– У пациента может возникать ощущение блаженства, иногда он утрачивает волю, становится забывчивым, может возникнуть что-то похожее на депрессию и отчаяние. Пациент не теряет сознания и внешне производит совершенно нормальное впечатление, однако на теле и в особенности на руках могут появиться фиолетовые пятна, кроме того, глаза утрачивают здоровый, естественный блеск. У пациента возникает потребность в том, чтобы его действиями руководили, в своего рода опеке, – тут она дернулась, потому что Крцун, стоявший сзади, ущипнул ее. – Эти инъекции мы начнем сегодня же. Наверняка, некоторые из этих побочных эффектов появятся и у вас, но это не должно вас тревожить. Все это имеет временный характер и не приводит к каким-то необратимым последствиям.
– Эх, мать твою, и почему я не медицине учился! – обнял ее Пенезич. – Все у тебя в полном порядке, кроме имени. Стевка. Придумал же твой крестный, мать его! Таня. Таня. Вот это имя для тебя, – весело воскликнул он и начал напевать: – Таня, Татьяна, Танюша моя…
– А я и не знал, что вы так музыкальны, товарищ Крцун, – улыбнулся судья.
– Я все могу. Я – гений, – ударил он себя ладонью по груди. – Я окончил пролетарскую академию, а не буржуазную французскую, как некоторые, – и он презрительно кивнул на Дражу. – Продолжайте, товарищи. А мы с доктором Таней пойдем… пойдем, Танюша, в «Славию». Выпьем по рюмочке с Николой Калабичем.
– С кем? – изумился Дража.
– С Калабичем. С командиром твоей Горской гвардии. Горский Царь!
– Это невозможно! Калабич погиб у меня на глазах!
– Он просто упал, мы так договорились с ним. Твой Никола, твой Дяда Пера, сейчас кутит в «Славии». Пьет и девок угощает.
– Он погиб. Калабич не мог предать!
– Он еще поживет, он еще мне пригодится… Я его обрабатывал в соседней камере, и, знаешь, мангал не понадобился. Я его быстро приручил.
– Я вам не верю, – он хотел сказать, что больше ни о чем не желает разговаривать с Пенезичем, но уж очень сильно хотелось разобраться в том, что произошло.
– Да ты веришь, просто притворяешься… Позовите Войкана! – Крцун предложил всем, кроме Дражи, сигареты.
– За Короля и Отечество, к победе! – отрапортовал возле изголовья бородатый молодец с кокардой на пилотке. Он был в военной форме Горской гвардии. – Прошу вас, господин генерал, вот ваш табак и трубка. Кто взял, тот и возвращает.
– Кто вы такой, молодой человек? – голос его дрожал, он обливался потом, с усилием приподнимаясь на локтях.
– Я твой гвардеец, Батька, – засмеялся тот. – Войкан Урошевич, первая рота, третий батальон Первого равногорского полка. Неужели, Батька, ты меня не помнишь? Я же вместе с Николой Калабичем сидел в твоей землянке вечером двенадцатого!
«Измена! Все-таки измена! – опустил он взгляд, потому что вспомнил и имя, и лицо того солдата. – Точно так же он и той ночью рапортовал и представлялся мне. Проклятый Калабич! Вот так, совершенно неожиданно вышел со мной на связь, и я ему поверил. Это у меня от рождения слабость такая, наивность, доверчивость. Я всегда верил людям и был неосторожен… но я ведь принял все меры предосторожности, я все проверил. Никола послал ко мне своего связного, накануне дня Святого Савы, но я его предложение принял с недоверием и ничего ему не ответил».
– Хитер ты, как лис, ответил Калабичу только на четвертый раз, – сказал Крцун, будто читая Дражины мысли.
– И ты ему не сообщил, где находишься, а твои подручные петляли с ним по горам восточной Боснии семь дней и ночей, пытаясь его запутать. И ты обещал ему встречу в твоем логове не двенадцатого, а только лишь пятнадцатого марта. Ведь так дело было? – ликовал Пенезич. – Но я знаю и могу пересказать тебе слово в слово весь разговор, который был у вас с Николой в твоей землянке. И как ты его встретил, и как ты произвел смотр прибывшим гвардейцам. Да, ты был и хитер, и осторожен, но только, мать твою так, ты до меня еще не дорос. Я же гений! Хочешь я все тебе расскажу?
– Не надо, – отмахнулся Дража. – Ваши рассказы меня не интересуют.
* * *
«Батька мой, наш Батька», – слышу как наяву и вижу Калабича, бегущего навстречу мне, распахнув объятия.
«Добро пожаловать, Дядька Пера», – похлопал я его по широкой спине.
«Бог с нами, а победа перед нами», – перекрестился он и двинулся вслед за мной в укрытие под землей.
