во время перемен я буду выходить вместе с другими на школьный двор покурить, буду сидеть на деревянной скамейке в сумерках, между вспыхивающими сигаретами, не отвечая на вопросы товарищей, и буду затягиваться дымом, тоскливо повторяя про себя: у каждого свои дела...
— А ты возьми да сбеги с уроков,— неожиданно предложила Дита и прикусила губу, плутовато улыбаясь одними глазами.
Я нахмурился:
— Как-то несолидно вроде.
— О-о! — Она окинула меня взглядом с головы до ног.— Ты любишь, чтоб тебя упрашивали? Не будь же таким упрямцем, пойдем,— она взяла меня за руку и слегка потянула.
— Куда пойдем? — спросил я неуверенно.
— Это уж твое дело придумать.
— Может, в кино? Или в кафе?
— Не дури,— засмеялась Дита.
— Ладно,— обещал я,— придумаю. Только не сейчас. Трудно быть оригинальным.
— Перестань,— нетерпеливо бросила она.
Мы свернули в узкую, обсаженную деревьями улицу. Тротуар был старый, в выбоинах, и деревья были старые, зелеными рядами выстроились они по сторонам. Отшлифованные колесами булыжники мостовой поблескивали в отсветах заходящего солнца, улица была длинная, здесь царила тишина, и мне показалось, что на этой улице я впервые, хотя ходил по ней сотни раз.
— Давно мы не виделись,— проговорила Дита, глядя себе под ноги.
— Да...
— А что ты делал все это время?
— Набирался житейской мудрости.
— Ну!.. И каковы же успехи?
— Спасибо, неплохие.
— Может, ты все еще сердишься, что я тогда положила трубку?
— По-дурацки все получилось.
— Ты не сердись. Я не могла иначе. Еще несколько слов, и я бы разревелась.
— Странно. Кажется, я ничего такого не сказал.
— А потом я все хотела встретить тебя и поговорить.
— Да ну — какой уж из меня собеседник!
Дита вдруг остановилась.
— Не веришь? — с болью спросила она.— Может, еще сказать тебе...— она покраснела, но не опустила глаз,— может, сказать, что я почти каждый вечер зря надеялась встретить тебя? Конечно, случайно,— в ее голосе прозвучала ирония.— Ведь не искать же тебя.
И отвернулась.
Мне захотелось обхватить ладонями ее хрупкие покатые плечи, повернуть ее лицом к себе и молча поцеловать. Как долгожданного друга, вернувшегося из далекого странствия. Я так бы и сделал, невзирая на скучающую продавщицу мороженого, подозрительно уставившуюся на нас, и на прохожих, но руки мои словно кто-то зашил в карманы брюк. Я прислонился плечом к стене какого-то желтого дома и только взглядом погладил ее короткие, растрепавшиеся на ветру волосы. Надо, надо окликнуть ее, нельзя так глупо вести себя. Но как это сделать, если не хочешь солгать, если губы все время произносят совсем другие слова, если тебя неотвязно преследует одна и та же мысль: что же, что мешает нам быть вместе? Мартис, Мартинас, тяжелый ты человек, ох и тяжелый же, ведь ты сам придумал все эти преграды...
— Дита! — произнес я приглушенным голосом.
Сразу же, словно кто-то рванул ее за руку, она
повернула ко мне счастливое робкое лицо, брови ее поднялись, неуверенно дрогнули губы:
— Что?
— Я тоже... Давно ждал...— тихо сказал я, быстро дыша, как после долгого бега.
Ее пальцы слегка коснулись моей руки, а я никак
не мог оторвать взгляд от липы на той стороне улицы и заплетающимся языком пробормотал:
— Может, хочешь мороженого?
Странное чувство овладевает, когда работаешь ночью один. Наш участок работает только в две смены, поэтому в третью — ни живой души, не считая меня. Войдешь и вслушиваешься в тишину. Станки замерли, людей нет. Иной раз со злостью подумаешь, что такая ночь — это лишь продолжение похожего на нее дня, что и днем ведь я был один. Поэтому я спешу начать работу и не думать больше о том, какие силы, черт побери, заставляют меня большую часть суток быть одному.
