Я выдвинул плечо вперед, и мне показалось, что рука вышла из-под завала. Я прополз еще полметра и выбрался из кучи бумаг и пыли. То есть еще не совсем чтобы выбрался, но голова была на свободе. Через заляпанное окно дальше по коридору проникал слабый свет. Я немного передохнул и пополз дальше.
Потом я попробовал встать, но ноги меня не держали: они онемели – правая лодыжка болела. Во рту чувствовался привкус крови. Я провел языком по зубам, убеждаясь, что они все на месте.
Я не знал, где здесь выход. Я мог бы бродить по этажу в течение долгих часов, но тут раздался истошный крик Гранадос, настолько пронзительный, что преодолел даже глухое безмолвие бумаг и добрался до самого дальнего уголка этажа. Судя по всему, она была где-то близко. Луч фонаря прорезал темноту: Новарио. Я ужасно обрадовался, хотя и подозревал, что кто-то из этих двоих был виновником моего паления. Обиженный и счастливый, я двинулся в сторону фонаря. Вскоре слева от меня раздался еще один крик, и в коридор вышла Сельва Гранадос, сыгравшая свою роль испуганной женщины, на мой взгляд, с явным отсутствием чувства меры.
– Великолепно! – воскликнул Новарио. – Даже лучше, чем было раньше. Я начинаю вспоминать.
Гранадос обняла меня и издала радостный вопль, что выходило за рамки сценария. Новарио тоже сообразил, что это не импровизация заигравшейся актрисы.
– Что случилось? Крыса?
Позже Сельва Гранадос объяснила, что, поскольку ее отец был владельцем фабрики по производству дезинфекционных материалов, она никогда не боялась ни тараканов, ни пауков, ни крыс и никакой другой живности. В ее семье их считали священными животными, которые обеспечивали семью средствами к существованию.
Луч фонарика осветил мое лицо. Гранадос снова закричала.
– Не бойтесь. Это я, Миро.
– А кровь?
– Маленькое падение, – сказал я мужественным томом героя, который говорит о смертельном ранении, как о пустяковой царапине. Я взял фонарик из рук Гранадос и вошел в пещеру. Прошел, прихрамывая, около шести метров и тут фонарь высветил что-то такое, чего я явно не ожидал увидеть.
В конце туннеля была комната, забитая сломанными стульями.
В центре этого сложного сооружения (ножки стульев напоминали защитные шипы) на вращающемся кресле сидел человек. Мне было достаточно только раз осветить его лицо, чтобы понять, что он мертв. Казалось, что он был сделан из того же серого с желтым материала, что и все окружавшие его бумаги.
У меня за спиной возникла Гранадос и спросила, кто это был.
– Виейра, комендант, – сказал я. – Он исчез два дня назад.
На коленях у трупа лежала голубая тетрадь, как если бы смерть настигла его за чтением. Несмотря на потрясение, которое я испытал при виде покойника, я протянул руку и дотронулся до края обложки. Я раскрыл тетрадь на первой странице. Собственно, я был почти уверен, что это – первый том полного собрания сочинений Омеро Брокки. Почти, но все-таки не до конца.
Две эти тетради – эта и та, которую нашел я, – были похожи, как две капли воды: те же буквы и та же первая фраза. Только здесь автор заполнил всю тетрадь, теми же словами, повторив их тысячу раз: эта тетрадь пустая, эта тетрадь пустая, эта тетрадь пустая…
Веревка
Новарио подбежал ко мне и выхватил тетрадь у меня из рук; он думал, что это и есть тот текст, встречи с которым он ждал уже больше двадцати лет. Он прочел оборванную фразу и, не скрывая отчаяния, вернул мне тетрадь.
– Кто-то с нами играет. Вы уверены, что он мертв?
Фонарь осветил лицо коменданта. Я увидел веревку у него на шее.
– Его повесили! – воскликнула Гранадос.
– Я думаю, он повесился сам, а потом его кто-то снял, – сказал Новарио. Он поводил лучом фонарика по потолку в поисках балки или крюка, но обнаружил только паутину.
Я опять посмотрел на бледное лицо коменданта.
– Нет, он не повесился. Если бы он умер от удушья, его лицо сейчас было бы синим, а язык вывалился бы изо рта. Веревку надели позже.
– А я и не знала, что вы работали судмедэкспертом, – сказала мне Гранадос. – А для чего, как вы думаете, на него надели веревку?
– Это предупреждение для тех, кто гоняется за книгами Брокки.
Все версии «Замен» совпадали в одном: в каждой присутствовал труп с петлей на шее.
– Тот, кто его убил, читал Брокку, и он оставил здесь этот знак для тех, кто может понять его смысл, – сказал я.
– Это, должно быть, Конде. – У Новарио была раздражающая привычка светить мне в лицо фонарем всякий раз, когда он со мной заговаривал. – Конде или…
– Или кто-то из нас, – закончил я за него. – И опустите фонарь, я не собираюсь делать сенсационных признаний.
