В ее галерее Лев Николаевич Толстой, быстро сбегающий по ступенькам навстречу молоденькой девушке, пришедшей к нему за советом, как ей жить, чтобы стать полезной народу. Его отеческий, разочаровавший ее совет — найти дело в своей семье.
И Максим Горький, первая встреча его с молодой писательницей, сударыней, как он назвал ее в разговоре, и ей это не понравилось.
«-— Да ведь черт вас знает! Ведь вы все-таки дама? Ведь так?
— Ну ладно... Дама,— согласилась я, смеясь».
Здесь и данная без грима великая Савина, и гротесковый Н. А. Лейкин со своей простоватой, добродушной женой Прасковьей Никифоровной. Они жили на Петербургской стороне в собственном деревянном доме и держали лошадь.
«И вот почти каждый день Прасковья Никифоровна отправлялась на этой лошади отвозить в редакцию «статьи» Никлая Александровича. Его сценки и рассказики она всегда называла «статьями».
Она пишет по ночам. Пишет много. Лидию Авилову охотно печатают, хвалят. Ее имя встречаем в «Петербургской газете», в газете «Сын отечества», в «Ниве». Она издает свою первую книжку «СЧАСТЛИВЕЦ и другие рассказы». «Книжонку»,— уточняет она. Солидный журнал «Вестник Европы» принимает ее повесть «По совести». (В этой редакции с ней случился конфуз, о котором она потом рассказывала с присущим ей юмором: от смущения она не могла правильно назвать по имени редактора Михаила Матвеевича Стасюлевича и, путаясь, называла его то Стасюлей Матвеевичем, то Михаилом Стасюлееви-чем.)
Этот случай стал широко известен благодаря ей самой — она была мастерица рассказывать о себе анекдоты.
Был любящий муж и маленький Левушка. Она жила в Петербурге, писала, печатала... А какие достались ей учителя!
Только вот писать приходилось по ночам.
Антон Павлович Чехов, с которым она встретилась у Худековых, подробно разбирает ее рассказы. Дает советы, которые она, по ее признанию, тогда «плохо понимала». Часто она обижалась, и он терпеливо разъяснял суть своих требований, потому что считал ее талантливой. Он часто -призывает ее к холодности:
«...Когда хотите разжалобить читателя, то старайтесь быть холоднее — это дает чужому горю как бы фон, на котором оно вырисуется рельефнее.
А то у Вас и герои плачут, и Вы вздыхаете. Да, будьте холоднее» (19 марта 1892 года, Мелихово).
Она старалась следовать его советам, но у нее получалось не холодно, а сухо.
«Пишет умственно-сухо»,— сказал Лев Толстой о некоторых ее вещах. Он питал интерес к ее работе и один из рассказов, «Первое горе», включил в своей «Круг чтения» и написал ей по этому поводу:
«Я перечитал этот рассказ, и он мне понравился еще больше, чем прежде, то есть очень».
Внучка Авиловой подарила мне книжку, вышедшую в библиотечке книгоиздательства «Посредник» в 1906 году под номером шестьсот двенадцать. В тонкой серенькой обложке, на ней справа вверху автограф — Л. Авилова...
Книжка эта — книжечка — озаглавлена «ВЛАСТЬ и другие рассказы». Слово власть в названии набрано очень крупно, остальное мелко, под ним. Пять небольших рассказов, они вместе заняли сорок шесть страниц.
Рассказы, знакомые мне по письмам к ней Чехова. Я прочла их впервые. И удивилась — ожидала другого. Более женского, что ли, письма.
Они написаны так, что не скажешь, будто их автор «прямо насквозь, неистово — женщина». Начиная с названий: «Власть», «Без привычки», «Судебный следователь»... Социальное начало отчетливо в каждом и несколько выпирает.
Чехов учил ее: «Вы мало отделываете, писательница же должна не писать, а вышивать на бумаге, чтобы труд был кропотливым, медлительным» (15 февраля 1895 года, Петербург).
А тут была канва — без вышивки.
Писать приходилось по ночам. Пока в доме спят. Спешила... День принадлежал не ей. Дети — их стало уже трое — часто болели. Вспыльчивый муж разбрасывал по полу неудавшиеся оладьи, говоря, что ими «только в собак швырять».
«Я должна была идти за покупками и брать... кофе на Морской, сметану на Садовой, табак на Невском, квас на Моховой...
И должна была делать соус к жаркому сама, а не поручать кухарке... И еще главной моей заботой были — двери. Двери должны были быть плотно закрыты весь день, чтобы из кухни не проникал чад, и настежь открыты вечером, чтобы воздух сравнялся...»
Уж какой там «кропотливый, медлительный» труд!
Говорят — тема носится в воздухе. Темы она находила, ловила их с быстротою ласточки, на лету. Иногда задолго до того, как их осваивали — обживали — другие.
