Дать крупно.
Для этого не художество нужно, а документ.
И если догадка, то обоснованная документом — письмом, цитатой. Еще одна попытка «распутать очень запутанный моток шелка». Удалась ли она? Судить читателю. Но судить надо беспр и страсти о...
Между ними, Чеховым и Авиловой, при их жизни было много тайного, скрытого от посторонних. Скрытого и от них самих.
В своей любви они оба не знали счастья.
«Я был несчастлив» — Чехов в рассказе «О любви».
«Одна боль...» — Авилова в дневнике.
Но счастье присутствовало в их отношениях, оно было как солнце за пеленой облаков.
Иногда оно прорывалось и озаряло их лица.

ДВУХ ГОЛОСОВ ПЕРЕКЛИЧКА
Я предложила нескольким своим знакомым, людям, читающим много и с разбором, узнать рассказ по отрывку, который прочту им вслух:
«Только один раз, в самом начале их связи, она как-то неожиданно разрыдалась и стала говорить о том, что вместо счастья она чувствует унижение и невыносимую тоску. Она даже стала жаловаться Павлу Аркадьевичу на него самого и доказывать ему, что он первый презирает ее и грязнит ее любовь.
Но, заметив его омрачившееся лицо и недружелюбный взгляд, она вдруг замолчала, долго сидела неподвижная и задумчивая и вдруг так просто, искренно и серьезно попросила у него прощения, что этой просьбой удивила и озадачила его еще больше, чем слезами и жалобами.
— ...Да, я была несправедлива,— со странным смехом продолжала она...»
Трое, не задумываясь, назвали «Даму с собачкой». Один усомнился: разве имя Гурова Павел Аркадьевич? И еще один заявил, что это вообще не «Дама с собачкой», хотя и очень похоже.
Я взяла с полки том рассказов Чехова и прочла: «Анна Сергеевна, эта... «дама с собачкой», к тому, что произошло, отнеслась как-то очень серьезно, точно к своему падению,— так казалось, и это было странно и некстати... Она задумалась в унылой позе, точно грешница на старинной картине.
— Нехорошо,— сказала она.— Вы же первый не уважаете меня теперь.
...Прошло по крайней мере полчаса в молчании...
— Пусть бог меня простит! — сказала она, и глаза ее наполнились слезами.— Это ужасно.
— Ты точно оправдываешься.
— Чем мне оправдаться? Я дурная, низкая женщина, я себя презираю и об оправдании не думаю...
Гурову было скучно слушать, его раздражал наивный тон, это покаяние, такое неожиданное и неуместное; если бы не слезы на глазах, то можно было бы подумать, что она играет роль.
— Верьте, верьте мне, умоляю вас,— говорила она.— Я люблю честную, чистую жизнь, а грех мне гадок...
— Полно, полно...
Он целовал ее, говорил тихо и ласково, и веселость вернулась к ней, стали оба смеяться».
Сопоставив отрывки, мои знакомые пришли к единодушному выводу: все состояние героев — ее слезы, его раздражение, вызванное неожиданным раскаяньем, ее долгое затем молчание и даже переход одинаковы — у Чехова «стали смеяться», а там «со странным смехом»...
Оставалось назвать автора приведенных строк.
— Лидия Авилова,— сказала я.— Это из ее рассказа «Последнее свидание». Он был опубликован в газете «Сын отечества» двадцать пятого февраля (девятого марта) тысяча восемьсот девяносто девятого года. Лишь осенью того же года была написана «Дама с собачкой» и помещена в декабрьской книжке журнала «Русская мысль».
Помню свое ощущение, с которым читала это впервые,— изумление, внутреннее чувство протеста: нет, этого не может быть! В конце концов, случаются же совпадения Тем более в одинаковой ситуации...
Может быть, Чехов не читал этот рассказ. Иначе зачем бы он прибег к столь схожему описанию? Впрочем, прочитав рассказ Лидии Авиловой, он мог сделать это. Но лишь в единственном случае — нарочно.
Попробуем разобраться в этой странной, на первый взгляд почти неправдоподобной истории. Так или иначе, я держу в руке пожелтевшую от времени старую газету. Но по порядку.
Со дня на день должен был выйти в свет апрельский номер «Нового мира» с «Переполненной чашей», где я попыталась дать портрет писательницы Лидии Алексеевны Авиловой, рассказать о ней и о ее большой роли в жизни и творчестве Чехова. Спустя пятнадцать лет после моего первого прикосновения к этой теме я вернулась к ней вновь, познакомясь с доселе неизвестными, неизданными записями Авиловой и ее дневниками.
Я с волнением ожидала выхода журнала, когда в гости к нам пришли наши друзья Клочковы. Я рассказала им о моей новой работе, среди прочих был упомянут внук Авиловой Гзовский.
— Не тот ли это Гзовский? — спросил Клочков. -Он преподавал у нас в Геологоразведочном... Ты должен его помнить,— обратился он к моему мужу.— Он читал на первом курсе... Тогда он не был еще ни доктором наук, ни профессором, но это в нем уже угадывалось...