– Убийца здесь рядом, в этих бумажных залежах. Я спиной чувствую его взгляд, – сказала Гранадос. Она развернулась и пошла прочь. Мы с Новарио последовали за ней.
В здании было темно и пусто – казалось, оно пустует уже много лет, – но стук форточек и скрип половиц намекали на то, что, возможно, мы были здесь не одни, что сегодняшней ночью здесь был еще кто-то, и этот «кто-то» плел козни, направленные против нас. Все двери были закрыты на ключ, так что мы не могли выйти до утра.
Как-то вдруг стало холодно. Было три часа ночи, и нам всем захотелось есть. Сначала, под впечатлением от вида мертвого тела, мы не смогли проглотить ни кусочка, но голод все-таки оказался сильнее. Во время импровизированного ужина мы обменялись своими соображениями и догадками о том, что произошло с комендантом и кто был убийцей. В какой-то момент я вообразил, что коменданта убили Новарио с Гранадос на пару (да, у них были не самые теплые отношения, и это еще мягко сказано, но они оба терпеть не могли Конде, и эта ненависть могла бы пересилить их враждебность друг к другу), и при одной только мысли об этом меня затошнило. Но потом по здравом размышлении я решил, что эти двое не могут быть соучастниками преступления, потому что, хотя они оба не любят Конде, они все равно не смогли бы объединиться – даже для мести общему врагу. Было никак невозможно представить этих людей союзниками хоть в чем-то.
– Я думаю, кто-то нас опередил. Бумаги Брокки теперь у него, и он хочет нас напугать, – твердо сказал Новарио.
– А зачем он убил коменданта? – спросила Гранадос.
– Возможно, он был соучастником. Конде его использовал, а потом… – Новарио чиркнул указательным пальцем по горлу. – Конде сделал себе имя, спекулируя на славе Брокки, и не мог допустить, чтобы кто-то его опередил, даже накануне своего окончательного разоблачения.
– Но если рукописи у него, почему он вас с ними не ознакомит?
Новарио пожал плечами.
– Только вы можете нам помочь. Надо вывести Конде на чистую воду. Профессор Гранадос к нему не подступится, я – тем более. Но вы…
– Я уверен, что Конде здесь ни при чем, – сказал я. – Как вы себе представляете пожилого профессора в роли безжалостного убийцы?
Они растерянно переглянулись. Нет, такого они себе не представляли.
Разговор постепенно выдохся, завязнув в противоречивых умозаключениях. Мы съели все, что было, но я все равно не наелся. Гранадос составила рядом три стула и прилегла отдохнуть. Новарио опустил голову на стол и тоже, кажется, задремал. Я не спал, как часовой, который ждал первого луча света. Сначала я себя чувствовал даже неплохо, но потом у меня разболелись все кости, как если бы тело вдруг вспомнило об ударах, полученных во время падения. Спать не хотелось. Вернее, я боялся заснуть: убийца мог быть где-то рядом, в засаде. Мне удалось продержаться до утра, и вот за окном уже рассвело, и послышался шум уличного движения, и здание открыли.
Я разбудил своих спутников.
– Уже уходим? – спросила Гранадос.
– Еще минут пять подождем. Чем больше здесь будет народу, тем меньше мы привлечем внимания.
При дневном свете Новарио выглядел лет на десять старше; его воспаленные от недосыпа глаза, выбившаяся из брюк рубашка и растрепавшаяся прическа дополняли классический вид малахольного полуночника.
– Прежде чем мы разойдемся… нам надо подумать, как сообщить о смерти коменданта.
– Анонимный звонок, – предложил Новарио.
– Ладно, я этим займусь, – сказал я.
Мы решили выйти по очереди, чтобы нас не видели вместе. Я поехал домой на такси. Из последних сил принял ванну и упал в кровать. Уже лежа, я взял телефон, позвонил в полицию и сообщил им о трупе. Оператор хотела меня расспросить поподробнее, но я бросил трубку.
Всю субботу и воскресенье я провел в постели: смотрел телевизор и немного работал над рассказом Брокки. В понедельник я не нашел в себе сил, чтобы подняться, и прежде всего потому, что в воскресенье ко мне приходила мать. Она язвительно раскритиковала мою квартиру, обозвав ее «свинарником». Объясняя свой жалкий болезненный вид, я сказал, что играл с приятелями в футбол под проливным холодным дождем.
– Занятия спортом – это, конечно, хорошо, но ты все-таки не забывай, что ты всегда был болезненным слабеньким мальчиком, – высказалась мамаша. Придавленный тяжестью ее слов, я весь сжался. Казалось, еще немного – и я просто исчезну.
Мать очень обрадовалась, узнав, что ее давний друг – доктор Конде – поручил мне дополнительную работу. Я начал рассказывать, в чем заключается эта работа, ей это было не интересно; ей хотелось послушать сплетни или «новости культурной жизни», как она это называла. Кажется, в этом смысле я ее разочаровал.
