И теперь отдыхал, как человек, покончивший с одним из самых важных и трудных дел.
Олена вскочила было с места, но он жестом остановил ее.
— Ты, если хочешь, позови попа... А дети у меня ученые... Для них пусть играет оркестр... Как-нибудь помирится одно с другим... На свете и не такое бывает...
Точно не слова, а острый нож вонзался ей в сердце...
— На новую одежу денег не тратьте. Мой серый костюм и на пасху надеть не стыдно... Шляпу положить не забудь: пусть и там видят, что я не баба, а мужик... И резную палку, которую Марийка подарила, тоже положи: будет на что опереться, ежели встретятся крутые горы или придется реки вброд переходить, да и всякую нечисть отгонять, обороняться от нее пригодится...
Он умолк...
Отец Климентий явился строгий и подтянутый, будто собрался на богомолье в дальние края.
Олена, зная, что он должен прийти, выглядывала его с крыльца.
— Как Иван? — спросил поп, поднимаясь по невысоким ступеням.
— В чем только душа держится... — отвечала Олена и такими глазами поглядела на отца Климентия, словно теперь от него зависело спасение не только души, но и тела.
— А говорит еще?
— Говорит чисто...
Иван, едва услышав голос попа в сенях, отвернулся к стене и закрыл глаза.
Отец Климентий постоял с минуту посреди комнаты, точно не зная, с чего начать и вообще что делать.
— Больной спит? — спросил он. А дьячок — низкорослый человечек в поношенном полушубке — что есть мочи вытянул свою тонкую шею, будто хотел поверх высоко взбитой белой перины увидеть лицо Ивана.
— Разве что недавно уснул... — стала оправдываться хозяйка: за духовным отцом как-никак пришлось посылать в соседнее село куму Этелу,
Иван тяжело застонал.
— Добрый день, сват! — тотчас громко поздоровался с ним дьячок Сидор, хоть и не доводился хозяину ни близким, ни дальним сватом.
— Спишь? — приблизилась к Ивану жена.
— Божьей вам благодати, хозяин Иван! — ласковым, бархатным голосом произнес отец Климентий.
Иван пошевелился.
Олена осторожно отодвинула перину от головы больного.
— Отец Климентий пришли!.. — сказала она, не зная, с какого боку подступиться к мужу.
— Климентий? — негромко переспросил Иван, бесстрастно глядя на духовного отца.
— Молебен, сват!.. Молебен... он всегда положен... да и для примирения души надобно исповедаться... — наставлял больного дьячок Сидор Штым.
Иван молчал, только сосредоточенно смотрел на смуглого лицом, красивого, дородного отца Климентия. Было видно, что он собирается что-то сказать попу или, может быть, хочет о чем-то спросить, а молчит потому, что мысли проносятся беспорядочным роем либо он что- то решает сам с собой.
— Узнаете меня? — не выдержав его взгляда, поп быстро шагнул к больному.
— Вы — отец Климент...
— А его узнаете? — показал поп на дьячка, когда тот тоже подошел поближе.
— Это шалопай и бездельник Сидорко... Штым... Федоров сын... У соседей из-под кур яйца воровал и на курево менял... — медленно, но членораздельно проговорил Иван.
— Человек к тебе по божьему делу пришел, а ты вон какую честь ему оказываешь? — бросилась спасать положение растерявшаяся хозяйка. — Это же наш дьячок!
— Да я ничего... — рассудительно и спокойно отвечал Иван. — Голос у него сызмальства сильный... Когда скотину на пастбище выгоняли, так орал, что в соседнем селе слыхать было... — Последнее слово Иван произнес очень громко, наверно, опять нахлынула боль.
Сидору Штыму стало не по себе, он как-то сразу сник, увял. Сидор не забыл, а сейчас вспомнил во всех подробностях, как однажды глупо попался на воровстве яиц у Ивановых соседей.
Набрал полную пазуху — ни единого яичка на расплод не оставил — и уж начал было задом вылезать из курятника, как вдруг кто-то его хвать за штаны да как дернет к себе, яйца так и посыпались.
Хозяин Сагайдак нещадно драл его за ухо. Сидорко уж думал, оторвет напрочь. Он завизжал от боли и впился зубами в другую руку хозяина.
Тот крикнул:
— Марги-ита! Выйди-ка во двор! Я в курятнике вора поймал!
Закатав рукава выше локтей, со скалкой наперевес выскочила из хаты хозяйка.
Собрались соседи. Среди них Иван, он тогда еще неженатый был. Да, да, этот самый, что лежит сейчас на кровати... Сагайдак, точно клещами, ухо сжал, Сагай- дачка лупит скалкой по голове, дубасит по лопаткам, по спине. Соседи глядят из-за плетня, хохочут, по двору белками и желтками растекаются яички... Ошалевшая от праведного гнева хозяйка, ухватив Сидорка за волосы, повалила его на землю и ну тыкать в лужу из яиц. Да все носом, носом норовит и приговаривает:
— На, ешь, ешь, адово отродье! Чтоб тебе мои яички и носом и ртом полезли! Для тебя я, дьявол, кур кормлю?