Я зажег только боковой свет — вполне хватает — и пошел к своему станку.
Там светился огонек чьей-то папиросы.
Я крикнул:
— Эй, что ты там делаешь?
— Чертей пугаю,— отозвался Жорка.
— Тоже будешь работать ночью? — удивился я.
— Слушай, что я тебе скажу,— серьезно произнес он.— Отправляйся-ка домой, приходи завтра работать в первую смену. Я договорился. Теперь ты будешь работать только в первую, а я — после обеда и ночью. Ясно?
— Зачем все это? — спросил я и зажег лампочку над станком.
Жорка хитро улыбнулся и хлопнул меня по плечу:
— Не твое дело. Сказал — значит, кончено.
— Стало быть, благотворительность? — прорвало меня.— Покорно благодарю. Топай домой, Жорка.
Он подошел ко мне и схватил за руку.
— Дурак,— мягко проговорил он,— экзамены ведь на носу. Потом — как захочешь.
Я молча глядел в упор на электрическую лампочку и с трудом проглотил застрявший в горле горячий комок.
— Спасибо,— пробормотал я, не глядя на Жорку.
Не хватало еще, чтобы я покраснел.
Ромас никогда не запирает дверей. Может, надеется, что кто-нибудь навестит его, а кто — он и сам не знает, но ждет и не запирает дверей. Он стал бы на дыбы, если бы я спросил, чьего визита он ждет.
Я несильно толкнул дверь, и она беззвучно открылась. В комнате Ромаса было тихо. У стола сидел Генрикас, один, и барабанил карандашом по краю пепельницы.
Ромас лежал на диване, свесив ноги и прикрыв лицо газетой. Сначала я даже подумал, что он спит.
Генрикас бросил на стол карандаш и откинулся в кресле.
— Хочешь выпить?
Ромас замотал головой, газета сползла на пол, но Генрикас не заметил этого, он смотрел в окно на закат, все еще дожидаясь ответа. Услышав мои шаги, он вместе с креслом шумно повернулся к дверям.
— А-а,— протянул он.— Очень приятно. Пусть входят положительные персонажи.
Ромас поднял голову и вскочил с дивана.
— Здорово, Мартис, просто замечательно, что ты пришел. Я только что думал о тебе.
— Он врет,— недовольно пробормотал Генрикас.— Это я думал о тебе. Садись и старайся сохранить бодрость в этой унылой компании...
Он насмешливо посмотрел на меня, крепко сжал губы и начал разглядывать свои ногти.
— Здравствуйте. У вас что, вечер меланхолического романса?
— Меланхолия — лучшая закуска к вину, сказал философ своим ученикам.— Генрикас скрестил руки на груди и еще глубже погрузился в мягкое кресло.
— Да не слушай ты его,— махнул рукой Ромас.— Он уже целый час здесь выкобенивается.
Генрикас криво усмехнулся:
— Ха!
Лицо его припухло, глаза лихорадочно шныряли между мной и Ромасом. Я заметил, что он как-то съежился, словно приготовившись защищаться.
— К чему тебе эта роль «интеллектуального пьяницы»? — тихо спросил я.— И вдобавок идиотская бравада?
— Ладно, будем считать, что я идиот,— он примирительно улыбнулся.
— Под каким лозунгом ты теперь пьешь? «Все пропадем, как собаки»?—продолжал я.— Напрасно. Ведь ты, должно быть, уже не ощущаешь больше «абсолютного одиночества», как ты говорил?
— Ты думаешь, что меня обязывают к чему-то новые персонажи? Знаю, знаю, о чем ты думаешь. Прихожу вот и говорю: братцы, я запер в сундук свою старую шкуру. Вот вам ключ от него.
Ромас еще раз махнул рукой, но ничего не сказал.