– С такой работой у тебя есть все шансы продвинуться. Завести полезные знакомства, окунуться в культурную жизнь. Используй свое положение.
Когда мать ушла, я решил взять себе дополнительный выходной в понедельник. Я пришел в институт лишь в четыре часа пополудни во вторник. На кухне сидели Фриландер, профессор нейролингвистики, и Либераторе, секретарь кафедры славянской литературы.
– Вы слышали про коменданта? – спросили они хором.
– Он по-прежнему в депрессии?
– Хуже: он умер.
Я попытался изобразить удивление. Я спросил: как, когда? – В субботу был анонимный звонок в полицию. Они ждали до воскресенья, чтобы убедиться, что это не розыгрыш, потому что сначала они подумали, что это просто студенты так шутят; тем более что здание было закрыто, и они не могли войти без ордера, а ордер выписывают по решению суда.
– Причина смерти известна?
– Он упал в пролет лестницы. Его нашли в вестибюле, лежал на полу лицом вниз. С расколотым черепом.
– А что говорят в полиции? – Я подумал о веревке.
– Они не дают никакой информации, – сказал Фриландер. – Между университетом и полицией всегда были трения. Поскольку руководители факультета хотят провести свое собственное расследование, полиция умыла руки.
Я вышел на улицу, чтобы позвонить Новарио по телефону-автомату. У меня было предчувствие, что с кафедры лучше не звонить.
– Убийца сбросил труп в лестничный пролет, – сказал я Новарио, кажется, даже не поздоровавшись.
– С веревкой на шее?
– Кажется, нет. Вы когда думаете уезжать?
– Собираетесь поделиться трудами Брокки только с Гранадос? Я не доставлю вам этого удовольствия.
– Мне не нужны книги Брокки. Мне просто не хочется появиться в выпуске новостей. Или в суде.
– Не волнуйтесь, Миро. Против вас нет никаких улик. Они наверняка решат, что это было самоубийство, и, когда все успокоится, мы предпримем еще одну экспедицию.
Я пробыл в институте до самого закрытия, частью из-за того, что хотел собрать больше информации, частью из-за того, что действительно сильно нервничал. Я заговаривал с каждыми встречным, пытаясь узнать что-нибудь новое о смерти коменданта. Под предлогом поиска документов, необходимых мне для работы, я спустился в офис в подвальном помещении, чтобы поговорить с мужчиной в синем комбинезоне и толстой женщиной. Когда я вошел, там сидело еще четверо человек. Мне показалось, что все они косятся на меня с недоверием.
– Вам эти бумаги сегодня горят? Вы что не видите, что у нас горе? – упрекнула меня толстуха.
По счастью, кто-то вступил в разговор, отвлекая внимание.
– Когда его заберут? – спросил курьер.
– Когда позволит судебный врач. Кажется, завтра.
– А вскрытие будет?
– А я-то откуда знаю? Но такие депрессии, как была у него, часто заканчиваются трагедией.
– Он, наверное, хотел, чтобы его удержали от этого шага, – осмелился предположить курьер. – Может быть, он безмолвно просил о помощи, но никто ничего не заметил.
– Да нет, – заявила толстуха. – Эти неврастеники никогда никого не предупреждают. Они просто кончают с собой, и все. Когда решат, что так надо.
– А ночной сторож?
– Не поминай лихом. О нем только известно, что его никогда нет, а когда он здесь, он спит.
В общем, я понял, что здесь ничего нового я не узнаю, и вернулся на кафедру. В Берлоге меня ждал Конде. Я начал рассказывать ему о смерти Виейры.
– Увольте меня от плохих новостей, Миро. Я жду ваших отчетов. Есть какие-нибудь результаты?
К счастью, за выходные, пока я валялся в постели, я существенно продвинулся в работе. У меня уже был черновой вариант рассказа. В смысле, оригинала. На самом деле я но особенно тщательно сравнивал версии, мною двигала интуиция, которая, как известно, есть сестра лени. В результате появился рассказ на четыре страницы, который я уже отпечатал на институтском «Ундервуде». Я очень надеялся, что Конде не поймет, что я прочел меньше половины всех имевшихся бумаг.
Он быстро пробежал глазами текст.
– Великолепно, – сказал он. – Я его заберу, чтобы размножить.
– Подождите. Его нужно слегка подправить. Дайте мне еще неделю.
– Я ценю ваше стремление к совершенству, но текст мне нужен сейчас. Книга должна быть готова через месяц. Предисловие, хронология, описание, как вы пришли… как мы пришли к этому варианту, и история самого рассказа. Надо все делать быстро, иначе враги меня опередят.
Я вопросительно посмотрел на него. Я опасался, что Конде был в курсе о моих похождениях с Новарио и Гранадос.
– Я хотел бы вас кое о чем попросить. Эта женщина, имя которой я не хочу называть, мне угрожала…
– И чем угрожала?
– Да так, всякими глупостями. Но все равно: не пускайте ее на кафедру.
– У меня нет права ее не пускать. Любой может войти на кафедру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21