Вы должны иметь приличных, хорошо одетых детей, а ваши дети тоже должны иметь хорошую квартиру и детей, а их дети — тоже детей и хорошие квартиры, а для чего это — черт его знает.
А. Чехов. «Записные книжки»
Фант косится на Иоланту. Теперь ему важно, чтобы она не проснулась до того, как он закончит. Само вдохновение спустилось на мягких крыльях к Фанту, и он твердо знает, что не встанет со скамейки, пока не поставит в ЭКСПОЗИЦИИ последнюю точку.
5. Мы с женой и предполагать не могли, что нам уготовят такой роскошный подарок. Конечно, повод был не маленький — зачатие ребенка,— но все же недостаточный, на наш взгляд, чтобы дарить нам дом. И не просто дом, а Хоромы, и не просто хоромы, а ДВОРЕЦ.
Вереница лимузинов остановилась перед фасадом, старшина милиции любезно открыл нам дверцу, мы разъединились, вылезли и ахнули от изумления. Перед нами расстилался, и простирался, и высился, и красовался пятиэтажный особняк.
— Это все нам? — спросили мы, падая одновременно в обморок и в объятия друг другу.
— Вам, вам,— успокоили нас,— кому же еще? Вы одни у нас такие, счастливые…
Где мне раздобыть краски, откуда взять слова, чтобы описать это чудо архитектуры? С чем сравнить его: с «Тысячью и одной ночью»? С послеобеденным сном народного депутата? С садами Семирамиды? С чем?
Фасад здания украшал изумительный портал, причем дорический, на что указывали абаки над пилястрами, и это никоим образом не дисгармонировало с общим видом здания, сверхсовременным по стилю. Хотя, вполне возможно, модернистский облик его как раз и создавался сочетанием разных стилей и эпох, а эклектикой тем не менее даже не пахло.
Сами пилястры были выполнены в виде грифонов. Из разинутых пастей грифонов пыхало разноцветное пламя — самое что ни на есть настоящее. Особенно впечатлял грифон с языком салатово-зеленого огня. Не исключено, что и сами грифоны были настоящие, мы на это как-то не обратили внимания.
Перед домом разлеглась изысканнейшая и нежнейшая лужайка, посредине которой бил фонтан в двести метров высотой. Что удивительно, бил он совершенно бесшумно, и вода не падала вниз, а исчезала в высшей точке струи.
Представитель Строительного Управления вручил нам платиновый ключик, подав его на атласной подушечке, и махнул рукой кому-то за нашей спиной. Тотчас же невидимый оркестр тихо и мелодично заиграл что-то невыразимо-чарующее. Я вставил ключ в скважину и, дрожа от восторга, повернул его. Отдаленный перезвон хрустальных колокольчиков — и дверь отъехала в сторону.
Легкое дуновение ветерка из глубины дома принесло нам тысячи тончайших запахов, сливавшихся в фантастическую симфонию, где первыми скрипками были орхидеи-однодневки и еле ощутимый привкус послегрозовой свежести,— мы вступили в зимний сад, занимавший весь нижний этаж.
Если смотреть снаружи, то на этом этаже вообще не было окон, но когда мы попали внутрь, то донельзя удивились: стены были односторонне прозрачны, даже кристально прозрачны, и ровный дневной свет заливал оранжерею, не оставляя ни одного темного уголка.
— По своему желанию вы можете изменять прозрачность стен,— услужливо подсказал представитель СУ.
В этот час дня в оранжерее порхали райские птицы, переполняя своим беззаботным пением наши и так насыщенные легкостью души. Под ногами хрустел гравий, кое-где журчали ручейки. В тех местах, где несколько ручейков сливались в один, виднелись легкие мостики. С этих мостиков можно было ловить рыбу, в избытке населявшую ручейки покрупнее и поглубже. По понедельникам в них водилась форель, по вторникам — стерлядь, по средам выпускали небольших осетров, четверг отводился для угрей, пятница — для хариусов, суббота — для белорыбицы, а в воскресенье можно было особой сеткой отлавливать лангустов.
Ночное освещение зимнего сада ничем не отличалось от дневного благодаря хитроумному размещению скрытых гафниевых светильников.
Растительность здесь была в меру экзотическая, в меру привычная, но без дурманящих запахов и без тяжелых испарений.
— Простор, свежесть, еле заметный ветерок, иногда ощущение далекого моря,— лапидарно пояснял маг-волшебник из СУ.
Моя жена дернула меня за руку. Я обернулся: в ее глазах стояли слезы.
— Пошли отсюда,— горестно сказала она.
— Тебе здесь не нравится? — изумился я.
— Нет,— она покачала головой.
— Почему?
— Не знаю… И вообще… Одеться бы…
Я увлек ее за собой в дальний угол зимнего сада, разобрался с системой прозрачности и освещения, устроил полумрак и принялся целовать мою грустную жену, стараясь успокоить ее. Внезапно свет снова вспыхнул в полную силу, и почтительный голос произнес:
— Пожалуйте на второй этаж.