Анатолий Клочков — геолог. Когда-то они с мужем поступили в МГРИ и год проучились вместе. Сверили инициалы — они совпали.
— Михаил Владимирович умер,— сказал Клочков.— Но я знаком с его сыном Володей. Симпатичный малый. Он ездил с нами в экспедицию...
Я попросила Клочкова узнать, не осталось ли в доме у Гзовских каких-нибудь публикаций, бумаг, фотографий, связанных с Лидией Алексеевной Авиловой.
Вскоре Клочко позвонил мне. Сказал, что, по словам Володи, кое-что есть, в том числе чуть ли не целый альбом с фотографиями, но все это хранится у его матери Галины Владимировны. Она раб тает в Петропавловске-Камчат-ском в Институте вулканологии и приезжает в Москву всего несколько раз в году. Впрочем, вскоре как будто должна приехать. И* тогда обязательно мне позвонит...
Она мне действительно позвонила, и мы встретились. Оказалось, они живут совсем близко от нас — менее получаса ходьбы.
— Понимаете, для меня Лидия Алексеевна была просто Мишиной бабушкой. Она его вырастила, он ее очень любил и часто вспоминал... Я очень любила Мишу, и она была мне дорога только этим... Конечно, если бы я знала о ней то, что знаю теперь, я была бы гораздо внимательней и больше бы запомнила...
Мы рассматриваем вместе старинные фотографии. Многие из них я уже видела в доме у Авиловых. Так получилось, что Авиловы и Гзовские мало общаются между собой, со смертью Михаила Владимировича это общение и вовсе ослабело.
— А вот посмотрите, какая прелестная Лидия Алексеевна в детстве,— говорит хозяйка дома, показывая на миловидную русую девочку.
—- Это не Лидия Алексеевна,— говорю я.— Это ее дочь Нина...
В семейном архиве Гзовских я ориентируюсь лучше его владелицы. И вскоре Галина Владимировна уже у меня спрашивает:
— А эта усадьба не их имение?
— Да, это Клекотки.
— Какой маленький дом!..
Сознаюсь, что не надеялась найти здесь для себя что-то новое, неожиданное... Я прочла записи и дневники, полученные мной от внучки Авиловой. Была изучена переписка Лидии Алексеевны с Антоном Павловичем и Марией Павловной, подняты архивы в отделе рукописей Ленинской библиотеки... Что же еще? Тем более работа уже закончена, «Переполненная чаша» написана, принята в журнале, он вот-вот выйдет...
Но не хотелось упустить возможность посмотреть фотографии, поговорить об Авиловой со вдовой ее внука.
Идя сюда, я не ждала никакого сюрприза. Но сюрприз ожидал меня. И не один, а несколько.
На рояле лежала кипа старых газет и журналов, приготовленных к моему приходу. Я просмотрела названия: «Петербургская газета», «Сын отечества», «Живописное обозрение», «Всемирная иллюстрация»... В них рассказы Лидии Авиловой. Иногда совсем маленькие — в рубрике «Летучие заметки», которую вела «Петербургская газета». Иногда большие — в двух газетных номерах...
Как я понимаю, это уцелевшее из когда-то разграбленного «литературного сундучка», оставленного в беспокойные годы на хранение у знакомых. Того самого сундучка, из которого была похищена шкатулка с письмами Чехова, Горького, Бунина...
Чуть поодаль лежит книга в темном переплете. Галина Владимировна протягивает ее мне. Повести и рассказы, изданные в 1894 году. На титульном листе надпись: «Лидии Алексеевне Авиловой от автора. А. Чехов». Дата внизу цифрами — 95 год, число и месяц в виде дроби и подпись с характерным росчерком. Книга, подаренная
Чеховым Лидии Алексеевне после его неудачного к ней визита. В своих воспоминаниях она пишет о том, что получила «сборник его повестей и рассказов с сухой надписью: «Л. А. Авиловой от автора». Многих, чеховедов особенно, удивляла такая надпись: Антон Павлович, делая дарственные надписи, всегда употреблял полные имена.
Так было и в данном случае, инициалами их обозначила в своей рукописи сама Авилова, не придавая этому значения. В шестом томе писем последнего собрания сочинений и писем Чехова в примечаниях можно прочесть: «Книга не сохранилась». И вот она передо мной!..
Но главный сюрприз ждал меня впереди.
К моему приходу Галина Владимировна составила картотеку имеющихся у нее произведений Авиловой. Некоторые публикации повторялись. С этими было проще. То, что было в единственном числе, Гзовская положила в отдельный конверт, сделав на нем надпись: «Уникальные экземпляры». И просила меня заказать копии и для нее...
(Так годами лежавшее мертвым грузом где-то на дне ящика старого шкафа или стола, забытое, никем не востребованное становится вдруг уникальным, бесцен-н ы м!..)