Тогда я вернулся поприветствовать гвардейцев Николы. Какое-то беспокойство мучило меня, но явного подозрения не было. Все они были молоды, сильны, подтянуты. Именно такие, какими и были всегда Калабичевы парни. Даже в самые тяжелые времена, когда не хватало ни пищи, ни одежды, Никола умудрялся Горскую гвардию… несчастную мою гвардию… и кормить, и одевать лучше, чем других. Я пожал руку каждому… да, всем по очереди, никого не пропустив. Кое-кого спрашивал, как зовут… даже сейчас помню некоторые имена: Миле, Ради, Войкан… да, как раз этот самый Войкан. Из Мионицы… кажется, он сказал, что родом из Мионицы? Невероятно! Просто невозможно поверить, нет, я не могу поверить и не поверю, что они были озновцами этого бандита… За Короля и Отечество, с Батькой с победе! Они приветствовали меня в один голос, слаженно и громогласно… Я видел, что Калабич просто ликовал от гордости и счастья… Я его хорошо знаю. Этот блеск в глазах, это выражение лица нельзя подделать. Нельзя, нельзя… а вот, оказалось, что все-таки можно. И тогда, когда мы спустились в землянку, на его лице продолжало сиять это счастье, и ни на минуту на нем не промелькнуло ничего другого.
«Вся Сербия готова к восстанию, – говорил он убедительно и восхищенно. – Террор коммунистов стал невыносимым. Шумадия ждет своего Батьку, своего Горского Царя, своего Генерала», – продолжал Никола, а этот самый Войкан, да, именно он, еще и добавил: «Батька, с красными будет покончено еще до Джурджева дня».
Не знаю, просто не знаю. Ведь этому негодяю известно все… нет сомнения, что это были его люди. Люди, которых он долго тренировал, дрессировал. Но ведь видел же я в его глазах силу веры, чувствовал искренность его слов, в нем не было страха. Не может быть, чтобы я не заметил, что они ничего не боятся.
«Все, Батька, подготовлено, все ждут, – как сейчас слышу я голос Калабича. – Люди уже в горах, нужно только, чтобы они узнали, что ты вернулся. В настоящий момент у меня в лесах…»
Размеры названных цифр показались мне подозрительными, но я знал, что Никола вообще склонен преувеличивать. Столько-то тысяч из Милановаца, еще больше из Валеваца и Чачака. Упомянул он и Пожегу, и Неготин, и Соко-Баню, и Крагуевац, и Крушевац… половина Сербии, по его словам, ушла в леса. А я весь раскис от радости, вот, думаю, хорошо, даже если на деле это всего лишь одна десятая часть. Майор Василиевич, чувствую, весь напрягся, темнота скрывает его лицо, но видно, что Калабича он буквально пронзает взглядами, полными ненависти.
«Никола, рассказы твои хороши, да только что-то не верится, – сказал наконец Василиевич. – Как же это мы-то не знаем ничего о том, что вся Сербия в лесах и под ружьем?»
«Оставь, дай Дядьке Пере сегодня нас порадовать, – сказал я. – Как приятно его слушать. Он знает гораздо больше, чем мы. Мы с тобой, майор, далеко от людей, да еще и под землей, а Дядька Пера в самой Сербии, в центре событий».
Вот, за эти слова я и расплатился сейчас головой. А все мое легковерие! Меня не отрезвили даже следующие слова Василиевича: «Делай как знаешь, но по-моему, добром это не кончится».
После этого мы говорили еще часа два. Калабич даже показал набросок плана командной базы на Повлене и сказал, что выступить нам следует как можно скорее, лучше всего сразу после полуночи. И тогда, по-прежнему видя перед собой мрачное лицо майора Василиевича, я решил проверить еще раз. Отозвал Калабича в соседнее помещение, чтобы поговорить с глазу на глаз.
«Никола, скажи, дорога действительно совершенно безопасна? – спросил я его. – И действительно ли подготовлена командная база на Повлене?»
«На тысячу процентов, Батька!»
«А ты не преувеличиваешь?»
«Ты сам это вскоре увидишь. Твой Дядька Пера бьет без промаха».
«Ну, хорошо, хорошо», – постыдился я своих подозрений.
«А парни, говоришь, надежные?»
«Во всей Сербии лучших не найдешь. Любой готов за тебя в огонь и в воду».
Так мы разговаривали минут десять. Я намеренно вел разговор шепотом, чтобы дать ему возможность шепнуть мне что-нибудь секретное, если такое есть… А что мне еще оставалось? Как я мог ему не поверить? Ведь даже когда мы вышли из моего укрытия, он шел рядом со мной, а Василиевич за нами…
«Засада!» Что было сначала – выстрелы или этот крик: «Засада!» Не знаю, потому что в тот же момент кто-то прыгнул на меня и я оказался на земле. Сначала я подумал, что это Василиевич сбил меня с ног, чтобы прикрыть своим телом. Но тут же я увидел его в двух шагах от себя. Что-то скомандовал ему… но было поздно, его скосила очередь из автомата, а в это время чьи-то сильные руки уже завязывали мне глаза и одевали наручники.