Чертыхнувшись, я повел жену к мраморной лестнице, устланной ковром из шкур американского гризли.
…Странно устроен человек: если перед ним лестница, ему обязательно надо вскарабкаться на самый верх. На самом верху холодно, дуют очень вредные для здоровья сквозняки, падать оттуда смертельно, ступеньки скользкие, опасные, и ты отлично знаешь это, и все равно лезешь, карабкаешься — язык на плечо. Вопреки обстоятельствам — лезешь, вопреки любым советам — лезешь, вопреки сопротивлению врагов — лезешь, вопреки собственным инстинктам, здравому смыслу, предчувствиям — лезешь, лезешь, лезешь… Тот, кто не лезет вверх, тот падает вниз, это верно. Но и тот, кто лезет вверх, тоже падает вниз…
А. и Б. Стругацкие. «Обитаемый остров»
6. Темный такой угол попался. Очень уж темный был этот угол. Не то чтобы черный или мрачный. Нет, просто темный, но все же немного жутковатый. И вообще сора много на полу, запросто можно ногу сломать. А щели такие, что недолго и шею свернуть. Не то таракан выскочит, подомнет, заразой обдаст, усами засечет, члениками затопчет, хитином своим заскрежещет. Съест ведь, противный…
Вот и крадемся мы с благоверной, за обгорелыми спичками прячемся, в руке у меня — заточенный конский волосок: не дай Бог муха сверху брякнется, своими нечистыми лапами защупает да свору бактерий напустит: ужо промаху не дам, в самое брюхо ей воткну волосок,— подохни, погань!
В тот самый темный угол крадемся — любопытство одолевает. В середине-то пыльно, пусто — ничего интересного. И свет какой-то плоский, ровный, бледненький, хоть линуй его в клетку и играй в крестики-нолики. А угол-то, однако,— темный! Что там такое, интересно? Может, нечисть потаенная — тогда дёру! А может, кто какую Штуковину обронил, железяку какую-нибудь полезную или палочку обструганную,— тогда пометим чем-нибудь: мол, наша, придет время — используем. Это когда большие вырастем. И лучик света туда хитро падает, в этот темный угол. Хилый такой лучик, еле заметный. А вдруг он нашу Штуковину освещает? Тогда передвинем его, а то и вовсе уберем: перережем пополам, сложим аккуратненько — ив карман. Во-первых, вещь нужная — белье повесить или там щели законопатить, чтоб не дуло, во-вторых, Штуковину нашу никто не заметит.
Прислушиваемся: нет ли тараканьего топота? Вроде тихо. Вдруг передо мной канат какой-то, прямо из пола растет, под малым углом вверх уходит. И перед благоверной тоже канат. И справа их штук десять можно насчитать, слева столько же. Все вверх и вдаль тянутся, как растяжки, наподобие цирковых. Я подозвал благоверную: что за ерунда? Не знаю, говорит, впервые такое вижу, может, полезем, говорит, по ним, разузнаем, что такое, а то попремся под ними, а сверху на голову что-нибудь эдакое — у-у-ух! — поминай как звали. А не сверзимся мы оттуда сами? — отвечаю ей,— у-у-ух! — на нашу Штуковину, не поломаем ее и кости в придачу? Уж постараемся не сверзиться, говорит, от нас ведь зависит, заодно сверху Штуковину получше разглядим.
И пошли мы с благоверной по канату. А он ничего — толстый, упругий такой, слегка раскачивается, но держит великолепно. Он почему-то клейкий оказался: не то что упасть — ногу отодрать тяжкая работа. Десять шагов сделали — свету невзвидели: не поворотиться ли? Обернулись — батюшки! — внизу уже таракан бегает, зубы скалит, клыками клацает, свирепый такой, а ростом что твой упитанный кабан. Усами нас пытается достать, аж повизгивает от злобы. Теперь — только вперед. Сделали еще по шагу, и тут: ж-ж-ж-ж… Новая напасть: комар объявился. Долго в этих краях кровососов не было, заждались совсем, чтоб они пропали, малярия их задави! А этот хобот свой выставил, нацелился — и пикирует на мою благоверную, воет при этом для устрашения. Благоверная — «ах! мне дурно!» — в обморок брякнулась. Я, однако, не растерялся, подпрыгнул ближе, изловчился — выпад! туше! вероника! еще выпад! — есть! В самый нервный узел угодил своим конским волоском. Комар словно окаменел, даже матернуться не успел — хлопнулся вниз на пол: крылья обломаны, хобот погнулся,— словом, неважное зрелище. Я обернулся — Господи! где же благоверная? Нагнулся — елки зеленые, вот же она висит: ноги-то приклеены, а обморок натуральный был. Висит она вниз головой, юбка к голове откинулась,— я ржу, как лошадь, она меня ругает на чем свет стоит, багровая — вылитая свекла. Впрочем, это не от ругани, а от ее положения она свекольной стала. Но умудряется орать: такой-сякой, я погибаю, он гогочет, идиот, тупица, дубина…
В общем, поднял я ее, одернул юбку, отряхнул, успокоил — мы дальше двинулись.
