Новая теннисная площадка - в конце той узкой и длинной
просади черешчатых дубков, о которых я уже говорил - была
выложена по всем правилам грунтового искусства рабочими,
выписанными из Восточной Пруссии. Вижу мать, отдающую мяч в
сетку - и топающую ножкой в плоской белой туфле. Майерсовское
руководство для игры в лоун-теннис перелистывается ветерком на
зеленой скамейке. С добросовестными и глупыми усилиями
бабочки-белянки пробивают себе путь к проволочной ограде вокруг
корта. Воздушная блуза и узкая пикейная юбка матери (она играет
со мной в паре против отца и брата, и я сержусь на ее промахи)
принадлежат к той же эпохе, как фланелевые рубашки и штаны
мужчин. Поодаль, за цветущим лугом, окружающим площадку,
проезжие мужики глядят с почтительным удивлением на резвость
господ, точно так же как глядели на волан или серсо в
восемнадцатом веке. У отца сильная прямая подача в классическом
стиле английских игроков того времени, и, сверяясь с упомянутой
книгой, он все справляется у меня и у брата, сошла ли на нас
благодать - отзывается ли драйв у нас от кисти до самого
плеча, как полагается.
Мать любила и всякие другие игры, особенно же головоломки
и карты. Под ее умело витающими руками, из тысячи вырезанных
кусочков постепенно складывалась на ломберном столе картина из
английской охотничьей жизни, и то, что казалось сначала
лошадиной ногой, оказывалась частью ильма, а никуда не
входившая пупочка (материнское слово для всякой кругловатой
штучки) вдруг приходилась к крапчатому крупу, удивительно ладно
восполняя пробел - вернее просинь, ибо ломберное сукно было
голубое. Эти точные восполнения доставляли мне, зрителю,
какое-то и отвлеченное и осязательное удовольствие.
В начале второго десятилетия века у нее появилась страсть
к азартным играм, особенно к покеру; последний был занесен в
Петербург радением дипломатического корпуса, но, по пути из
далекой Америки пройдя через сравнительно близкий Париж, он
пришел к нам оснащенный французскими названиями комбинаций, как
например brelan и couleur. Технически говоря, это был так
называемый draw poker с довольно частыми jack-pot'aми и с
джокером, заменяющим любую карту. Мать иногда играла до четырех
часов утра и впоследствии вспоминала с наивным ужасом, как
шофер дожидался ее во всю морозную ночь; на самом деле чай с
ромом в сочувственной кухне значительно скрашивал эти вигилии.
Любимейшим ее летним удовольствием было хождение по грибы.
В оригинале этой книги мне пришлось подчеркнуть само собою
понятное для русского читателя отсутствие гастрономического
значения в этом деле. Но, разговаривая с москвичами и другими
русскими провинциалами, я заметил, что и они не совсем понимают
некоторые тонкости, как например то, что сыроежки или там
рыжики, и вообще все низменные агарики с пластиночной бухтармой
совершенно игнорировались знатоками, которые брали только
классически прочно и округло построенные виды из рода Boletus,
боровики, подберезовики, подосиновики. В дождливую погоду,
особливо в августе, множество этих чудесных растеньиц вылезало
в парковых дебрях, насыщая их тем сырым, сытным запахом -
смесью моховины, прелых листьев и фиалкового перегноя,- от
которого вздрагивают и раздуваются ноздри петербуржца. Но в
иные дни приходилось подолгу всматриваться и шарить, покуда не
сыщется семейка боровичков в тесных чепчиках или мрамористый
"гусар", или болотная форма худосочного белесого березовика,
Под моросящим дождиком мать пускалась одна в долгий поход,
запасаясь корзинкой - вечно запачканной лиловым снутри от
чьих-то черничных сборов. Часа через три можно было увидеть с
садовой площадки ее небольшую фигуру в плаще с капюшоном,
приближавшуюся из тумана аллеи; бисерная морось на
зеленовато-бурой шерсти плаща образовывала вокруг нее подобие
дымчатого ореола. Вот, выйдя из-под капающей и шуршащей сени
парка, она замечает меня, и немедленно лицо ее принимает
странное, огорченное выражение, которое казалось бы должно
означать неудачу, но на самом деле лишь скрывает ревниво
сдержанное упоение, грибное счастье. Дойдя до меня, она
испускает вздох преувеличенной усталости, и рука и плечо вдруг
обвисают, чуть ли не до земли опуская корзинку, дабы
подчеркнуть ее тяжесть, ее сказочную полноту.
