– Рауач, пусть принесут все фонари, которые у вас есть. Мне наплевать на ливень, каждый должен оказывать помощь следствию.
– А что будем делать? – спросила Химена.
– Искать Зуньигу.
Химена достала из сумки вспышку и прикрепила ее к камере. Рауач и консьерж вернулись с фонарями и запасными батарейками. Я подошел самым первым и нашел фонарь, который был исправен; остальные, кажется, были в основном сломаны.
Анна сидела в кресле, устремив взгляд в пустоту. Она не могла подняться, уже сейчас она была далеко-далеко отсюда.
Я же не мог противиться – несмотря на трагедию – тяге к приключениям, словно я был еще бойскаутом в своем первом лагере.
Гроза уже выдохлась, шел монотонный дождь, неприятный, но не все же невечный. Я надел на голову капюшон. Ночь была очень темной, горели только пять или шесть фонарей, двигавшихся вдоль фундамента недостроенного крыла гостиницы. Половина фонарей оказалась неисправной, они быстро тускнели и гасли. Васкес выключил свой и швырнул батарейки в грязь.
Рядом со мной появился Гимар.
– Здесь и так слишком много народа. Почему бы вам не поискать на пляже?
Чтобы добраться до пляжа, мне надо было пройти мимо дверей отеля. Увидев меня, Химена последовала за мной. Она держала в руках тяжелую фотокамеру. Я не стал ее прогонять: пусть идет. Я начал насвистывать старую песенку.
– Дай мне твой фонарь, – сказала она.
Я отрицательно покачал головой. Ни за какие сокровища мира я бы не отказался от своей игрушки.
Рядом с маяком берег круто поворачивал, так что гостиница скрылась из виду. Перед нами простиралась затемненная поверхность пляжа. Я наступил на водоросли, мои ноги по щиколотку погрузились в пенистое месиво.
– Скорее всего он утонул. Он шел по воде, и его утащили волны. Он всплывет через три дня, вверх лицом, покусанный рыбами, с синюшной кожей и пустыми глазницами.
Химена даже замедлила шаги, испуганная своими собственными словами. Я обогнал ее. Компания мне была не нужна. Я сейчас пребывал в далекой яви своих сновидений – приключений, сценарий которых можно найти в старых книгах. Пляж, ночь, гроза. Но это также могла быть пустыня, сельва, затерянный остров. Место не играло роли, важно было идти в ночи, продвигаясь вперед, навстречу неведомой опасности, сгорая от любопытства, не скрывая боязни и крепко сжимая фонарь.
Я направил луч вперед и вдруг высветил человека, погруженного в воду.
Когда я подошел, я понял, что ошибался: он стоял на коленях, лицом к морю, как бы обращаясь к богу в бессловесной молитве.
Зуньига безразлично посмотрел на осветивший его фонарь. Его лицо, голова, мокрая одежда были покрыты водорослями, как будто он увлекал их за собой, продвигаясь вперед. Обессиленный краб висел у него на лице. Это был утопленник, но утопленник, который умел говорить. Я не знаю, понял ли он, что я стоял перед ним и что это была реальность. Я не знаю, с кем он разговаривал – со мной или с самим собой, – но говорил он тоном человека, раскрывшего страшную тайну.
– Это не река, – сказал он. Я подумал, что в своем помешательстве он обращается к морю. – Сейчас я вижу. Это болото.
Он упал лицом вниз на мертвые водоросли.

Часть четвертая
Ахерон
…То царь Немврод, чей замысел ужасный
Виной, что в мире не один язык.
Довольно с нас; беседы с ним напрасны:
Как он ничьих не понял бы речей,
Так никому слова его не ясны. „
Данте Алигьери «Божественная комедия», «Ад», Песнь XXXI

XXII
Зуньигу отвезли в отделение «Скорой помощи» больницы Порто-Сфинкса. Это было покрытое известкой строение, в котором приемный покой занимал половину общей палаты. Обшарпанная стена отделяла приемную от кабинета врача. На стене висела бесцветная гравюра, на которой медсестра, приложив палец ко рту, призывала соблюдать тишину. Кто-то пририсовал ей усы и бороду. Подаренные кем-то лабораторные часы показывали неправильное время.
Дверь приемного покоя была приоткрыта, и с моего стула мне было видно лицо Зуньиги с подключенной кислородной маской. Гимар прикурил сигарету. Послышался строгий голос врача:
– Немедленно погасите сигарету, комиссар. Этот человек в коме.
– Уже нигде нельзя курить.
Он открыл дверь и выбросил сигарету на мостовую. Начала моргать лампа дневного света, врач встал на банкетку и стукнул по ней, чтобы прекратить мигание. Наконец, он закончил осмотр и стянул резиновые перчатки. Это был мужчина года на три старше меня, одетый в замызганный штопаный халат. В углу приемной стояла накрытая одеялом раскладушка для ночного отдыха дежурного врача, который всегда оставался на месте на случай переломов, высокой температуры, преждевременных родов. Жестом фокусника врач показал нам монету.