Путь вверх и путь вниз — один и тот же путь.
Гераклит
Все. Точка. Фант повернулся к Иоланте и понял, что она давно не спит — наблюдает за ним.
— Ну, ты узнал что-нибудь? — говорит Иоланта.— Я тут вздремнула чуток.
— Пошли в Обсерваторию,— скромно предлагает Фант, выключая компьютер.— Здесь недалеко.
— Слава Богу, хоть Обсерватория на месте,— томно говорит Иоланта.— Я уж думала, ты как всегда все перепутал.
кукиш с маслом и ядом
Путь в Обсерваторию был недолог, но тягуч. Идти пришлось по длиннющему коридору, самодвижущаяся дорожка бездействовала, светосвод почему-то жарил в полную силу, словно бы и не компьютер управлял терморегуляцией, а какой-нибудь запойный истопник.
Вдобавок, редкие фонтанчики с питьевой водой, как на грех, не работали, и вообще казалось непонятным, что могло с ними приключиться, разве что работники водопровода все разом снялись с места и двинулись в гости к дядюшке того самого Хасана из газетного киоска, чтобы принять участие в торжестве астрономического значения.
Но вот наконец лифты, быстрый подъем, двери раздвинулись, и глазам наших героев открылся большой зал с фонтаном посредине. От фонтана начинались два пандуса, которые широкими дугами вели к противоположной стене — выпуклой, с неуловимыми переходами одного объема в другой,— словно стену эту не просто построили, а долго формовали, нудно перебирая одно за другим уравнения высшей топологии. Эти выступающие формы сильно напоминали часть инопланетного летательного аппарата, который замер на покрытии яруса, чтобы через секунду свободно воспарить в небеса… то бишь, проломить светосвод.
Фант готов был биться об заклад, что это не Обсерватория, а недавно возведенный санаторий для особо ответственных работников агрокосмического комплекса. И… проиграл бы. Потому что изящный перст указателя был направлен именно на «инопланетный аппарат» и надпись — почему-то на двух языках — гласила: «Обсерватория. Obserpatory». Очевидно, местных школьников специально водили к этому указателю, дабы на практике доказать, что английский язык — не досужая выдумка надоедливых учителей, не легенда далекой Земли, а объективная реальность.
О да! Космические пришельцы знали толк в летательных аппаратах. А создатели этого сооружения прекрасно разбирались в законах совершенства. Стеклобетонные панели сверкали так, словно на изготовление их пошел чистейший кварцевый песок, плиты облицовки едва не опалесцировали, отливая волшебным муаровым блеском, в огромных зеркальных плоскостях играли краски радужного светосвода и плескались изумрудные кроны пальмандариновых деревцев, рассаженных по периметру зала. В глянцевой листве, словно новенькие наполеондоры, лучились червонным сиянием источающие благоухание плоды. Разве могла за всем этим великолепием скрываться обыкновенная Обсерватория? О нет, этот Сезам был достоин только сокровищницы Али-Бабы. Или, на худой конец, несметных закромов легендарного Монте-Кристо. Или, уж в крайнем случае, объединенного золотого запаса Микронезии.
А в уголке этого грандиозного живописного полотна, словно косая ленточка анонса на обложке журнала (словно помета «подделка» на оригинальном с виду пейзаже гения), значилось объявление: «Сегодня санитарный день». Неприметное и скромное, оно тем не менее перечеркивало панораму от края до края и от пола до потолка. Несчастный Али-Баба! Он бы еще смирился, если бы богатства разбойников были закрыты на переучет. Но тайник не открылся по другой причине: ужасные грабители, вместо того чтобы вершить набеги, нарядились в фартуки и, насвистывая песенки, принялись смахивать пыль с бриллиантов…
— Так,— произнесла Иоланта сквозь зубы, внимательно перечитывая объявление.— Больше я с тобой никогда никуда не поеду. Во-первых, из Курортного Сектора с этого дня — ни шагу. Если, конечно, мы сможем туда вернуться. А во-вторых, в будущем году я проведу отпуск ОДНА, И буду делать что захочу, когда захочу и именно таким манером, каким мне заблагорассудится. А заблагорассудится мне сидеть на одном месте, каждый день загорать и купаться в Большом Бассейне. Понял?
Если бы я захотел, то назвал бы эту речь тирадой. Но Фант уже опередил меня.
— Ничего себе тирада! — так он и высказался.— И заявочка ничего себе! Ну хорошо. На будущий год увидим. Но сейчас-то еще ничего не потеряно. У меня с собой писательское удостоверение.
И справка о предоставлении пансиона. Посмотрим, как они посмеют нас не пустить.
— Посмотрим, сказал слепой.— ответствовала Иоланта, потирая виски.
…И Фант смело шагнул во дворец.
Едва он ступил на пандус, как движущаяся лента понесла его, часть стены с тихим свистом унеслась ввысь, и вот уже Фант — в царстве астрономических грез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21