Я сижу на раме кровати и думаю о мертвых и без вести пропавших, пропавших и мертвых.
Пропавших мертвых.
Я еду обратно в Лидс. Моя голова раскалывается от боли. Недоеденный холодный бутерброд лежит на соседнем сиденье.
Я включаю радио:
Да, сэр, я танцую буги.
Я думаю о том, что сказать Радкину, думаю обо всей ерунде, которую он нес, смысл которой теперь становится мне понятен. Я думаю обо всей грязи, которую ему приписывают, и о той грязи, в которой он извалялся совершенно точно.
Я паркуюсь и вхожу в Милгарт –
в бегущих людей, крики и топот, надеваемые куртки и хлопающие двери, думая:
Еще одна:
Дженис.
– Фрейзер! Слава богу, твою мать, – орет Ноубл.
– Что такое?
– Поезжай в Морли, Гледхилл-роуд.
– Что?
– Еще одна.
– Кто?
– Еще одна почта.
– Черт.
И бац – я снова на ограблениях.
Годфри Херст выглядит так, как будто в его кожу вросли апельсиновые косточки. Эти рытвины на его лице распухли и слиплись.
– Я услышал стук, – с трудом говорит он. – Спустился по лестнице, открываю дверь – и хрясь! Думаю, они мне дверью-то по лицу и треснули. Очухался я – лежу на полу, и снова – хрясь! Наверное, пнули меня по голове.
– Вот тут как раз и я спустилась, – говорит миссис Дорис Херст, сухонькая, как птичка, бледная как полотно, все еще пахнущая мочой. – Я закричала, а один из них как даст мне по лицу со всей силы. Потом он надел мне на голову мешок и связал.
Вокруг нас – родители, ведущие детей со сломанными руками и кровоточащими ранами, медсестры, сопровождающие встревоженных раненых туда-сюда по приемному покою травмотологического отделения, все плачут.
– Хотите верьте – хотите нет, – говорю я, записывая их показания, – хотите верьте – хотите нет, но вам крупно повезло.
Мистер Херст сжимает руку жены и пытается улыбнуться, но улыбка не выходит, не выходит из-за швов, тридцати пяти швов.
– Так сколько они унесли? – спрашиваю я.
– Около семисот пятидесяти фунтов.
– Это много или мало?
– Обычно у нас по выходным вообще касса пустая, но с тех пор как Главпочтамт перестал работать по субботам…
– Это почему?
– Из-за сокращений, наверное.
Я снова поворачиваюсь к миссис Херст.
– А вы их разглядели?
– Да нет, вообще-то. Они были в масках.
– Сколько их было?
Она качает головой и говорит:
– Я-то видела двоих, но мне показалось, их было больше.
– Почему вам так показалось?
– Голоса, свет.
– А во сколько примерно это было?
– Около половины восьмого, – говорит мистер Херст. – Мы как раз собирались в церковь.
– Миссис Херст, вы сказали еще что-то насчет света?
– Просто в кухне было темно, поэтому я и подумала, что их, может быть, было не двое, а больше.
– А вы не помните, что они говорили?
– Один сказал другому, что надо сходить на второй этаж.
– Но вы не слышали имен, каких-то названий?
– Нет, но после того как они надели мне на голову мешок и связали меня, мне показалось, что они рассердились, вроде из-за того, что денег оказалось не очень много, да, они на кого-то рассердились.
– А вы не помните точно, что они сказали?
– Ну, только… – она поджимает губы. – Вам надо
точно?
– Извините, но это важно.
– Один из них сказал, что кто-то… ну, вы знаете на…бался, – говорит миссис Херст, краснея, и добавляет: – Извините.
– И что сказал второй?
– В том-то все и дело. Мне показалось, что был еще и третий голос и он сказал, что они потом с этим разберутся.
– Другой голос?
– Да, ниже, старше. Ну, знаете, как будто он их начальник.
Я смотрю на мистера Херста, но он пожимает плечами:
– Простите. Я был в отключке.