– Она была у него под языком.
Он посмотрел на меня, как бы ожидая объяснений. Я пожал плечами.
– В лучшем случае это был способ бросить курить, – сказал Гимар. – Я уже перепробовал все.
– Его нужно отвезти в областную больницу. Комиссар, окажите любезность, позвоните в гостиницу, пусть пришлют свою машину.
– А где «скорая помощь»?
– В мастерской. Шофер, даже при том, что он знает, что его могут вызвать в любую минуту, все равно напивается каждое воскресенье и выезжает давить зайцев на дороге.
Гимар позвонил в отель по телефону из приемной. Получил отказ, перешел на крик, требуя повиновения. Через пятнадцать минут приехал микроавтобус. Я помог погрузить больного и баллон с кислородом. Врач погасил свет в салоне, закрыл его на ключ и сел за руль. Мы с Гимаром остались стоять на тротуаре.
– Уже столько лет я ждал подобного случая. Некоей тайны, которую я раскрою. А сейчас, когда это произошло, я понятия не имею, что делать дальше.
Я не имел никакого желания выслушивать ночные признания полицейского-меланхолика.
– Я возвращаюсь в отель, комиссар.
– Подождите. Знаете, терпеть не могу сумасшедших, с преступниками все понятно. Их мысли легко разгадать. Но у сумасшедших – у них своя логика. Они убивают или кончают жизнь самоубийством без всякого повода или причины. Когда задерживаешь преступника, чувствуешь удовлетворение. Но если задерживаешь сумасшедшего – тут удовольствия мало.
Гимар прикурил сигарету. Молчание было таким глубоким, что я ясно услышал шипение спичечной головки. Из глубины темной улицы к нам подошел высокий мужчина.
– Что случилось с Зуньигой? – спросил Кун.
– Прогулялся не очень удачно, – ответил комиссар. – Я иду спать. Если еще что-нибудь произойдет, Кун, звоните мне в комиссариат. Чем, вы говорили, занимались все эти люди?
– Языком. Языком, существовавшим до Вавилонского столпотворения. Языком, на котором Адам давал имена всем вещам и предметам. Великолепным языком.
– Было бы великолепно, если бы все вещи и все предметы были названы раз и навсегда, если бы было достаточно одного слова, чтобы все объяснить, – вот это и вправду было бы великолепно. Жизнь в этой деревне стала бы более чем приятственной. Все молчат – в баре, в парикмахерской. Здесь же никто ничего не говорит прямо, без экивоков. Знаете, какой язык действительно великолепный? Единственный великолепный язык? Тот, который помогает убить время.
Комиссар удалился медленным шагом. Мы с Куном пошли в отель.
Было холодно, но ветер стих. Моя тяжелая куртка намокла, и влага, казалось, проникла в самые кости. Я чихнул.
– Думаешь, он будет последним? – спросил Кун.
– Посмотрим. Ты уверен, что больше никто не принимал участие в заседаниях этой троицы?
– Уверен. Я хорошо помню, потому что они попросили меня, чтобы их встреча прошла в узком кругу. Они изучали тему, которую пока нельзя предавать огласке.
– Это была какая-то секта?
– Нет. С Валнера бы сталось вступить в какую-нибудь тайную секту, но Рина с Зуньигой были людьми не того типа. Они не открыли мне свою тайну, но я так думаю, речь шла о словаре мифических языков, работу над которым Наум курирует уже давно.
– А чем должен был заниматься Наум?
– А я тебе разве не говорил? Он организовал эту встречу. Но поскольку он не смог приехать вовремя, они начали без него.
Мы подошли к входу в гостиницу. Ночь еще не наступила, настоящая ночь, когда все спят; но было очень темно, темнее, чем обычно в это время. В недостроенном крыле отеля, недоступном для входа, слышались удары бесновавшегося там ветра.
Я хотел спать, но не мог. В неравной борьбе между усталостью и любопытством я ворочался в кровати. Я знал, что Наум мне ничего не скажет, что он придумает какую-нибудь отговорку, что ни единым словом не обмолвится об этом странном языке и о другом – еще более трудном языке – языке фактов. Факты, сказал мне Наум двадцать лет назад, несовместимы с истиной.
Раздался робкий стук в дверь. Я открыл, не спрашивая, кто отучит, и там стояла она – с распущенными волосами.
– Я не могу спать. Я боюсь.
Мысленно я поблагодарил несуществующих богов, что на свете есть страх и бессонница.
– Вы сумели поговорить с Зуньигой? – спросила Анна.
– Нет. Его увезли в больницу, он был без сознания. А когда он придет в себя, я очень надеюсь, что я в этот момент буду где-нибудь далеко-далеко.
– Тебе будет тяжело проститься со мной?
– Ты сама знаешь.
Анна улеглась на одну из двух кроватей, стоявших в номере, и сразу уснула. Стараясь не разбудить ее, я осторожно снял с нее туфли, немного смущенный тем несказанным блаженством, которое я испытал, коснувшись ее ног. Я укрыл ее одеялом и потушил свет, чтобы у меня не было искушения смотреть на нее.
