Ничего не бойся. Я тебе точно говорю.., Ну, я поехал...
Весь день женщина, собака и девочка пасли отару, Звонкий смех и голосок девочки, визг и лай разыграви|
шейся собаки пугали овец и беспрерывно сбивали их в кучу. Женщина сидела на пригорке и чутко оглядывалась по сторонам. Малейший треск и шорох в кустах настораживал ее. Она вздрагивала и прижимала и испуге руки к груди и чувствовала, как падает и страхе сердце. Весь день она гадала, когда вернется муж. Она знала, что ехать ему до Аакы — целый день, и день — обратно, и потому с ужасом ждала наступления ночи. Раньше ей тоже доводилось оставаться с отарой. Каждому чабану приходится по той или иной причине отлучаться на день или два и оставлять на жену отару. Но ведь это было раньше, а теперь...
К вечеру женщина загнала отару в загон, привязала собаку, уложила дочь, а сама все сидела, прислушиваясь. В полночь залаял Тайгыл, и ей стало по-настоящему страшно. Она слушала его лай, думая, что собака разволновалась по пустякам и скоро утихомирится, но Тайгыл лаял все возбужденнее. И женщина вдруг взяла себя в руки и успокоилась. Ей не на кого было надеяться: рядом с ней была ее маленькая дочь, скот, ее дом, а в животе толкался новый ребенок. Она могла рассчитывать только на себя. Женщина сняла с крючка мелкокалиберку и вышла из аила.
Ночь была такой тихой, что она слышала, как в арале плескалась река. Потом до ее слуха донесся стук копыт: кто-то переезжал вброд речушку. Вот копыта застучали по каменистому берегу, отдаваясь в горах. Женщина сжала винтовку. Собака вдруг смолкла, видно, сорвалась с привязи и унеслась куда-то в темноту. Вдруг она взвизгнула.
— Чу, чу! Вот шальной! — раздался знакомый голос.
«Муж»,—выдохнула женщина и улыбнулась.
Вскоре из-за кустов вынырнуло темное пятно, приблизилось к коновязи и замерло. Громко фыркнула лошадь. Всадник спрыгнул на землю, тихо кашлянул, снимая седло. Женщина скорее почувствовала, чем разглядела, как он снял с коня узду. Послышался шлепок по крупу и мерный дробот удаляющихся копыт. Из темноты вынырнул Тайгыл и сел у ее ног.
— Муж,— радостно прошептала женщина.
— Здравствуй, жена. Вот я и приехал,— сказал, подходя к ней, чабан.
Они молча вошли в аил. Сели у очага, и в неверном свете притушенных углей женщина увидела, что муж улыбается. Он расстегнул комолый, промокший плащ и осторожно выпростал из его складок бумажный кулек с пряниками.
— Это дочке,— кратко сказал он. Голос прежний, обычный.— Не плакала она? — И добавил: «Съездил. Хорошо, Аакы был дома. Посмотрел меня, обряд совершил. Сразу стало легче. Точно и не болел. Аакы сказал: «Духи древних кыпчаков звали тебя к себе». Но бояться тебе нечет, сказал. Алтай-батюшка не отпустит. Срок твоей жизни еще не вышел, дети не выросли. Остерегайся только, сказал, двух вещей: лошадиных Горькой ВОДЫ...
С дня гнедко у чабана стал пастись совершенно свободно. Он быстро вошел в тело, весь лоснился, а грива и хвост у него так оправились, точно их месяц расчесывали костяным гребнем. Тайгыл исчезал дня на три, бегал к молоденькой сучке у чабана Акара, пасшего свою отару за соседней горой. Чабан каждый день приносил из леса полную корзину ягод, и его маленькая дочка ходила вся перепачканная красным соком. У жены чабана вспух и разболелся язык от непрестанного щелкания кедровых орехов. Чуть ли не на другой день в аил понаехал народ. Чем-то очень довольный, хлопнул чабана по плечу:
— Ай, молодец! Прямо скажу, молодец. Ну, пусть в твоем доме будут уют и покой. Выпьем!
