, загорая на солнце. Знойная тишина разморила нас всех. Хорошо было лежать на горячем песке и без помехи, вволю глядеть на синее раскаленное небо. Наконец все проголодались и сели обедать. Ели мы тут же, усевшись в кружок на песке. После обеда Генрикас вытащил из корзинки бутылку красного вина и стакан. Лайма с Дитой отказались, Ромас отпил глоток, встряхнулся, сказал, что это сумасшествие — пить в такую жару, и посоветовал оставить на вечер. Я тоже потянулся, но что-то удержало меня. Генрикас сидел понурившись, держа между ног никому не нужную бутылку, и казался подавленным. Заметив, что я рядом, он улыбнулся, налил стакан и протянул мне. Жест был дружеский и доверчивый.
— Выпьем за здоровую человеческую натуру,— предложил он.
— Человеческая натура — это слишком туманно,— сказал я.— Лучше за мужество.
Он, не спуская с меня глаз, кивнул головой. Я поперхнулся, выпивая залпом полный стакан.
После этого выпил он и начал говорить о себе. Говорил долго, медленно, как бы оправдываясь; я сначала удивился — к чему такие разговоры? Потом следил за его словами как-то рассеянно, а слова все падали и падали, легковесные, словно лоскутки разорванного письма, и казалось, что они то опускаются вниз, то снова поднимаются, пока их наконец не подхватит порыв свежего ветра. Слова были пустые, ненужные. Ни мне, ни солнцу, ни озеру. Я всмотрелся в лицо моего собеседника, поросшее рыжей щетиной. «Почему он не
брит? — подумал я.— Может, хочет подчеркнуть этим разницу в летах между нами?»
Было жарко, и я уже не слушал Генрикаса и вообще ни о чем не хотел думать, видя перед собой только растянувшиеся на песке тела друзей. Они лежали, не замечая друг друга, каждый сам по себе, как незнакомые люди. На нас с Генрикасом они тоже не обращали внимания, и казалось, им все равно, здесь мы или нет. «Есть какие-то принципы общения, какие-то неписаные законы взаимопонимания...»
— Плыть по течению тоже нелегко,— услышал я голос Генрикаса.
Потом он встал, схватил бутылку за горлышко и, замахнувшись, швырнул ее далеко в озеро. Широко расставив ноги, прищурив глаза, он проводил взглядом ее полет и не спеша вернулся на место.
Ромас с Лаймой брызгались в воде, я подошел к Дите, она лежала ничком, спрятав лицо между вытянутыми руками, и, казалось, спала. Я сел на берегу спиной к ней и принялся жевать стебелек метлицы, глядя на озеро. Вскоре я услышал за собой насмешливый голос Генрикаса:
— ...и вдруг находится человек, в душе которого, как в зеркале, как в чистой озерной воде, подобно отражению неба и солнца, ты видишь то, чего все время искал. Однако человек этот проходит мимо.
Я обернулся. Генрикас подсел к Дите, на его лице бродила насмешливая улыбка. Дита молчала, продолжая лежать, как и раньше, уткнувшись головой в вытянутые руки и не двигаясь. Генрикас чуть обождал, потом, встретив мой взгляд, потянулся и, насвистывая, побрел в лесок. Когда треск сухих веток под его ногами заглох, я увидел, что Дитины плечи едва заметно вздрагивают.
— Что с тобой? — испугался я и дотронулся до ее волос.
От моего прикосновения она рывком подняла голову и села, спрятав в ладонях лицо.
— Пустяки,— сказала она после минутного молчания.— Наверное, это от солнца...
Я с ужасом ощутил вдруг, какой далекой и чужой она мне стала в эту минуту. Опершись подбородком о колени, она уставилась на пальцы своих босых ног. Почувствовав себя лишним, я хотел незаметно исчезнуть, не мешать ей. Но Дита, как бы отгадав мои мысли, выговорила, едва шевеля губами:
— Побудь со мной...
Мы долго молчали. Слышны были только возгласы Ромаса и Лаймы. Потом Дита подняла голову и грустно улыбнулась.
— Видишь, какие мы слабые,— сказала она.— Я никак не могу заставить себя...
Опустив голову, я ждал.
— ...бросить его,— докончила Дита.
— Ты его любишь? — спросил я, не глядя на нее. Это был скорее не вопрос, а безнадежное утверждение.
— Не знаю. Мне просто его жаль... Он сказал, что я единственный человек, который его понимает.
— И потому ты должна принести себя в жертву?
На ее лице промелькнуло удивление.
— В жертву? — повторила она.
— А он-то, он-то любит тебя?
— Не знаю. Но он очень хочет, чтобы я была с ним. А в нем не все еще похоронено из того, что есть лучшего в человеке.
И мне вдруг показалось, что мы говорим о покойнике.
— Все это только игра,— раздраженно бросил я и растянулся на песке.
