..
И, как только парни задули в трубы, колыхнулся настоянный на еловой хвое и венках воздух.
Отец Климентий спокойно снял епитрахиль, сложил ее и сунул в чемоданчик; теперь он совсем не был похож на священнослужителя, даже как-то затерялся в похоронной процессии.
Под тихий плач родных выносили Ивана со двора, укладывали среди венков на подводе-платформе, застланной недорогим ковром.
На высоком сиденье, держа в руках вожжи, с сосредоточенным видом сидел брат вдовы К5рко — бывший артиллерист в корпусе генерала Людвика Свободы. Он озирался по сторонам, и оттого, что все лицо его было испещрено преждевременными морщинами, изрыто большими и малыми бороздками, Юрко казался более суровым, чем был на самом деле, и куда старше своих лет.
Процессия все никак не могла тронуться в путь, перед телегой еще толпилась молодежь с венками — венков и впрямь была тьма-тьмущая.
Наконец кто-то подал знак, парни с трубами в руках приготовились.
— Дай! — Юрко-легионер (так в селе и вообще в округе называли ветерана, служившего ныне возчиком в кооперации) дернул и опустил поводья. Большие резиновые колеса легко покатили телегу по тракту. С каким-то странным звуком зацокали подковами лошади. Шаркали подошвами Ивановы побратимы, его сваты, соседи, кумовья и просто знакомые; те, кто знал Ивана, кто находился в селе в тот час, когда он совершал свой последний путь, все отложили свои дела, как повелевал им старинный добрый крестьянский обычай. Сперва то тут, то там слышались отрывистые разговоры, но вскоре рыдания покрыли все, заглушив даже медные трубы...
«Сколько народу!.. Сколько народу!.. То-то почитали Ивана*!» — не без гордости за сестрина мужа думал Юрко, оглядываясь на процессию.
Кони равномерно цокали подкованными копытами, но вдруг, сбившись с шага, начинали выбивать дробь. Однако через минуту опять шли размеренно, и в этой размеренности была своя стать и определенная дисциплина.
«Цок-цок... цок-цок...» Стук подков вернул легионера Юрка в те времена, когда Иван возвращался домой поздней ночью, опираясь на палку, с одного конца украшенную оленьим рогом, а с другого окованную металлом.
«Цок-цок-цок» — и вся улица знала, что домой идет не кто-нибудь, а Иван. А он, Юрко, в этот час давно уж лежал в постели, вслушиваясь в стук палки и ожидая песню «Слышишь, брат...».
И действительно, скоро раздавалось: «Слышишь, брат мой, товарищ?..» И по тому, как произносил Иван каждое слово, можно было сказать, в каком он настроении — доволен, счастлив или тоска, нежданная боль терзают ему душу.
«Кто теперь запоет так, как певал Иван?» — грустно думал Юрко, припоминая, что уж давным-давно не звучит у них в селе эта песня.
А как он надеялся ее услышать! И надеялся услышать не от кого-нибудь, а именно от мужа Олены.
Он надеялся на это не только потому, что верил в Иваново выздоровление. Он знал: никто, кроме Ивана, не сумеет вложить в эту песню столько скорби и внезапной грусти и вместе с грустью тоскливого желания. А значит, не будет больше такой песни, той самой, Ивановой.
— Дьёй! — неровно дернул вожжи Юрко, хотя не было никакой нужды ни понукать, ни останавливать серого и рыжего, ни даже вообще обращаться к ним.
«Семь, двенадцать, пятнадцать, двадцать... Тридцать два, сорок четыре, шестьдесят!.. Сколько венков!.. Господи, сколько венков. Вот кабы Иван встал да поглядел!»— Верона Мариаш замерла, стоя на обочине и в тревожном восхищении глядя на похоронную процессию.
Вдруг она почувствовала слабость во всем теле, ее пробрала дрожь, и Верона плотнее натянула на плечи клетчатый платок из мягкой шерсти.
Почти машинально двинулась за процессией по тротуару, точно именно сбоку и можно было увидеть все как нельзя лучше. Некоторое время она держалась напротив платформы, потом как-то незаметно отстала, сбавив шаг, хотя и раньше шла медленно, и вот ее миновали дети Ивана, близкие родственники, соседи — те, кому и полагалось в эти минуты быть поближе к нему, к музыкантам, к венкам...
Верона с любопытством вытягивала шею, всматривалась: где же Олена? Но так и не увидела ее... «Боже, каково-то Олене?.. Каково-то ей обряжать Ивана?.. Это не под венец, когда вместе... Это уж...» — думала она, по-прежнему ощущая озноб при виде того, как люди идут за подводой-платформой; их вел не кто-нибудь, а сам фронтовик Юрко, он возвышался над процессией, и люди как будто покорялись воле оркестрантов, которые то тянули тоскливую мелодию, то вдруг отчаянно били в бубны, в медные тарелки, словно хотели заявить о себе силой, утвердить себя грохотом, и все это раскатами грома катилось к горам, близким и далеким.