А потом чабан сел на гнедка и отвез мелкокалиберку своему другу чабану Акару. Ведь он брал ее у него на время. Потом он ездил на зимовье, косить, сушить и метать в зарод сено. Отару пасла жена чабана с маленькой дочкой и собакой Тайгылом. И однажды, перегоняя овец через ручей, женщина наткнулась 6 арале на рваную, втоптанную в землю фуфайку. Она, зацепив хворостинкой, подняла ее на свет, долго разглядывала, а потом размахнулась и забросила подальше в трясину.
Вскоре жена чабана и сама поехала в гости к своей близкой подружке — жене чабана Акара. И от нее узнала, что муж ее в тот день побывал не только в юрте Аакы, но и ездил дальше — в аймачный Совет, и заходил в дом, где остановились люди, которые разыскивали в горах «того» человека.
А перед самым Новым годом жена чабана родила ему сына...

ТАЛКАН
Сабу идет по родному селу. Не г здесь ни улиц, ни проулков — каждый ставил свою избу с аилом там, где ему понравится. В конце концов вышла ткан же неразбериха, как у звезд на небе. Гость из дружищ села ни пройдет, ни проедет, если даже и видит крышу дома, в который ему надо попасть. И объясняют ему дорогу примерно так: «Вот войдете во двор Шыранкая, перелезете через вон ту изюродь, обогнете избушку Кар-ганака, ту, что с побеленными оконцами, пройдете мимо юрты, из которой, видите, идет большой дым, а там покажется новая коновязь...» Вот и попробуй пройти-проехать!..
Но Сабу тут известны каждый бугорок, каждая выбоина, каждый камень. Уверенно ставит Сабу ноги. Знаком ему каждый столб кривой жердяной изгороди. И этот воздух, отдающий навозом и бурьяном, и эги лучи солнца, в меру жаркие, привычны ему.
Бата-а, как прекрасно, что есть у человека родное гнездо. Как хорошо, что есть люди, с которыми вместе вырос, которых знаешь и которые помнят тебя. Как хорошо возвращаться сюда из далекого каменного города: от грохочущих улиц, от запаха гари, от работы, на которой раскалывается голова, и от людей, наступающих друг другу на пятки... Как хорошо вернуться сюда хотя бы через годы, отдохнуть, отрешиться от всего.
А встретили-приветили его на елгву: мать зарезала барана. Парни-сверстники, соседи, сородичи — каждый не с пустыми руками пришел. А свежая баранья кровь, сваренная в кишках, а йергом, а керзен1 — давно забытые кушанья, а шашлыки!
Пятилетний сын Сабу все сидел на коленях у бабушки и, дергая ее за жидкие косы, хныкал, просил, чтобы она сделала ему талкан со сметаной. Дочь-второклассница требовала надоить молока. А жена Сабу, туго обвязав платком голову (чтоб не виден был ни один волос), возилась у казана, цедила варево, выносила грязную воду — бегала не чуя ног под собой, как и положено снохе.
Сабу замечает, что вышел на круглую площадку. Э-э, да ведь это то самое место, где он родился! А где
1 Керзен — шашлык из бараньей грудинки.
же стоял их аил? Да вот тут! Углубление от него до сих пор не заровнялось. Здесь был очаг, а здесь стояла ступа, в которой толкли талкан... Сабу оглядывается— кажется, вокруг никого,— ложится на спину и, шепча: «Родина, родина...», раза три перекатывается по траве, как лошадь, с боку па бок. Потом встает, отряхивается и видит возле скотного двора покосившийся амбар с обомшелой тесовой крышей. Э-э, да это же тот амбар, где хранили семенное зерно, он еще цел! В детстве, когда играли и «наших и бандитов», Сабу всегда прятался под ним. А сколько раз он находил там куриные яйца... А однажды... Нет, нет, надо подойти, посмотреть...
Сабу подходит к амбару. Двери открыты: железный засов отодвинут, большущий черный замок валяется на крыльце. Сабу просовывает голову внутрь — нет никого, даже Ороя-кладовщика. Орой, наверное, сидит у старого Сойтынака, курит с ним листовой табак.
А сусеки полны ячменя. Семенного ячменя. Сабу берет горсть: ух, тяжелый! На зуб твердый, будто орех. Вкусный же из него талкан получится.