— Люди добрые! Да есть ли у вас сердце? — внезапно закричал стоявший за плетнем Иван. — Из-за какого-то десятка яиц готовы убить человека? Тюрьмы не боитесь?
Сагайдак отшвырнул к крыльцу скалку, оттолкнул жену.
— Беги, воришка, убьет тебя сатана эта!
Выплевывая землю, Сидорко вмиг перемахнул плетень — где только силы взялись? — и так драпанул, что сам черт его не догнал бы. Только дома на сеновале вытряхнул скорлупу, снял мокрую рубаху, мало-помалу отдышался и пришел в себя...
Все это припомнилось Сидорку теперь, в хате больного, да так явственно, словно только вчера было. Наверно, потому, что сам Иван, его спаситель и свидетель того давнего происшествия, оживил воспоминания. Даже ухо запылало, и всего так и бросило в жар. А ведь над Сагайдаком уж многие годы трава на кладбище зеленеет...
— Отец Климентий пришли... Исповедался бы... А у тебя все пустяки на уме... — корила мужа Олена, не зная, куда деваться от стыда.
— Исповедаться? — встрепенулся Иван.
— Ну да!.. Я уж и не помню, какой ты отведывал святого причастия... — неназойливо, без нажима проговорила Олена.
— А в чем исповедаться? —- Хозяин неожиданно взглянул на дьячка, точно именно Сидорко Штым и должен был объяснить ему весь существующий порядок.
— Да в чем люди исповедуются? Ты в своем уме- то или уж без памяти? — Что и говорить, в трудное положение попала бедняжка Олена.
— У меня грехов нету! — произнес Иван с такой убежденностью, что можно было подумать: святой человек.
— Всякий, явившийся в этот мир, не только сам зачат в первородном грехе, но и для одного безгрешно не прожил... — спокойно, ни на кого не намекая, не желая унизить ничье достоинство и честь, принялся поучать отец Климентий.
Иван ни слова.
Поп умолк.
Теперь Сидор Штым и впрямь чувствовал себя не в своей тарелке. От молодецкой удали и сам довольной заносчивости не осталось и следа.
Бедная Олена готова была провалиться сквозь землю.
— Расскажите-ка мне лучше, духовный отец, что делается на белом свете, — попросил Иван. — Вы газеты читаете, радио слушаете, телевизор смотрите.
— Всю-то жизнь тебе политика не давала покою. Вот и ныне думаешь не об очищении от греха, не о спасении души — нет, опять-таки голова твоя забита этой политикой. Отец Климентий — человек духовного звания, ему до политики дела нет... — сердилась Олена на своего Ивана.
Иван поднял руку.
— Куда ни кинь, везде политика!..
— А всякая политика — брехня и жульничество! — будто очнувшись, изрек Сидор Штым.
— Нет* бывает и честная! — возразил Иван.
— Отец духовный с дьяком, не жалея трудов своих, творили молитву, чтобы тебя отпустило... — не могла успокоиться хозяйка.
— Эх, жена моя милая, знаю я, все знаю... Отпустит меня... Уж недолго тебе ждать, потерпи!.. Скоро совсем отпустит.., — отвечал Иван убежденно и с такой глубокой печалью, с такой болью, которая сейчас же передалась присутствующим.
Сидор Штым, незаметно взяв с табурета чемодан с необходимыми для моления принадлежностями, попятился к двери.
Собрался уходить и отец Климентий. Постоял молча у порога, взглядом прощаясь с Иваном. Видно, много — ох много! — мог бы он сказать больному. И не было бы в его словах ни тени упрека или осуждения, не было бы ни наставлений, ни поучений. Может, сказал бы Ивану, что ошибся он, ступил в сторону, отошел — только и всего... А впрочем, как знать, справедливо ли это! И отец Климентий стоял в полумраке у двери и смотрел на лицо мастера, освещенное лучами ясного холодного солнца, клонившегося к закату. Казалось, в Иване воплотилось сейчас все человеческое достоинство, все самообладание. Никогда еще отцу Климентию не приходилось видеть ничего подобного. Это граничит со святостью, подумал он.
Иван тоже смотрел на священника. Стоя в тени у двери, духовный отец как бы таял, расплывался, только свободно опущенная рука его была почему-то непомерно большой. Очень большой. И белой-белой...
Но не одну лишь большую белую руку отца Климентия видел Иван в сумерках у дверей своей хаты. Иван видел себя на широком плацу, слева и справа строились обмундированные, вымуштрованные его товарищи, звучала громкая команда, звенели шпоры офицера, шедшего отдавать рапорт, приближался преподобный отец с черными нашивками майора. Усеянное цветами, залитое солнцем поле, окаменевшие ряды солдат с остановившимся взглядом и выпяченной грудью, черные жерла пушек, сооруженная из зеленых веток чудная часовенка и короткий молебен... и слова, благословляющие их убивать и умирать за цесаря... Поп-офицер махнул кропилом в сторону солдат, махнул в сторону пушек, лошадей, повозок, большой белой рукой начертал крест на все четыре стороны света, точно повсюду слал погибель и смерть.