Я снова поворачиваюсь к миссис Херст и спрашиваю:
– Кстати о голосах: как вы думаете, эти люди местные?
– Местные, абсолютно точно.
– Что-нибудь еще?
Она смотрит на своего мужа и медленно говорит, качая головой:
– Мне показалось, что они были, ну… черные.
– Черные?
– Ага. Мне так показалось.
– Почему?
– Из-за роста. Здоровые все такие, и еще голоса: они смахивали на голоса черных.
Я продолжаю писать, в голове крутятся шестеренки.
И тут она говорит:
– Либо черные, либо цыгане.
Я перестаю писать, шестеренки тормозят.
К нам подходит медсестра. Простенькая, но симпатичная.
– Врач говорит, вы оба можете идти домой, если хотите.
Мистер и миссис Херст смотрят друг на друга и кивают.
Я закрываю блокнот и говорю:
– Я вас подвезу.
Мы заворачиваем на Гледхилл-роуд в Морли, на мою старую территорию, и я думаю: тут недалеко Виктория-роуд, интересно, помнят ли они Барри Гэннона, уверен, что они помнят Клер Кемплей, которая жила на Уинтерборн-авеню, интересно, они тоже принимали участие в ее поисках той ночью? Потом я думаю, что надо позвонить Луизе, сказать ей, что я, скорее всего, задержусь, думаю, что, может быть, мы все это преодолеем. Вот о чем я думал, когда вдруг увидел машины из нашего отдела, стоящие перед почтой, из первой вышли Ноубл и Радкин, вот о чем я думал, когда повернулся к мистеру Херсту и сказал «это не я…» Вот о чем я думаю в тот момент, когда все вдруг покатилось к чертовой матери, безнадежно и…

Часть четвертая
Как меня зовут?

Звонок в студию: Так вот, оказывается, что всю анашу, которую они конфисковали у черных, этот полицейский перепродавал другим дилерам. А еще я читал, что тот самый легавый, который этим занимался, короче, он был как-то связан с A10, то есть с тем отделом, который теперь называется Отдел внутренних расследований.
Джон Шарк: Погоди, погоди. А при чем же тут мужик с обезьяньим сердцем?
Слушатель: Да ни при чем, наверное.
Джон Шарк: Ясно, ладно. Ну раз уж вы дозвонились, может быть, все-таки выскажетесь по поводу человека из ЮАР, которому пересадили сердце обезьяны?
Слушатель: Да нет, я не знаю. Я вот только думаю, что зря это, что он все равно помрет.
Передача Джона Шарка
Радио Лидс
Воскресенье, 12 июня 1977 года
Глава шестнадцатая
…я оборачиваюсь и спрашиваю мистера Херста, где лучше припарковаться. Его жена бросает на него косой взгляд. Мы подъезжаем к полицейским машинам, Херсты смотрят на трех рослых мужиков, идущих в нашу сторону. Мы останавливаемся посреди улицы, я выхожу, мистер Херст тоже, миссис Херст закрывает рот рукой, я поворачиваюсь и попадаю прямо на кулак Радкина, Ноубл и Эллис оттаскивают его от меня, я сгибаюсь, прихожу в себя, он высвобождает другую руку и снова бьет меня, потом пинает меня снизу по яйцам, потом какие-то рядовые тащат меня за пиджак и запихивают на заднее сиденье крохотной «панды», а Радкин все орет: «Ты падла, сука…баная!», потом наша машина отъезжает, я оборачиваюсь и вижу, что они заталкивают Радкина в машину, Эллис и Ноубл садятся следом за ним, а моя машина стоит посреди Гледхилл-роуд с распахнутыми дверями, мистер и миссис Херст качают головами, он – уперев руки в бока, она – зажав себе рот.
Рядовые везут меня в Лидс, в Милгарт, никто не говорит ни слова, беспрестанные взгляды в зеркало заднего обзора, у меня заплывает глаз, интересно, что сказал им Морис, я собираюсь с духом перед встречей с представителями Отдела внутренних расследований и коллегами по цеху.