XXIII
Я умылся. Опустил запястья под струю холодной воды. Шум воды разбудил Анну. Она удивленно посмотрела на меня, делая вид, что не помнит, как она сюда попала.
Я обул туфли. Они так и не высохли. Я медленно завязал шнурки – хотел протянуть время, как если бы должен был сдать экзамен, по теме которого я ничего не знал.
Анна посмотрела на часы: без двадцати четыре.
– Куда ты собрался в такое время?
– Мне нужно кое-что разыскать, – сказал я.
– Не оставляй меня одну. Я пойду с тобой.
– Я иду в номер 316.
Среди ночи, в четыре утра, даже самые абсурдные идей кажутся здравыми и выполнимыми.
– Я тоже пойду.
– Я иду в номер 316, – повторил я. Не знаю, хотел я ее напугать или нет.
Анна последовала за мной по лестнице спящего отеля. В холле было пусто. Ночной сторож, по всей вероятности, спал в одной из комнат нижнего этажа. На столе консьержа лежали журнал комиксов, сборник кроссвордов и стояла пустая банка из-под пива. Я открыл ящик стола и увидел три больших связки ключей – по одной для каждого этажа. Я взял третью.
Мы поднялись по лестнице.
– Она еще там? – спросила Анна.
– Ее не хотели трогать до прибытия судебно-медицинского эксперта. Он только завтра приедет.
– Я не хочу ее видеть.
– Я пойду в ванную комнату, а ты поищешь в спальне.
– Что мы будем искать?
– Бумаги, письма, заметки.
– Они сразу поймут, что чего-то не хватает.
– Не беспокойся, мы все положим на место.
Я посмотрел на позолоченные цифры на двери. Мы вошли в номер, в котором пахло весьма неприятно.
– Кто-нибудь занимает номер напротив? – спросила Анна.
– Нет, весь этот сектор освободили. Всех перевели в другое крыло.
Анна подошла к кровати и начала искать среди одежды. Там лежал небольшой открытый кожаный чемодан, в котором была одежда и записная книжка, исписанная от руки.
На прикроватной тумбочке стояли две склянки духов и флакон с кремом для снятия макияжа. На одном из стульев висела зеленая сумка с брошью на пряжке в форме жука. Тут же лежали раскрытая книга – биография Марсилио Фисино на английском и очки в роговой оправе.
Анне досталась более легкая работа. Я включил свет в ванной комнате.
Женщина была одета в голубую комбинацию. Вода почти не выплескалась из ванны. Откинутая назад голова, белая шея с золотой цепочкой с медальоном. Вода была красной. Руки были погружены в ванну.
Я вспомнил нашу беседу во время поездки к отелю. Было очевидно, что эта женщина гордится своей работой, вынашивает амбициозные планы. В аэропорту она купила карту местности, а я был уверен – хотя и не смог бы разумно обосновать свою уверенность, – что люди не покупают такую карту, если знают, что скоро умрут.
На полочке стоял стакан с голубой зубной щеткой и тюбик зубной пасты. Я открыл аптечку. Там был стакан, завернутый в нейлоновую салфетку. Я достал носовой платок и обернул им руку вместо перчатки. Я направился к телу, стараясь думать о чем-нибудь другом. Затылок Рины упирался в край ванны. Ее рот был открыт, лицо исказилось в гримасе усталости. Я приподнял ее язык и заглянул под него. Достал небольшую посеребренную монету. Уже третью.
Моя рука задрожала так, что я упустил монету в красную воду. Я успел мельком увидеть лицо какого-то деятеля, вычеканенное на монетке. Вероятно, монета была иностранной.
Я собирался достать ее из воды, но, прикоснувшись к холодной жидкости, вдруг понял, что я собираюсь сделать. Я читал v какого-то автора из общества Каблица, что альпинисты часто становились жертвами паники. Они решительно и энергично покоряли горную вершину, но в определенное время – после захода солнца – они останавливались, смотрели вниз и уже не могли продолжать восхождение, убитые холодом и одиночеством. Некоторые пытались бежать и разбивались при падении.
Меня как будто накрыла волна страха и темноты, и я поспешно вышел из ванной. Я снял эрзац-перчатку и бросил ее на пол. Если бы Анна не схватила меня за руку, я бы с криками убежал. Прежде чем уйти, мы привели комнату в порядок. Потом она проводила меня по коридору до нашего убежища.
XXIV
Мы нашли напечатанные на машинке страницы с исправлениями на полях и рукописными пометками. Анна также захватила из комнаты Рины маленький черный диктофон. С видом маньяка я вымыл руки.
– Ты что-то нашел? – спросила Анна.
– Монету. Третью.
В кармашке сумки были еще две. Я показал их Анне.
– У Рины тоже была одна. Я ее видел, но она упала в воду.
Анна подбросила в воздух одну монету.
– Где она была? – спросила она.
– Во рту, под языком.
Она бросила монеты на кровать, словно они внезапно превратились во что-то другое – жуткое и страшное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13