Сабу садится на весы, ждет Ороя.
Бата-а, если бы и раньше Сабу мог сидеть так, один в амбаре с зерном! Тогда об этом нельзя было и мечтать. Орой не подпустил бы и на двадцать шагов. Если кто-нибудь случайно входил сюда, то старался стать в в ячмень так, чтобы обутки провалились по самые голенища и он вынес бы в них хоть две горстки зерна. А старик Сойтынак ходил в таких башмаках, в каждый из которых можно было залезть двумя ступнями — авось повезет, и он окажется в амбаре. В те голодные военные и первые послевоенные годы разговоры часто велись вокруг амбара. Однажды Сабу услышал от кого-то: «Вот если бы просверлить пол этого ороевского амбара! Ячмень-то сам потечет, только мешки подставляй!..» Услышанное он передал самому близкому другу — Чылбыру. Стали соображать, где бы достать сверло. Если бы они просверлили, то много не стали бы брать ячменя. Ну, одну полную шапку в три-четыре дня, и довольно. Для дыры бы сделали деревянную затычку. Эх, жизнь пошла бы... Постой, а если сейчас залезть прямо в сапогах? Просто так... вспомнить, как бывало...
Сабу забирается в сусек. Сапоги погружаются в ячмень. Прохладный, он течет за голенища. Потом Сабу соскакивает с крыльца, кто-то набрасывается сзади, спит бает на землю и, придавив острыми коленками, начинает душить.
— У-у, бессовестный... воровать. Я тебя...
В глазах Сабу темнеет — вот-вот шлериег со такие. Но тут его отпускают. Когда он приходит и себя, то видит, что человек, душивший его,— Чылбыр... Л пн трясет друга:
— Сабу, Сабу, что с тобой?.. Я не думал, что это ты. Здорово! Как жизнь? Сабу, Сабу...
— А-а, это ты, Чылбыр? Ты... ты... — Сабу почему-то плачет.— Знаешь, друг... Помнишь... Я и не думал воровать...
— Кто тебе это говорит?.. Я гляжу из-за угла, вижу — выходит человек... Извини, Сабу, извини...
— Ии-и, ээ-э! — откуда ни возьмись слышатся вдруг тоненькие голоса ребятишек. Из бурьяна высовываются чумазые лица, стриженые головы с черными челками.—• Ии-и, Са-абу, ячмень украл! Э-хе-хе, у-ха-ха. Чыл-быр его поймал! И-хи-хи, о-хо-хо, Саа-бу вор, Саа-бу вор! — дразнят они, строят рожи, хлопают загорелыми, пятнистыми, как из змеиной кожи, руками, прыгают то на одной, то на другой ноге.
— Кто говорит — воровал?! Кто?! А ну! — кричит Чылбыр и бросается к ним, но дети, как брызги, разлетаются во все стороны. Через секунду из-за жердяной изгороди снова высовываются те же рожицы, черные челки:
— Ии-и, ээ-э, Саа-бу вор, Саа-бу вор!
— Вор! Вор! Держи, держи-и-и! — раздается душераздирающий крик кладовщика Ороя.— Держи, дер-жи-ии! — Он появляется, неуклюжий, запыхавшийся, с красным потным лицом. Подбегает к Сабу, срывает с его ноги сапог.— А-а, попался ирод! Скидывай другой! А ну, шагай за мной в сельсовет. Быстро, говорю!
— Постойте, почтенный Орой, что с вами? — Чылбыр берет кладовщика за руку.— Кто воровал? Что воровал?
— Тебе чего надо?! Видишь, из сапога сколько высыпалось?
— Успокойтесь, почтенный, успокойтесь. Неужели из-за горстки ячменя можно лишить человека головы? Стоит ли?
— У-у, вора покрывать! Может, ты с ним заодно? Э-эй, люди, здесь воры, воры!