По лицу Вероны потекли слезы. Она их не утирала; обеими руками натягивая платок, чтоб не так страдать от неприятного, охватившего ее холода, Верона выпускала на волю сокровенные свои чувства. Погружалась в голубовато-розовую даль давно прошедших девичьих лет и мечтаний.
...Серебряными лапками светились на вербах почки.
Медленно таяли снега — дни становились длиннее, теплее, солнце щедрее.
Парни возвращались с войны.
Парни приглядывались к девушкам.
Парни хотели жениться.
Вернулся с войны Иван.
Хотел жениться Иван.
Приглядывался к девушкам Иван.
У Газды Мариаша была на выданье дочь Верона.
Верона приглянулась Ивану.
Мариаш готов был отдать Верону за Ивана. Даром что теперь у Ивана левая нога была короче правой. Даром что ходили слухи, будто и в правой ноге у него еще с итальянского фронта застрял кусок железа. О том, что левая нога у Ивана короче, было известно всем — все видели, как он хромает. Иван этого и не скрывал. За четыре года войны он не дослужился до чинов и званий, не принес домой ни медалей, ни орденов, дающих кое- какие блага, а заслужил он у цесаря только одно — право возвратиться восвояси с укороченной ногой. Спасибо и за то! Сколько людей было искалечено на этой бойне, сколько народу сложило головы за цесаря... Зато и самого цесаря не стало. А уцелей он, возможно, не было бы в живых Ивана. И некому было бы увиваться за Вероной, как и у Вероны не было бы никакой возможности крутить любовь с Иваном.
Газду Мариаша мало беспокоило, что у Ивана левая нога короче правой, и на разговоры о том, что в правой ноге у парня сидит железный осколок, он тоже не обращал внимания. В конце концов, кто его видел, этот осколок, а Иванов род с деда-прадеда по всей округе славился порядочностью и примерном трудолюбием. Были в этом роду отличные мастера-строители, хорошие столяры и каменщики, любили они землю и скотину, умели из ничего создать нечто и никогда не колебались, когда нужно было занять несколько часов у ночи, чтобы продлить трудовой день. Мариаш спал и мечтал заполучить зятя из такой семьи.
По селу уже прошел слух, что Иван не только посватает Верону, но и женится на ней. Только никто не знал, когда будет свадьба. Ее можно было сыграть после пасхи, а можно было и после жатвы, когда уберут хлеб, когда вырастет капуста, созреют огурцы и другие овощи.
Мариаши тоже не сомневались, что дело идет к свадьбе. Проводив Верону из нижнего конца села в верхний, Иван допоздна засиживался в хате ее родителей. Постоит, бывало, с девушкой у калитки, а как только мать пригласит в хату, войдет и посидит.
И вышло бы все, как было задумано... Да, наверное, все так и вышло бы, к взаймы кому удовольствию, бы не вмешался черт.
Как-то раз — весна была уже в самом разгаре — Иван нежданно-негаданно отправился к Вероне раньше обычного. То ли дело какое было, то ли, шагая день-деньской в поле за плугом, извелся, думая о невесте, не мог дождаться, пока зажгутся на небе звезды. Но, как бы там ни было, Верона в этот час жениха не ждала.
Шел Иван, напевал что-то радостное, веселое, прогоняя усталость, и вдруг перед ним вырос Миронко — сын старшей Верониной сестры. Мальчик, как и положено, вежливо поздоровался, Иван спросил, куда он держит путь. Словоохотливый Миронко сразу выложил, что тетка Верона послала его передать записку Шонию Коцуру. В подтверждение своей деловитости он сунул руку за пазуху и извлек оттуда тщательно сложенный листок бумаги с зубчиками по краям. Жених Вероны быстро пробежал глазами написанное. Сначала он сам себе не поверил. Но в следующую минуту ему все стало ясно. Верона сообщала, что Иван, должно быть, нынче не придет, а коли и придет, она постарается поскорей спровадить его домой. Так что пусть Шоний поспешит в рощу, и там под тенистым тополем они всласть наслушаются соловьев и налюбуются луной. Напрасно Иван старался сложить листок так, как он был сложен прежде. Зато дал мальчику целую крону на конфеты. И приказал что есть духу бежать к Коцурам, ведь Шоний ждет не дождется записки. Да и ответ от него задерживать не годится. А чтобы Миронку за одну услугу не уплатили дважды, парень велел передать Вероне, что рассчитался с ним он, Иван. Миронко был очень послушный мальчик — вернувшись от Коцуров, он все подробно рассказал тетке.
Правда, Верона и ломаного гроша не подумала дать ему — в тот вечер не пришлось ей ни на луну смотреть, ни голосистых соловьев в роще слушать. И жених с ласковыми своими речами не стоял с нею у калитки в тот вечер...
Уж чего только не сулил Ивану Мариаш! Прибавлял к приданому лошадей, телегу, поле такое, что хоть целый день паши — не вспашешь. Да нельзя было остановить людскую молву о богачке, которая хотела оседлать двух коней, а пошла пешком...