Иван смежил веки.
— Вашего мужа еще рано исповедовать!.. — промолвил поп неприязненно, когда Олена вышла за ним на крыльцо.
Хозяйка на минуту задумалась.
— Сказал, чтобы, как помрет, я для себя священника позвала... а для детей музыку... — стала она оправдываться, вся охваченная стыдом и смущением, столь серьезной казалась ей ее вина перед священнослужителем.
Поп стоял на ступеньках. Смотрел на далекий светлый горизонт. Когда на пологие невысокие горы падали угасающие лучи солнца, чудилось, будто горы смыкаются с небом.
Во дворе перед хатой томился Сидорко Штым. После выпитой натощак сливовицы у него началась изжога, неприятно горчило во рту, он оттопыривал верхнюю губу, отчего топорщилась короткая щетина. И по всему было видно, сказать Сидору нечего.
— Вот я и подумала, коли завел об этом речь, значит, хочет исповедаться... — продолжала Олена, то ли отвечая на свои мысли, то ли обращаясь к отцу Климентию.
— Он сказал, чтобы вы позвали себе священника, а детям оркестр. Да не сказал, кого следует позвать для него!.. — задумчиво произнес отец Климентий.
— А мне и невдомек...
Утро вставало в густой сини, которая мало-помалу редела над самым горизонтом, потом заметно голубела, переходя в серебристую лазурь, и наконец превращалась в холодное дневное свечение.
Время, как видно, летело быстро — скоро поднялось солнце. Светило оно как-то странно, обходило село стороной, но силы ему хватало: ближе к полудню в овражках начал подтаивать снег и забурлили ручейки.
Хата Ивана плакала черными стрехами.
Выстроившись в ряд по всей длине насупленной крыши, большие густые капли выстукивали однообразный тоскливый мотив.
Отец Климентий в одеянии со скупо нашитыми лапчатыми серебряными крестами, предназначенном для похоронной требы, стоял во дворе. Ивана еще не выносили, родные и близкие не спешили прощаться с ним — ждали духовой оркестр, но тот почему-то запаздывал, хотя завком, по слухам, гарантировал абсолютную точность. Внуки Ивана, работавшие на заводе, нервничали, чувствуя себя виноватыми, да делать было нечего, приходилось терпеливо ждать.
Р1ван лежал в гробу из тех самых досок, которые сам когда-то отстругал и припас, о которых несколько дней назад говорил Юрку. На покойном был серый в полоску костюм — «его и на пасху надеть не стыдно». Справа от Ивана лежала не та палка, с которой он обыкновенно ходил, а щедро увитая виноградной лозой и гроздьями винограда резная трость с головой хищного зверя на верхнем конце. Это произведение искусства как-то осенью привезла Ивану из знаменитого Трускавца его дочь Мария. И, видно, подарок пришелся отцу по душе: он пользовался тростью только по праздникам да воскресеньям, в слякоть никогда не брал с собой... Шляпа с изогнутыми краями — кто в их большом селе не знал эту шляпу? — лежала на левом плече, будто только что сползла с головы. В левый карман пиджака кто-то сунул толстый журнал, в котором было и много текста для чтения и немало смешных картинок для рассматривания. Знать, помнили люди, что Ивану предстоит дальняя дорога с большими станциями для пересадок и маленькими остановками для отдыха.
Послышались громкие голоса, и солнечный луч упал на Иваново лицо. С остановившегося у хаты грузовика прыгали парни, подавая друг другу блестящие, но уже кое-где помятые и поцарапанные оркестровые медные трубы.
Хозяйка вмиг точно окаменела, застыли у гроба дочери и сыновья, зятья и внуки. Тихо плача, Олена всей ладонью гладила мужа по его пожелтевшему лицу, точно хотела сквозь слезы что-то сказать ему. Всем своим тяжелым телом тянулась вперед и замирала над Иваном.
Дочери заботливо подхватили мать под руки, приблизились зятья, словно тещу передавали под их опеку. Дочери — старшая и младшая — по очереди припадали к отцовскому лбу, а отец впервые ничего не слышал, ничего не видел, не знал. И наверно, поэтому текли и стыли слезы детей, теперь уже сирот, и слышались рыдания, и тоска отзывалась в сердце острой болью...
Длинная и широкая телега-платформа на резиновых колесах была низкой и, главное, неприспособленной для провожания в последний путь хотя бы потому, что на ней обычно перевозили пузатые бочки с пивом, тяжелые ящики с провизией и мешки с мукой и сахаром, но сейчас об этом никто не думал. В подводу были запряжены сильные, хорошо откормленные кони — рыжий и серый, и казалось, что она едва возвышается над землей, а кони невероятно огромны.
Кони терпеливо ждали, телега была уже со всех сторон обвешана бумажными венками, а Ивану все несли и несли венки из каждой хаты.
1 2 3 4 5 6 7 8