Да, да. Жизнь – это азартная игра, а в такие игры я всегда проигрывал. Эта чертова ночь была для меня последней возможностью отыграться. Калабич настаивал на том, чтобы выйти сразу после полуночи, а Василиевич предлагал дождаться рассвета. Он предлагал подумать и никуда не двигаться, пока не установим связь с нашими базами и связными в Шумадии. Я выбрал ошибочное решение… ничего глупее и хуже выбрать было нельзя… Негодяй! Если бы только он… ОЗН! Только одно это слово, если бы он только это мне шепнул, пока мы были одни. Почему он этого не сделал? Может быть, ему было стыдно, что его сломали в тюрьме. Но я бы это понял, я бы ему все простил… Боже мой, я готов голову дать на отсечение, что он погиб! Я прекрасно видел, как он падает, как судорожным движением прижимает руки к груди! А сейчас этот болван рассказывает, что все это было разыграно и что Никола жив…»
* * *
– Первые дозы будут довольно большими, – появление врачихи со шприцем в руке прервало воспоминания, ожившие картины последней ночи свободы, исполненные отчаяния, ведь раз уж все случилось так, как случилось, то лучше бы эта последняя ночь свободы стала и последней ночью его жизни. В голове стремительно проносилось множество мелких деталей: гармошка, смех, быстрые сборы в дорогу, здравицы, даже то, что Янко, его денщик, просил его надеть носки потолще и предлагал шерстяные. Все это буквально за одно мгновение пронеслось перед мысленным взором Дражи, и все это было недоступно пониманию Крцуна, прокурора, судьи, врачихи и гвардейца Войкана.
– Что за бациллу вы нашли у меня? – спросил он врачиху, содрогаясь от подозрения, что и медицина служит какому-то подлому плану.
– Мы изолировали бактерию tericilus bovitis, – без промедления ответила она.
– Вы можете сказать что-нибудь более определенное, так, чтобы было понятно непрофессионалу?
– Эта бактерия поражает центральную нервную систему, а в сочетании с недавно перенесенным вами тифом она может вызвать тяжелые нарушения жизненно важных функций головного мозга и привести к утрате рассудка! И разумеется, вскоре после этого к смерти.
– Это заболевание заразно или же…
– Не бойся, выживешь, – вмешался Крцун. – Это тебе, мать твою, не семинар по медицине. Танюша, ты свободна. А ты, Войкан, завтра утром первым делом к парикмахеру, бриться. Твоя служба у четников закончена, – шутливо дернул его за бороду. – Нет больше четников, и больше никогда не будет! – повернулся он к Драже.
– Я недавно говорил вам, что с нас хватит и войн, и расколов, – сказал главный судья. – Единство – вот что нам важнее всего. Во времена антинародного Королевства у нас было много политических партий, и именно поэтому было много жуликов и кровопийц, в то время как широкие народные массы бедствовали. Такого мы теперь не допустим. Никаких партий, никаких фракций, никакого возврата к старому. Почему вы выступаете против прогрессивного развития всего нашего народа?
– Я мог бы вам ответить подробно и рассказать, что я был критически настроен, причем не скрывал своей резкой позиции по отношению к многому из того, что было в нашем довоенном обществе. Но в такой обстановке я этого делать не буду. Именно забота о благе народа заставила меня встать на мой путь, и я об этом нисколько не жалею.
– Насколько мне известно, в свое время вы были сторонником Советского Союза. Кто и когда завербовал вас для враждебной и антинародной деятельности?
– Вы, господин судья, становитесь на позицию прокурора, а прокурор, видимо, будет у вас судьей. Ну да ладно, – он кивнул головой. – Когда-то я действительно верил в то, что в России родилось что-то новое, великое, хорошее, так же, как это было во время Французской революции. Но, узнав горькую и страшную истину об этой великой стране, я перестал верить в нее. Поэтому я не хотел коммунизма для Югославии, а мой народ хотел его еще меньше.
– Ошибаетесь, наш народ выступает именно за коммунизм, и как раз в этом и состоит ваша измена интересам народа! – сказал прокурор.
– Вы прекрасно знаете, что после падения Ужице во всей Сербии не набралось бы и трехсот партизан. Тот порядок, который вы установили, – вовсе не результат волеизъявления народа, а результат оккупации и террора. Коммунизм моему народу принесли танки Красной Армии…
Он хотел добавить: «Коммунизм – это и крцунов мангал, и все мои раны, и переполненные тюрьмы, и инсценированный суд, на который я вынужден согласиться из-за своей семьи», – но промолчал.
– Народ – это стадо! – воскликнул Пенезич. – Ему нужна картошка, как говорит товарищ Молотов.
– Это так только с вашей точки зрения, но вы ведь даже и с картошкой обманываете. С самого начала вы у народа даже картошку отбирали. Когда появились партизаны, именно их грабежи стали причиной моего враждебного отношения к ним. Стоило вам уйти в леса, как вы начали грабить крестьян. Сначала грабеж, потом террор и преступления. А сейчас вы называете это революцией и борьбой против оккупантов… А кстати, не уточните ли, когда вы ушли в леса?
– Тогда, когда это стало необходимо, – сказал судья.
– Вы сделали это только тогда, когда Гитлер напал на Советский Союз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26