В отделении рядовые ведут меня прямо в Брюхо. Вокруг – ни души. Они сажают меня в одну из камер, которыми мы обычно пользуемся для допросов, и запирают там. Я смотрю на часы – начало седьмого, воскресенье, 12 июня 1977 года.
Через тридцать минут я поднимаюсь на ноги и дергаю за ручку двери.
Она заперта.
Еще через тридцать минут дверь открывается.
Двое рядовых, которых я раньше никогда не видел, входят в камеру.
Один из них подает мне выцветшую синюю рубаху и темно-синий комбинезон.
– Пожалуйста, сэр, переоденьтесь.
– Зачем это?
– Вы не могли бы просто переодеться?
– Нет, не мог бы, пока вы не объясните мне зачем.
– Нам нужна ваша одежда для проведения кое-каких анализов.
– Каких еще анализов?
– Извините, сэр, но этого я не знаю.
– Ну, тогда спросите у кого-нибудь, кто знает.
– Боюсь, что в настоящий момент никого из старших офицеров нет на месте.
– Да я сам, бля, старший офицер.
– Я знаю, сэр.
– Ну тогда, пока никто не соизволит объяснить мне, почему я должен сдать вам свою одежду, черт побери, вы можете проваливать к чертовой матери.
Рядовые пожимают плечами и уходят, заперев за собой дверь.
Спустя десять минут дверь снова открывается и в камеру входят четверо рядовых. Они хватают меня за ноги и за руки, затыкают мне рот и раздевают меня догола.
Затем они вынимают кляп у меня изо рта, швыряют мне рубашку и комбинезон и уходят, заперев за собой дверь.
Я лежу голый на полу и пытаюсь посмотреть на часы, но часов больше нет.
Я встаю, надеваю рубашку и комбинезон, сажусь за стол и жду, чувствуя, что это засада.
Засада.
Я поднимаю голову: дверь открывается.
Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.
Они берут два стула и садятся напротив меня:
Дик Олдерман и Джим Прентис.
Выглядят они неважно.
Они не в духе.
– Боб? – говорит Прентис.
– В чем дело? – спрашиваю я.
– Мы думали, ты нам как раз об этом и расскажешь.
– Да ладно, – говорю я, переводя взгляд с одного на другого. – Вы что, пришли меня допрашивать?
– Мы пришли побеседовать, – отвечает Прентис, подмигивая.
– Какого хрена! – говорю я. – Это же я, Боб Фрейзер. Если что-то не так – скажите мне прямо.
– Видишь ли, Боб, все не так-то просто, – говорит Джимми Прентис, протягивая мне сигарету.
Я качаю головой:
– Я не знаю, Джим. Может, ты мне объяснишь?
Они смотрят друг на друга и вздыхают.
– Это как-то касается Радкина, да ведь? – говорю я.
Дик Олдерман качает головой:
– Ладно, Боб. Давай не будем переливать из пустого в порожнее. Скажи нам честно, что с тобой произошло между шестью часами вечера в субботу, четвертого июня, и шестью часами утра в среду, восьмого июня?
– А что?
– Ты ведь это помнишь? – улыбается он.
– Конечно, помню, мать твою.
– Ну, это уже, бля, кое-что, потому что до сих пор ни одна сука ничего конкретного вспомнить не могла.
Я выдерживаю паузу, затем говорю:
– Я был с Радкиным и Эллисом.
Прентис улыбается:
– Они так и говорили.
Я открываю рот, улыбаюсь с облегчением, готов продолжать.
Но Олдерман наклоняется вперед.
– Да, так они и говорили. Примерно до половины третьего сегодняшнего дня. До того самого момента, когда их обоих отстранили от службы. До того самого момента, когда они поклялись размозжить твою долбаную башку при первой возможности.
Я смотрю на него, на лицо, исполненное гордости от того, как ловко он взял меня в оборот. Я пожимаю плечами.
Он расплывается в широкой улыбке:
– И что ты теперь скажешь, а, Боб?
Я поворачиваюсь к Прентису.
– Как ты думаешь, мне нужен здесь кто-нибудь из федеральных?