— Мне его жаль... Я ничего уже не знаю...— тихо сказала Дита, склонившись надо мной.
— А я в это не верю! — крикнул я ей в лицо.— Все это ненастоящее! Ложь.
Испугавшись своих слов, я крепко зажмурил глаза, стараясь подавить в себе закипевший гнев, ревность — и не в силах больше смотреть в ее влажные темные глаза.
— Какие же мы все миссионеры! — с горечью вздохнул я.— Миссио-не-ры!
Услышав шаги, я открыл глаза. Около нас стоял Генрикас.
— Что ты еще продекламируешь?! — крикнул я ему, не владея больше собой.
Он повернулся ко мне спиной, немного подождал, потом разбежался и, оттолкнувшись от берега, бросился в воду.
— Мы идем собирать землянику,— услышал я голос Ромаса.— Кто с нами?
— Ты не любишь земляники? — раздраженно спросил я Диту.
Она сразу же поднялась, поправила волосы и легкой горделивой походкой пошла вдоль берега.
Я схватил рубашку, обмотал ею голову и долго лежал так, жуя рукав, задыхаясь от жары и стыда. Потом швырнул рубашку в сторону, достал сигареты, закурил и снова улегся на спину. Сигарета и нежданная тишина немного меня успокоили. «Пускай все идет к чертям»,— подумал я и бросил окурок. От этого вроде полегчало, я лежал, растянувшись на горячем песке, и впитывал в себя нежный хаос звуков, который, словно вино, растекался по жилам, баюкал и в то же время волновал. Мне казалось, что спокойные волны омывают мое тело и я плыву, плыву,, а перед глазами — лишь раскаленная небесная синь.
Потом снова увидел Генрикаса. Он медленно приближался ко мне, осторожно ступая своими мускулистыми ногами, такой угрожающий, внезапно прервавший мое плавание. Я хорошо видел его широкие, наклоненные вперед плечи и капли, блестевшие на выдающихся загорелых ключицах. Темные брови сдвинулись, а тонкие губы едва заметно шевелились, как бы произнося что-то вполголоса.
А мне хотелось еще плавать...
И вдруг показалось, что это уже было когда-то и теперь повторяется сызнова. Я вспомнил соленый вкус крови во рту, быстро удаляющийся квадрат плеч и понял, что то, что сейчас произойдет, будет до смешного ненатурально, так как уже было когда-то.
А он приближался, такой ненужный, повторяющий нечто давно прошедшее и незначительное, что я едва не рассмеялся. Наверное, мне надо было встать и встретить его стоя, однако я не двигался с места, испытывая одно лишь сонливое неудовольствие из-за того, что он прервал мое плавание.
— Пошел к черту,— тихо сказал я и прижался лицом к горячему песку.
Он услышал. Его руки обмякли и беспомощно повисли. Он сел рядом и чего-то стал ждать. Долго и терпеливо. Потом под его ногами заскрипел песок, шаги удалились.
Вечером мы развели костер, и Дита с Лаймой принялись разогревать консервы. Мы сидели вокруг потрескивающего огня и курили. Настроение у меня совсем испортилось. Как назло, разговор зашел о «выборе пути».
— Мой путь ясен,— сказал Ромас.— В политехнический — и дело с концом. А твой, старик? — обратился он ко мне.
— Я — токарь,— невесело усмехнулся я.— Разве этого не достаточно?
— Чудак,— не отставал Ромас,— ведь ты тоже о чем-то думаешь...
— Не чудак, а комик, слышишь? — уточнил я.— Ко-о-омик! Типичный представитель послевоенного поколения!
— Мы,— покачал головой Ромас,— военное и послевоенное поколение. И весь груз достанется нам. Груз новой жизни, которая надвигается, как буря. Именно на нас ляжет самая большая ответственность.
— Поколение гениев и кретинов,— сказал я.— Только неизвестно, кого больше.
— Ясно, что нам больше всего надают по шеям,— сказал Генрикас.
— А я совсем этого не хочу.
Ужинать мы кончили молча.
Стемнело, но мы еще успели достать лодку.
Казалось, она давно уже ждала от меня этих слов, чтобы расплакаться: «А что же дальше, Дита?»
И они как бы повисли в воздухе, тяжелые, назойливые.
Дита сидела на корме, зажав в ладонях лицо, слезы просачивались между пальцев и падали на сжатые круглые колени.
Ритмично поскрипывали в моих руках весла.
— Если бы я знала...— услышал я шепот.
Гиркшт, гиркшт — скрипели весла. Наверно, уключины заржавели.
Не надо, не надо было мне теперь ни о чем спрашивать...
— О-го-го! — кричал нам с берега Ромас.— Плывите сюда! Куда вы пропали?!
Лодка легко скользнула по песчаному дну и уперлась в берег. Дита выпрыгнула из лодки, светлое ее платье вспыхнуло в отсвете тлеющего костра и исчезло.