Около белой, склизкой от сырости, садовой скамейки со
спинкой она выкладывает свои грибы концентрическими кругами на
круглый железный стол со сточной дырой посредине. Она считает и
сортирует их. Старые, с рыхлым исподом, выбрасываются; молодым
и крепким уделяется всяческая забота. Через минуту их унесет
слуга в неведомое и неинтересное ей место, но сейчас можно
стоять и тихо любоваться ими. Выпадая в червонную бездну из
ненастных туч, перед самым заходом, солнце бывало бросало
красочный луч в сад, и лоснились на столе грибы: к иной красной
или янтарно-коричневой шляпке пристала травинка; к иной
подштрихованной, изогнутой ножке прилип родимый мох; и
крохотная гусеница геометриды, идя по краю стола, как бы двумя
пальцами детской руки все мерила что-то и изредка вытягивалась
вверх, ища никому неизвестный куст, с которого ее сбили.
4
Все, что относилось к хозяйству, занимало мою мать столь
же мало, как если бы она жила в гостинице. Не было
хозяйственной жилки и у отца. Правда, он заказывал завтраки и
обеды. Этот ритуал совершался за столом, после сладкого.
Буфетчик приносил черный альбомчик. С легким вздохом отец
раскрывал его и, поразмысливши, своим изящным, плавным почерком
вписывал меню на завтра. У него была привычка давать
химическому карандашу, или перу-самотеку, быстро-быстро
трепетать на воздухе, над самой бумагой, покуда он обдумывал
следующую зыбельку слов. На его вопросительные наименования
блюд мать отвечала неопределенными кивками или морщилась.
Официально в экономках числилась Елена Борисовна, бывшая няня
матери, древняя, очень низенького роста старушка, похожая на
унылую черепаху, большеногая, малоголовая, с совершенно
потухшим, мутно-карим взглядом и холодной, как забытое в
кладовой яблочко, кожей. Про Бову она мне что-то не
рассказывала, но и не пила, как пивала Арина Родионовна
(кстати, взятая к Олиньке Пушкиной с Суйды, неподалеку от нас).
Она была на семьдесят лет старше меня, от нее шел легкий, но
нестерпимый запах - смесь кофе и тлена - и за последние годы
в ней появилась патологическая скупость, по мере развития
которой был потихоньку от нее введен другой домашний порядок,
учрежденный в лакейской. Ее сердце не выдержало бы, узнай она,
что власть ее болтается в пространстве, с ее же ключничьего
кольца, и мать старалась лаской отогнать подозрение,
заплывавшее в слабеющий ум старушки. Та правила безраздельно
каким-то своим, далеким, затхлым, маленьким царством - вполне
отвлеченным, конечно, иначе бы мы умерли с голоду; вижу, как
она терпеливо топает туда по длинным желтым коридорам, под
насмешливым взглядом слуг, унося в тайную кладовую сломанный
петн-бер, найденный ею где-то на тарелке. Между тем, при
отсутствии всякого надзора над штатом в полсотни с лишком
человек, и в усадьбе и в петербургском доме шла веселая
воровская свистопляска. По словам пронырливых старых
родственниц, заправилами был повар, Николай Андреич, да старый
садовник, Егор,-оба необыкновенно положительные на вид люди, в
очках, с седеющими висками - словом, прекрасно загримированные
под преданных слуг. Доносам старых родственниц никто не верил,
но увы, они говорили правду. Николай Андреич был закупочным
гением, и, как выяснилось однажды, довольно известным в
петербургских спиритических кругах медиумом; Егор (до сих пор
слышу его черноземно-шпинатный бас, когда он на огороде пытался
отвести мое прожорливое внимание от ананасной земляники к
простой клубнике) торговал под шумок господскими цветами и
ягодами так искусно, что нажил новенький дом на Сиверской: мой
дядя Рукавишников как-то ездил посмотреть и вернулся с
удивленным выражением. При ровном наплыве чудовищных и
необъяснимых счетов, мой отец испытывал, в качестве юриста и
государственного человека, особую досаду от неумения разрешить
экономические нелады у себя в доме. Но всякий раз, как
обнаруживалось явное злоупотребление, что-нибудь непременно
мешало расправе. Когда здравый смысл велел прогнать жулика
камердинера, тут-то и оказывалось, что его сын, черноглазый
мальчик моих лет, лежит при смерти - и все заслонялось
необходимостью консилиума из лучших докторов столицы.