Иван женился на Олене. Верона два года не выходила замуж, а потом и для нее нашлась пара. Но недолгим оказалось ее супружество. Муж был человеком болезненным, к тому же много курил, стал пить. И отправился на тот свет раньше времени. Осталась Верона вдовой. И опять мало радостей дарила ей жизнь... Видно, потому и вспоминала весь век Ивана и корила себя за пустой, глупый свой разум...
Процессия приблизилась к подножию горы, густо поросшей кустарником.
По крутой каменистой дороге, омытой ливнями и талыми водами, начали подниматься в гору юноши и девушки с венками, а затем на руках сыновей, зятьев и внуков поплыл на холм Иван. У него уже ничего не болело, ничего он не видел и не слышал, хотя чем выше змеилась дорога, тем все больше открывалось в долине Латорицы, у подножия гор, просторное, щедрое своей красотой село, и видны были, будто заколдованные горы далекие и горизонты широкие.
Красные гроздья боярышника, сережки шиповника украшали Иванов путь на плоскогорье. Но больше попадалось темных кистей в зарослях бирючины, ее тонкие ветви причудливо вились, переплетались, и она казалась совсем черной.
Подъем был крутой, люди согрелись, взбираясь наверх, наконец все сгрудились на Джомбе — так называли холм и кладбище.
Тихий ветер.
Ветер гонит усталость, но тоску по Ивану прогнать и развеять ему не под силу. Висит над кладбищем небо, с ночи затянутое тучами. Горы высоко, далеко, и не видно им ни конца ни краю...
Музыканты с минутку передохнули, затем приложили к губам трубы и, хотя старший подал знак начинать всем дружно, заиграли вразнобой. Все стихло, приготовилось слушать, мелодия выровнялась, зазвучала плавно, плавно, потом громче, и вот уже музыка загремела так, словно все живое и неживое просило помнить Ивана до скончания века... Мучительная боль сжимала сердца при мысли, что, хотя жизнь вечна, все живое на земле временно и преходяще. Но это означало, что всякое живое существо в образе человека, размышляя о вечности, призвано заботиться о том, чтобы прекрасен был пройденный им путь и оставленное после него дело...
Именно тут, на холме, особенно остро ощущалась печаль, особенно проникновенно говорило все вокруг, напоминало, предостерегало, повелевало... Покосившиеся и еще не покосившиеся кресты, новые столбики и свежие кресты на могилах, столбики, скособоченные, выщербленные, обожженные солнцем, венки, облезлые, исхлестанные дождями, обесцвеченные солнечными лучами и ветром... Могилы, осевшие, провалившиеся, давно поросшие дерном, позабытые людьми.,. И медные трубы оркестра, которые не только вещают, но взывают...
Умолкли трубы, музыканты спрятали в карманы
мундштуки-пищалки. Исполнив свой долг парни поспешно ринулись вниз с холма.
Отец Климентий неторопливо, с большим тщанием облачался в священные черные одежды с нашитыми на них серебряными крестами.
Сидорко бубнил слова молитв, ворочая их во рту так, точно это были горячие бобы, которые он впопыхах схватил с огнедышащей плиты, обжег язык и теперь не знает, как от них избавиться.
Отец Климентий зря времени не терял. Быстро пробормотал положенное и окропил святой водой разрытую землю — ради порядка и чистоты, ради вечного Иванова покоя и неизменного пребывания его в лоне холодном и сыром.,.
Погасшие угли и серый пепел из кадильницы отец Климентий вытряхнул в яму, и вид у него при этом был такой, будто это не только полагалось Ивану по обряду, но и было заслужено им всей долгой и многотрудной жизнью...
Отец Климентий копнул заступом землю с четырех углов могилы — на все четыре стороны света, намечая Ивану дорогу в вечность.
И низкорослый могильщик, убоявшись чудовищной силы смерти и небытия, принялся с лихорадочной быстротой засыпать яму. Глухо отзывалось вечное Иваново ложе под комьями земли, и дикий, жуткий страх обуял живых.
Сколько раз приходилось слышать отцу Климентию, как падает земля на крышку гроба, и всегда это было для него самым тяжелым. И, чтобы стало легче на душе, он поднял голову и посмотрел за светлевшие в вышине горы, точно сам готовился уйти в вечность, в безвестность.
Постоял так немного. И откуда-то из глубины его существа возник голос, взметнулся над кладбищем...
Пел не только он, не только Сидорко Штым что было мочи напрягал голосовые связки, стараясь быть услышанным, пели растроганные женщины, вступили в хор Ивановы побратимы, и голоса их звучали так проникновенно, словно в этот час прощания и разлуки они хотели утешить Ивана.
В этой песне слышалось завещание Ивана, в ней была не одна лишь печаль, в ней чувствовалась твердая воля покойного.
1 2 3 4 5 6 7 8