В лодку прыгнула Лайма, за ней Ромас. — Вези нас, старик! — сказал он. Гиркшт, гиркшт — заскрипели весла. Наверное, уключины заржавели.
У костра мы нашли только Генрикаса. Он сидел на вещевом мешке, свесив руки и тупым взглядом уставившись в угасающий огонь.
— Мастер!
Он склонился над каким-то листком бумаги.
— Мастер!
Никакого ответа. Но ему очень идут всякие бумажки и фиолетовые чернила.
— Уважаемый сменный мастер,— подчеркивая каждое слово, говорю я.
Тот не слышит; наверное, в его жилах течет фиолетовая кровь.
«И с чего это он так пыжится?» — подумал я. Но тут мастер поднял глаза.
— Жаловались? Гадите в свое же гнездо? Не выгорит! — прошипел он желчно.
«И грянул гром!» — обрадовался я.
Я кротко опускаю глаза, едва сдерживая улыбку.
— Я вас еще приберу к рукам, товарищ... э-э... товарищ!..
— Но раньше подпишите наряд.
Мастер небрежно расчеркивается, и я выхожу из конторы.
— Слыхал, комиссия, говорят, создана, участок наш буду проверять?— схватил меня за руку Жорка.
— Уже? А мастер еще грозится меня прибрать к рукам.
— Грозится? Ха-ха! Теперь его самого так зажарят...
— Мартинас! — кличет Сильвис и машет рукой.
— Что случилось?
— Айда в проходную, тебя там к телефону зовут.
— Кто?
— А кто же еще — девчонка!
— Не врешь?
Сильвис ударяет себя кулаком в грудь и отчаянно мотает головой.
Я бегу через весь цех. Может, ошибка?
Вахтер торжественно передает телефонную трубку:
— Говорите, молодой человек.
— Алло!
— Это ты, Мартинас? — слышится несмелый голос Диты.
— Я,— говорю я тише, чем требуется.
— Ты не сердись, что я позвонила,— дрожит Дитин голос в трубке.— Мне необходимо было позвонить тебе именно сегодня. Представляю себе, как ты стоишь там, весь в масле, с грозным видом извергая из глаз молнии,— и она силится засмеяться.
«Дита, милая»,— думаю я.
— Я чертовски рад, что ты позвонила! — кричу я, комкая в руках провод.
— Ты торопишься, у тебя времени нет? — спрашивает Дита.
— Почему?
— По твоему голосу мне показалось, что ты спешишь.
Я закусываю губу и молчу.
— Забеги после работы ко мне домой. Я непременно должна с тобой поговорить. Обещаешь?
— Приду.
— Хочу видеть тебя! — кричит Дита и кладет трубку.
Дита сидела за столом и пальцем двигала маленького пластмассового человечка. Он раскачивался из стороны в сторону на своем круглом основании и улыбался широко растянутым ртом.
Разговор долго не клеился.
— Кретины всегда крепко держатся на ногах,— сказал я, глядя на пластмассового человечка.
— Почему ты его так оскорбляешь? — печально спросила Дита.— Он очень хороший.
— Извините, уважаемый,— сказал я игрушке.— Я не был с вами знаком. Говорят, что вы честный гражданин. Меня зовут Мартинас.
Диту это нисколько не рассмешило. Она подошла к окну и отдернула занавеску.
— Уже каштаны набухли. Созреют, упадут... Жаль, уже не увижу...
Теперь только я заметил коричневый кожаный чемодан в углу комнаты.
— Ты уезжаешь? — спросил я, медленно поднимаясь с дивана.
— Завтра вылетаю в Вильнюс. Поступаю в консерваторию.
— Почему ты раньше не говорила?
Она отошла от окна.
— Там должно быть что-то очень радостное и новое...— И добавила с опаской: — Ты веришь, что так будет?
— Должно быть.
— Ты не умеешь лгать. И разговаривать с девушками... Хочешь, я подарю тебе этого человечка?
— Не надо,— я спрятал руки за спину.
— Эта игрушка принесет тебе счастье,— сказала она.
— Маленькое счастье?
— Большое,— она чуть покраснела.— Не может быть ничего маленького.
Я взял у нее из рук игрушку и положил в карман пиджака.
— Он знает много моих секретов, и тебе будет интересно с ним побеседовать,— добавила Дита.
— Что ж, желаю тебе счастья,— чужим голосом сказал я и протянул руку.— Когда ты вылетаешь?
— Завтра, в шесть вечера...
— Почему не утром?
Она молчала, отведя глаза в сторону.
— Проводишь? — тихо спросила она и подошла ко мне.— Да?
Она погладила рукав моего пиджака и опустила руку. Ее губы едва заметно дрожали, скрывая смущенную улыбку. Можно было подумать, что она задала мне вопрос мирового значения.
— Хорошо.
Мы выпили в буфете пива, хотя я и знал, что Дита не любит его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10