А народ уже и так сбегается. Деревня невелика: кому-нибудь шепнуть: «А ты слыхал?», и этот шепот на всю деревню раздается. Председатель, когда хотел вызвать, скажем, Карабалу, не посылал за ним, хотя тот и жил на отшибе. Выйдет на крыльцо конторы и крикнет: «Э-э, старик Вабадый, скажите тому Караба-ле, пусть придет!» Старик Бабадый тоже кричит: «Эй, Шалбыр, скажи Карабале, чтоб поскорей дохлебывал спой чай. Башлык1 говорит, пусть сейчас же является!» А ШплГшру и надо широко раскрывать рот: «Эй, парень, Карабала, наглядишься еще на свою Кызынак, выходи!»
Люди собрались — почти половина деревни. Даже бабушка Тутаан доковыляла со своим костылем.
— Что за парень такой? Разве в наше время ячмень воруют?
— Если ему надо, я два мешка даром отдам.
— О-о, калак! Не к добру это, не к добру. Накличет он на нас опять те голодные годы и войну. Не иначе,— причитает старая Тутаан.
Ох, стыдно-то как, стыдно! Что делать?! Куда скрыться от людей? Провалиться бы на этом месте! И в то же мгновение Сабу... просыпается.
Перед ним пестрый, с красным отливом ковер во всю стену. Как хорошо-то! Он же дома, в своей городской квартире. И правда, как хорошо! А деревня отсюда далеко-далеко. А Сабу и не Сабу вовсе, а Сабу Иванович. И чего только не приснится человеку. Воровал ячмень! Даже во сне у него не могло быть такого желания... Сабу Иванович не то что талкан, он уже год как белый хлеб опасается брать в рот. «Воздерживайтесь от мучного — полнеете»,— заявили доктора. А Чылбыр... давно умер, он попал под трактор. А Орой, писали, кажется, в тюрьме...
Сабу Иванович приподнимается на постели, дотягивается до полотенца, вытирает пот со лба. Ишь, ячмень... Да хоть мешками бы раздавали его на улице, Сабу Иванович и внимания не обратит. А от того амбара, наверное, и следа не осталось.
Жена Сабу Ивановича спит рядом, на другой кровати, свесив белые руки. В волосах бигуди. А только что, во сне, она была повязана платком... Сынишка хныкал, просил, чтобы бабушка сделала талкан со сме-
Башлык — председатель.
таной. Да он увидит талкан и в рот его н^Ч^зьмот* «Мука?» — спросит. И приснится же такое...
Светает. Улица за окном начинает наполняться гулом и грохотом, словно осенью ток в деревне. Шины шуршат и шуршат по асфальту, будто кто-то подливает масло в огонь очага на свадьбе. Иногда стекла звонят по-комариному — проехал мимо ЯЗ или МАЗ. Прос1у-чал по рельсам трамвай. Молочный завод напротив — там все гудит и гудит, дребезжит и дребезжит. И это дребезжание ни на минуту не прекращается — на машины грузят бутылки с молоком и кефиром.
Сабу Иванович ложится снова, но сон уже не идет к нему.
Эх, деревня... Подумать, как до нее далеко!
— Ой-уй, Алтыш! Теленок сосет свою мать, теленок сосет! Прогони теленка! — раздается женский крик, такой резкий и громкий, что, кажется, вокруг вздрагивают тайга и скалы.
— Чылбы-ы-ы-ыр, ой-ий, Чылбы-ыр! Люди, кто видит Чылбыра? Чылбыр, бегом домой! — разносится по всей деревне.
А как только кончат доить коров, деревня сразу наполняется стуком: все толкут талкан. «Тунг-танг, тунг-танг, тунг-танг»,— перекликаются деревянные ступы. В этой перекличке слышны и другие звуки: «тирс-тырс, тирс-тырс» — выбивает на улице хлыстом какая-нибудь старуха свою шубу; «вжик-вжик-вжик» — выскребают где-то тупым ножом казан из-под молока...
Сабу Иванович закрывает глаза и видит перед собой черную точку-родинку на белом подножии горы Кедё-гор. Эта родинка и есть его деревня. Вот точка начинает расти, и Сабу Иванович уже различает покрытую корой лиственницы избушку с неровными углами, щелястыми жердяными стенами, с пристроенным прямо к сеням, чтобы выгадать стену, сараем для коровы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33