В рецензии на повесть Лидии Авиловой «Наследники» Бунин (под псевдонимом И. Чубаров) пишет в «Литературном дневнике» «Южного обозрения» за 1898 год:
«В этой же книжке «Русского богатства» напечатана небольшая повесть молодой симпатичной писательницы Лидии Авиловой «Наследники»...»
Бунин излагает сюжет:
«Перед читателем — наследники отживающего и отжившего свой век барства, разоренного и придавленного бессилием и... безденежьем, цепляющегося за обломки широких и благородных в известном смысле традиций...
Второе поколенье... Неутешительны отпрыски знатного барства, но еще неутешительнее отпрыски мелкого дворянства... сопоставление сделано удачно, и итог подведен весьма смело. Надо приветствовать это произведение писательницы как значительный шаг вперед на литературном поприще» («Литературное наследство», т. 84).
В примечании сказано: «В повести Л. А. Авиловой Бунина привлекла проблема, в ней поставленная,— судьба русского поместного дворянства, истории вырождения которого был впоследствии посвящен «Суходол»...»
«Впоследствии»... И «Вишневый сад» тоже впоследствии, добавлю я.
Она была талантливей своих книг.
Что-то мешало бутону развернуться и благоухать в полную мощь. Потом обстоятельства изменились, и в воспоминания «Чехов в моей жизни», написанных «с большим блеском, волнением, редкой талантливостью и необыкновенным тактом» (оценка Бунина), она уже открыто являет нам свое лицо. Та же внутренняя раскованность и талант в ее записках и дневниках, включая последние годы жизни.
Какая в них свобода! Острый, я бы сказала, веселый ум.
Какая память чувств, давно пережитых!..
Несостоявшаяся судьба? Несостоявшаяся книга?
Но все же они состоялись — и судьба, и книга о ней...
В семнадцатом году в селе Глотово Орловской губернии племянник Бунина Н. А. Пушешников записал:
«Ночью гроза. Иван Алексеевич почему-то, когда распахивалось небо от молний, вспомнил писательницу Авилову».
Пушешников приводит слова Бунина об Авиловой:
«Она принадлежит к той породе людей, к которой относятся Тургеневы, Чеховы. Я говорю не о талантах,— конечно, она не отдала писательству своей жизни, она не сумела завязать тот крепкий узел, какой необходим писателю, она не сумела претерпеть все муки, связанные с искусством, но в ней есть та сложная, таинственная жизнь.
Она как переполненная чаша...» («Литературное наследство», т. 68).
В 1916 году она овдовела. Авилов поехал на Кавказ лечиться и внезапно умер вдали от дома. С опозданием, уже посмертно, словно из небытия пришла его телеграмма: «Всегда один, ухода нет...»
Смерть мужа поразила ее, оставила чувство вины. В воспоминаниях и дневниках то и дело возникает человек, за которого она вышла когда-то замуж трезво. И чувство ее вины перед мужем возникает тут же как его тень.
Чехов пишет Суворину, объясняя присущее Иванову, герою своей пьесы, ощущенье вины: «Это чувство русское. Русский человек... всегда чувствует себя виноватым».
Виноваты были оба.
Авилов выбрал жену не по себе. Любил ее, страдал от нелюбви, которую она не умела скрыть. Ее талант, внешняя привлекательность, живость ума, все, что ценили в ней другие, были для него как бьющий в глаза яркий свет. Его защитой были скепсис и насмешка, мелочные придирки. Ее литературные опыты он считал пустячными. Он ревновал к ним, боясь, что они отвлекут ее от обязанностей жены и матери.
Вина Лидии Алексеевны Авиловой была в том, что она вышла замуж без любви — трезво. Она не ошиблась в «вычислениях на прочность» своего брака с Авиловым, Но в ее расчетах не было учтено главное — как эта прочность и преданность совместится с ее характером, живым и непосредственным.
Я пишу так много об Авилове, потому что без него портрет Лидии Алексеевны не будет полным. Потому что его присутствие, зримое или незримое, ощущалось ею везде, где возникал — пусть только в мыслях — Чехов.
Авилов был добр, когда не вмешивалась ревность. Зная, как дороги ей Клекотки, выкупает их на аукционе, после того как ее брат Павел — они были завещаны ему — успел их промотать.
И он же отказывает ей в деньгах на издание новой книги1:
«Не принимай всерьез своих успехов. Ерунда! Будет только смешно, если ты о себе вообразишь».
«Но мне не вообразить хотелось,— пишет она.— Мне так необходимо было что-то оформить из себя. Я... издала книгу. Она имела успех. Однако на вторую книгу Миша денег не захотел дать. Так и осталось. И я пропала. Безвозвратно».
В ее жизнь вошел Антон Павлович Чехов.
Это была их вторая встреча. В доме Худековых праздновали юбилей «Петербургской газеты». За столом они сидели рядом — Чехов отказался сесть ближе к «сонму светил» и остался возле нее «в уголке у окна».
В своих воспоминаниях «Чехов в моей жизни» она приводит слова Чехова, обращенные к ней в тот день:
«...не кажется вам, что, когда мы встретились с вами три года назад, мы... нашли друг друга после долгой разлуки?»