— Чего ты там машешь руками? — обиделся Генрикас.— По совести говоря, я давно уже жду, что вы вот- вот припрете меня к стенке алебардами правды и морали. Итак, роковой день настал, фатальный, так сказать!
— Ради бога, не будь свиньей,— с досадой сказал Ромас.
— И ты, Брут? — прикинулся изумленным Генрикас.— Куда девался старый Ромас, глашатай наших тезисов?
Ромас покраснел:
— Перестань, черт тебя побери...
— Оставь его в покое,— бросил я Генрикасу.— И прости, что я покусился на твою душевную гармонию.
Генрикас вдруг настроился на серьезный лад.
— Я тебя люблю, Мартис. Люблю и уважаю. Но не будь смешным. Я знаю, ты считаешь меня пропащим человеком. Что ж, воля твоя. Я тоже иногда так о себе думаю. Ты никак не можешь понять, как это в нашу-то эпоху, в советском-то обществе и вдруг такое явление. Кругом величайший размах. Строительство. А я, видите ли, пью. Кстати, на работе никто на меня не жалуется. А время бежит. Вскоре и я буду чиновником, как тысячи других, приобрету по сходной цене самодовольную физиономию... Но не будь же смешным, Мартис, не лезь в няньки — это самая неблагодарная профессия.
— Напрасно ты прикидываешься циником,— заметил Ромас.
— Ага! Будем знакомы, я — циник. Няньки удивляются, откуда и как у советского юноши мог сформироваться этакий облик. Такие порочные взгляды. Вырвать их с корнем! Ха-ха! И все же я — вполне очевидный факт, который нужно признать, на который нельзя закрывать глаза. Тут няньки готовы взбеситься: ты слабовольный? О да,— отвечу я. И что из этого? Ничего. Мне так нравится. Так лучше всего. Убиты все внутренние противоречия, все сомнения.— Генрикас закурил.
— Не надолго,— сказал я.
— А я об этом не думаю.
— Неправда.— Ромас энергичным шагом прошелся по комнате.— Подумайте только, убиты противоречия! Самое скверное — это то, что тебе доставляет удовольствие видеть себя мучеником. Чуть-чуть грустно, но и приятно, как будто сам себе пятки чешешь...
Он подошел к столику и включил магнитофон. Генрикас подпер голову руками и некоторое время слушал музыку. Потом перевел взгляд на меня.
— Допустим, что я ищу себя...— усмехнулся он.— Удивили же вы меня, братцы, что и говорить. Ну ладно, мне пора.
— Куда это? — спросил Ромас.
— Куда-нибудь. Будьте здоровы... миссионеры...
После его ухода Ромас нервным движением выключил магнитофон и подошел ко мне.
— Вот дьявол! —* выдавил он из себя со вздохом.— А?
— Ты жалеешь, что мы с ним так разговаривали?
— Да нет, я не жалею,— нетвердо произнес Ромас,— но, может, он этого не заслужил...
— Ну вот тебе раз! — вскипел я.— А ты подумал, что согласиться с ним — это значит самому надеть тот же хомут. Впрочем, может, тебе нравятся такие хомуты?
— Мартис,— виновато произнес Ромас,— бог с ними, с этими хомутами. Но мне просто жаль Генрикаса. Да и вряд ли мы можем тут чем-нибудь помочь. Похоже, он нам не доверяет.
Ромас принялся разгуливать по комнате. Остановился у зеркала, но сразу же отошел в сторону, сдул пепел со скатерти и оперся о подоконник.
— Знаешь что, старина, я хочу открыть тебе одну тайну. Только об этом пока никому ни полслова.
— Ни полслова,— пообещал я.
— Я решил построить себе гокарт...
Я молчал, удивленный, и не знал, что сказать.
— Что, глупо? — подавленно спросил Ромас.
Мне вдруг стало неловко, что он, старый мой приятель, с такой опаской говорит со мной о самых простых вещах. Длинное лицо Ромаса еще больше вытянулось, а глаза беспокойно следили за мной.