Он пожимает плечами:
– Зависит от того, чем ты занимался, Боб. Все зависит от того, что ты натворил.
– Ничего.
Олдерман встает.
– Советую тебе хорошо подумать, – говорит он. – Пока мы не вернемся.
И они уходят, запирая за собой дверь.
Дверь открывается – я поднимаю голову.
Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.
Они садятся на стулья напротив меня.
Дик и Джим.
Они выглядят получше.
Но они все еще не в духе.
– Боб? – кивает Прентис.
– Слушайте, скажите мне прямо, что происходит? – говорю я.
– Мы не знаем, Боб. Поэтому мы здесь.
– Чтобы это выяснить, – добавляет Олдерман.
– Что выяснить?
– Чтобы выяснить, чем ты занимался между вечером субботы и утром среды.
– А что, если я скажу вам, что был дома? С женой? Олдерман смотрит на Прентиса.
Прентис говорит:
– Значит, ты утверждаешь, что был дома, да?
– Да, – киваю я.
И они снова уходят, заперев за собой дверь.
Дверь открывается.
Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.
Они не садятся.
Ричард Олдерман и Джеймс Прентис.
Они раздражены.
Они очень не в духе.
– Фрейзер, – говорит Олдерман. – Я тебя в последний раз спрашиваю, что ты делал, где ты был и кого ты видел между вечером субботы и утром среды?
– И не ври нам, Боб, – говорит Прентис. – Пожалуйста.
Я смотрю на них, нависших надо мной, не сводящих с меня глаз. Я знаю, что из другого они бы уже давно выбили всю правду.
– Я был в запое, – тихо и медленно говорю я.
Они снова пододвигают стулья и садятся.
– А что ты должен был делать? – спрашивает Олдерман.
– Я должен был быть на дежурстве с Радкиным и Эллисом.
– Так. И чем же ты в это время занимался?
– Как я уже сказал, я пил.
– Где?
– В своей машине, на стоянке.
– Ты кого-нибудь видел?
– Нет.
Но я начинаю видеть Карен Бернс и Эрика Холла, зная, что мне – конец.
– Я тебя еще раз спрашиваю, – говорит Олдерман. – Видел ли ты хоть кого-нибудь за все это время?
– Нет.
– Так, – кивает Олдерман. – А может быть, ты все-таки объяснишь нам, почему ты пил в то время, когда ты должен был следить за нашим основным подозреваемым по делу об убийстве четырех женщин? И почему в ту самую ночь, когда ты должен был сидеть на хвосте у нашего основного, бля, подозреваемого, к списку его преступлений добавилось убийство шестнадцатилетней девственницы?
Я не отрываю взгляда от столешницы.
– Может, ты все-таки скажешь мне, что у тебя был за повод?
– Семейные проблемы, – шепотом отвечаю я.
– А нельзя ли поподробнее?
– Нет, нельзя.
– Боб, дальше нас это никуда не пойдет, – говорит Прентис.
– Херня, – смеюсь я. – Это будет за холмом еще до завтрака.
– У тебя нет выбора, мать твою, – говорит Олдерман.
– Да видал я твой выбор. Я хочу знать, в чем дело.
– Иди к черту, – говорит Олдерман сквозь зубы. – Я тебя спрашиваю как старший офицер, спрашиваю тебя, почему ты пил в течение восьмидесяти четырех часов, восьмидесяти, сука, четырех, бля, часов, в то время как должен был быть на дежурстве?
– Я тебе уже сказал, что у меня семейные проблемы.
– А я тебе говорю, что мне этого ответа недостаточно. Поэтому я спрашиваю тебя в самый последний раз, что это, мать твою, за семейные проблемы такие, а?
Мы смотрим друг на друга – лиловые лица с выпученными глазами и стиснутыми зубами.
Прентис наклоняется вперед, постукивая по столешнице.
– Да ладно тебе, Боб. Это же мы.
– А это – я, Джим. Это – я.
Он кивает, и Олдерман выходит из камеры за ним следом, запирая за собой дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34