И он продолжал: «Такое чувство может быть только взаимно. Но я испытал его в первый раз и не мог забыть...»
Там был ее муж. Он ушел, не дождавшись конца торжества,— не мог вынести ее оживления. Он тогда уже догадался — Лида, его жена, полюбила Антона Павловича. Он понял это раньше, чем поняла она.
Что он мог выставить против такого соперника? Неказистую внешность, в которой «хороши были только глаза»? Свой несносный характер, от которого сам страдал?.. Ни «авторитет», ни «прочная верность», знал он, не победят ее чувства.
Только дети. На них он надеялся.
«Я была страстная мать,— запишет она потом.— Любила своих детей тревожно, болезненно».
Он это знал и пользовался их защитой.
Эти три якоря удержат ее, какая бы там в душе ни бушевала буря.
И удержали.
Дети объединяли двух несхожих, не созданных друг для друга людей в одно. Была семья.
1 Первая была издана в кредит.
«Любимая семья», как скажет она однажды Чехову в ответ на его, счастлива ли она...
И добавит: «Но разве любить — это значит быть счастливой?»
Смерть Чехова избавила Авилова от ревности и опасений.
Лидия Алексеевна Авилова в неопубликованном эпилоге воспоминаний «Чехов в моей жизни» рассказывает о том, как она узнала о смерти Антона Павловича.
Был июль. Они жили в Клекотках и ждали с вечерним поездом гостей. Когда их встретили и развели по комнатам, для них предназначенным, «Миша быстро подошел ко мне, взял меня под руку и вывел на неосвещенный балкон.
— Вот что...— сказал он резко,— вот что... Я требую, чтобы не было никаких истерик. Я требую. Слышишь? Из газет известно, что второго в Баденвеилере скончался Чехов. Мы этой газеты еще не получили. Так вот... Веди себя прилично. Помни!
Он сейчас же быстро ушел».
Она описывает эту ночь, которую пережила. Короткую летнюю ночь без сна, с думами о том, кто сделал ее жизнь такой несчастно-счастливой...
Она не видела Антона Павловича пять лет. С той встречи, когда была в Москве проездом с детьми и он пришел па вокзал.
Он просил ее тогда задержаться на день, чтобы посмотреть с ним вместе «Чайку»,— ее давали без декораций, для него одного.
«Мне очень хотелось бы, чтобы вы посмотрели «Чайку» вместе со мной».
Она отказала ему. Как тогда в больнице: «Останьтесь на день. Для меня».
Каждый раз откзывала ему в том, чего сама так сильно желала.
Отказывала ему — и себе.
С какой охотой она выполняла все его поручения. Разыскать в старых пыльных номерах «Петербургской газеты» его забытые ранние рассказы, необходимые ему в связи с марксовским изданием. Найти людей, которые их перепишут, и переслать это ему в Ялту.
«...после долгих размышлений я решил, что больше не к кому мне обратиться с этой просьбой».
Было время, когда он решил купить в Москве дом, и она пересмотрела их множество в поисках подходящего...
Он, не любивший никому докучать, легко обращался к ней — знал, что доставит ей этим радость. Она находит слово более сильное:
«Поработать для Чехова — какое счастье!..»
А тут — отказала.
Прощаясь, «он вдруг обернулся и взглянул на меня строго, холодно, почти сердито.
— Даже если заболеете, не приеду,— сказал он.— Я хороший врач, но я потребовал бы очень дорого. Вам не по средствам. Значит, не увидимся».
Это была их последняя встреча. И его последняя просьба к ней.
Как же окончился тот день их последней встречи? День, когда, расставшись с ней навсегда, он смотрел «Чайку», которую играли для него одного?
Она пишет, вспоминая свои мысли в тот вечер:
«Кончилось ли теперь представление «Чайки»?
Вероятно, кончилось. Вероятно, после представления ужинают. Станиславский, Немирович, исполнители. Красивые, изящные артистки... Антон Павлович доволен, счастлив, он уже, конечно, забыл, что рассердился на меня за мой отказ остаться».
А вот как вспоминает о том же вечере Книппер:
«По окончании четвертого акта, ожидая после зимнего успеха похвал автора, мы вдруг видим: Чехов, мягкий, деликатный Чехов, идет на сцену с часами в руках, бледный, серьезный, и очень решительно говорит, что все очень хорошо, но «пьесу мою я прошу кончать третьим актом, четвертый акт не позволю играть». Он был со многим несогласен, главное, с темпом, очень волновался и уверял, что этот акт не из его пьесы. (...) Владимир Иванович и Константин Сергеевич долго успокаивали его... Конечно, впоследствии забылось это впечатление, все поправилось, но всегда вспоминался этот случай, когда так решительно и необычно протестовал Чехов, когда ему было что-то действительно не по душе».
И вот он умер...
Она думала о нем всю ночь — без слез. Старалась привыкнуть к тому, что его нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15