— Отлично! — сказал я.— Отлично придумано!
— Я буду участвовать в соревнованиях. Выйду победителем или потерплю поражение. Мне кажется, что это чертовски важно.
Красные вечерние сумерки мало-помалу заполнили комнату, сгладились очертания вещей, Ромас стоял, прислонясь к подоконнику, его лицо было в тени, а потому казалось, что слова срываются не с губ, а их произносит кто-то другой, притаившийся в этой комнате. Го- карт? И зачем ему понадобилась эта тележка? Перед глазами сразу вынырнула голова Ромаса с огромным шлемом мотоциклиста. Он был Ромасу к лицу, но лицо было не то, что теперь в тени у окна, не то, хорошо мне знакомое, расплывшееся в широкой дружеской улыбке. Из-под шлема глядят прищуренные серые глаза, черты лица строгие и чужие. Интересно, услышал бы меня теперь этот Ромас...
Я поджидал Диту возле ее дома и с тревогой поглядывал на небо. Небо хмурилось. Листья деревьев замерли от духоты и выглядели как ненастоящие. Будет дождь, подумал я. И правда, едва только Дита показалась в подъезде, поднялся ветер и капли дождя глухо забарабанили по панели. Дита укоризненно посмотрела на меня.
— Это все твои выдумки,— сказала она.— Что мы теперь будем делать?
— Надо переждать.
— И не думай даже. Раз уж назначаешь свидание в дождь, то изволь терпеть.
— Ладно. Я готов.
— А обо мне ты подумал? Постой.— Она повернулась и побежала вверх по лестнице.
Я стоял в подъезде, дождь смывал с разлапистых каштановых листьев пыль, тротуар потемнел от дождя.
Дита вскоре вернулась, держа в руках небольшой голубой зонтик от солнца.
— Другого не нашла,— сказала она в оправдание.
Мне понравился этот голубой зонтик, похожий на
лоскут ясного неба и чем-то непостижимо праздничный.
Неторопливо мы шли улицей под деревьями, перепрыгивая через лужи. Высоко, словно знамя радости, я нес этот маленький зонтик и никак не мог подавить улыбки, дрожавшей на моих губах.
— Не валяй дурака,— сказала Дита.— Смотри, я совсем промокла.
Я обнял ее за плечи и привлек к себе. И правда, ее платье было мокро и прилипло к телу.
— Убери руку,— попросила Дита.— Не надо.
Я вздохнул.
— Могу и убрать.
— Да ты не сердись,— сказала она.
— Трудно тебя понять.
— А ты и не старайся.
Мы шли по набережной, блестел умытый асфальт, вода у пристани казалась зелено-коричневой. Зонтик я старался держать над Дитой, и рубашка у меня сразу же промокла.
— Мартинас,— сказала она — когда я бываю с тобой, я кажусь себе самой большой дурой на свете.
— Это плохо.
— Я сама знаю, что плохо.
— Это тоже плохо.
— Что именно?
— А то, что ты все знаешь.
— Вот ты мне и доказал, что я дура.
— Ты сама себя убеждаешь в этом. И, чего доброго, еще захочешь, чтобы я тебе возражал, разубеждал тебя.
— Мужчина должен возражать в таких случаях. Хотя бы из чувства деликатности.
— Банальный мужчина.
— А ты еще мальчишка. Притом несносный.
— Поэтому-то мы и будем все время искать друг друга.
— Неправда,— печально сказала Дита.— Мальчишки слишком нетерпеливы и самоуверенны!
На другом берегу пристани, разбрызгивая искры, сверкала ацетиленовая горелка. Кто-то размеренно бил кувалдой по металлическому корпусу баржи.
Мы стояли на берегу. Дита старалась достать носком туфли воду, а я держал ее за руку. Почему-то мне вдруг захотелось свистнуть, и я пронзительно засвистел.
Удары молота на другом берегу прекратились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10