К чести Галины Владимировны, она, человек решительных действий, из любви к мужу и в его память сохранила все, что касалось Мишиной бабушки. А не то как знать, отыскался бы и когда отыскался этот пожелтевший номер газеты с рассказом Авиловой.
И не странно ли: дом, где хранится книга с дарственной надписью Чехова, был обойден чеховедами. Думаю, что причина в том же неверии — недоверии к мемуарам Авиловой.
Есть незнание. И есть — не-хочу-знание: не знаю и знать не хочу. Жертвой такого упрямого не-хочу-знания на долгие годы стала Лидия Алексеевна.
Вернемся к главному. К рассказу «Последнее свидание», опубликованному в том же году, что и «Дама с собачкой». Эти рассказы продолжили и завершили диалог двух людей, которых, «казалось... сама судьба предназначила друг для друга».
Диалог их жизни длился в литературе. Для творчества Чехова это было воистину плодоносное чувство.
Скрытое от всех, это чувство было не в подтексте — в самом тексте произведений, которые читали все, но в которых прочли не всё.
В «Переполненной чаше» я проследила начало этого диалога. При этом выявилась некоторая закономерность.
1896 год. Лидия Алексеевна посылает Чехову брелок в форме книги с зашифрованными в нем словами: «Если тебе понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее».
О том, что брелок прислала Чехову Лидия Алексеевна Авилова, долгие годы никто не знал. Немирович-Данченко в своих воспоминаниях с удивлением отметил, что слова, зашифрованные на медальоне, который Нина Заречная дарит Тригорину, взяты Чеховым из его же рассказа «Соседи». Немирович пытается разобраться в своем открытии, «...эта фраза дышит самоотверженностью и простотой, свойственной чеховским девушкам... Может быть, Чехов полюбил это сильное и нежное выражение женской преданности и хотел повторить его» (Немирович-Данченко. «Из прошлого». М., «Асайепна», 1936).
В 1937 году, прочтя эту главу о Чехове, Авилова написала Немировичу и получила ответ.
«Многоуважаемая Лидия Алексеевна! Очень благодарю Вас за письмо. Если Вы разрешите воспользоваться Вашим рассказом о медальоне, я это сделаю в ближайшем новом издании книги. Разумеется, с указанием от кого я это получил. Так сказать, на Вашу ответственность.
...С искренним приветом Вл. Немирович-Данченко».
(Архив семьи Авиловой. На конверте штемпель 19.10. 37.)
В книге «Из прошлого», переизданной Немировичем в 1938 году, читаем:
«Писательница Л. А. Авилова прислала мне письмо, из которого разрешила мне извлечь следующее:
«В то время, как Антон Павлович писал эту пьесу («Чайку».— И. Г.), он получил через редакцию «Русской мысли» брелок в форме книги, на котором с одной стороны было вырезано название сборника, а с другой цифры... Подарок был анонимный... Антон Павлович смутно догадывался о том, кто прислал ему этот брелок, и придумал оригинальный способ послать благодарность и ответ: он заставил Нину подарить такой же медальон Тригорину и только переменил название сборника и цифры.
Ответ дошел по назначению в первое же представление «Чайки». Артисты, конечно, не подозревали, что, играя драму, они в то же время исполняли роль почтальона».
Так писала она в 1937 году, по-прежнему оставаясь в тени, не назвав себя, не открыв имени той, что прислала брелок Чехову,— «подарок был анонимный», «ответ дошел по назначению...».
Сообщила, как об известном ей факте.
Трудно не воздать должное столь редкостной сдержанности.
Не сказались ли в этом уроки Чехова?..
Встретясь с ней на маскараде, он сказал, что ответит ей со сцены. «На многое»,— сказал он. И он ей ответил на многое в «Чайке».
Вспомним реплики Тригорина, обращение к Нине Заречной, подарившей ему медальон, и в нем те же слова, что на брелоке Авиловой:
«Тригорин. Как грациозно! Какой прелестный подарок. (Целует медальон.)»;
«Тригорин(б раздумье). Отчего в этом призыве чистой души послышалась мне печаль и мое сердце так болезненно сжалось?»;
«Тригорин. Такой любви я не испытал еще...»;
«Тригорин. Остановитесь в «Славянском базаре»... Дайте мне тотчас же знать...»
Запоминая указанную в пьесе страницу и строчку, скрывшую шутливую реплику, взятую Чеховым из ее книжки, она упустила многое.
«Я ловила каждое слово, кто бы из действующих лиц его ни говорил, я была напряженно внимательна, но пьеса для меня пропадала...» — напишет она потом в своих воспоминаниях.
И все же — и это тем удивительней, после такого признания,— пьеса не пропала для нее. Достаточно прочесть короткую, но необычайно яркую рецензию Авиловой на премьеру «Чайки» в Александрийском театре, скромно названную «Письмо в редакцию»,— она появилась в «Петербургской газете» через два дня после скандального провала, 20 октября 1896 года:
«...Говорят, что «Чайка» не пьеса. В таком случае посмотрите на сцене «не пьесу»!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15