Отвлекаемый то тем, то другим, мой отец оставил в конце концов
хозяйство в состоянии неустойчивого равновесия и даже научился
смотреть на это с юмористической точки зрения, между тем как
мать радовалась, что этим потворством спасен от гибели
сумасшедший мир старой ее няньки, уносящей в свою вечность по
темнеющим коридорам, уже даже не бисквит, а горсть сухих
крошек. Мать хорошо понимала боль разбитой иллюзии. Малейшее
разочарование принимало у нее размеры роковой беды. Как-то в
Сочельник, месяца за три до рождения ее четвертого ребенка, она
оставалась в постели из-за легкого недомогания. По английскому
обычаю, гувернантка привязывала к нашим кроваткам в
рождественскую ночь, пока мы спали, по чулку, набитому
подарками, а будила нас по случаю праздника сама мать и, деля
радость не только с детьми, но и с памятью собственного
детства, наслаждалась нашими восторгами при шуршащем
развертывании всяких волшебных мелочей от Пето. В этот раз,
однако, она взяла с нас слово, что в девять утра непочатые
чулки мы принесем разбирать в ее спальню. Мне шел седьмой год,
брату шестой, и, рано проснувшись, я с ним быстро посовещался,
заключил безумный союз,- и мы оба бросились к чулкам,
повешенным на изножье. Руки сквозь натянутый уголками и
бугорками шелк нащупали сегменты содержимого, похрустывавшего
афишной бумагой. Все это мы вытащили, развязали, развернули,
осмотрели при смугло-нежном свете, проникавшем сквозь складки
штор,- и, снова запаковав, засунули обратно в чулки, с
которыми в должный срок мы и явились к матери. Сидя у нее на
освещенной постели, ничем не защищенные от ее довольных глаз,
мы попытались дать требуемое публикой представление. Но мы так
перемяли шелковистую розовую бумагу, так уродливо перевязали
ленточки и так по-любительски изображали удивление и восторг
(как сейчас вижу брата, закатывающего глаза и восклицающего с
интонацией нашей француженки "Ah, que c'est beau!" ("Ах, какая
красота!" (франц.) )) , что, понаблюдавши нас с минуту,
бедный зритель разразился рыданиями, Прошло десятилетие. В
первую мировую войну (Пуанкаре в крагах, слякоть, здравия
желаем, бедняжка-наследник в черкеске, крупные, ужасно одетые
его сестры в больших застенчивых шляпах, с тысячей своих
частных шуточек) моя мать очень добросовестно, но довольно
неумело, соорудила собственный лазарет, по примеру других
петербургских дам,- и вот помню ее, в ненавистной ей форме
сестры, рыдающей теми же детскими слезами над фальшью модного
милосердия, над мучительной, каменной, совершенно непроницаемой
кротостью искалеченных мужиков. И еще позже - о, гораздо позже
- перебирая в изгнании прошлое, она часто винила себя
(по-моему - несправедливо), что менее была чутка к обилию
человеческого горя на земле, чем к бремени чувств, спихиваемому
человеком на все безвинно-безответное, как например старые
аллеи, старые лошади, старые псы.
Мои тетки критиковали ее пристрастие к коричневым таксам.
В фотографических альбомах, подробно иллюстрирующих ее молодые
годы, среди пикников, крокетов, это не вышло, спортсменок в
рукавах буфами и канотье, старых слуг с руками по швам, ее в
колыбели, каких-то туманных елок, каких-то комнатных
перспектив,- редкая группа обходилась без таксы, с
расплывшейся от темперамента задней частью гибкого тела и
всегда с тем странным, психопатически-эвездным взглядом,
который у этой породы бывает на семейных снимках. В раннем
детстве я еще застал на садовом угреве Лулу и Бокса Первого,
мать и сына, столь дряхлых, что давно забылся кровосмесительный
их союз, озадачивший былых детей. Около 1904 года отец привез с
Мюнхенской выставки рыжего щенка, из которого выросла,
удивительной таксичьей красоты, Трэйни. В 1915 году у нее
отнялись задние ноги, и пока мать не решилась ее усыпить,
бедная собака уныло ездила по паркетам, как cul-de-jatte
(Безногий (франц ) ). Затем кто-то подарил нам внука или
правнука чеховских Хины и Брома. Этот окончательный таксик
(представляющий одно из немногих звеньев между мною и русскими
классиками) последовал за нами в изгнание, и еще в 1930 году в
Праге, где моя овдовевшая мать жила на крохотную казенную
пенсию, можно было видеть ковыляющего по тусклой зимней улице
далеко позади своей задумчивой хозяйки этого старого, все еще
сердитого Бокса Второго,- эмигрантскую собаку в длинном
проволочном наморднике и заплатанном пальтеце.
Я жил далеко от матери, в Германии или Франции, и не мог
часто ее навещать. Не было меня при ней и когда она умерла, в
мае 1939 года. Всякий раз, что удавалось посетить Прагу, я
испытывал в первую секунду встречи ту боль, ту растерянность,
тот провал, когда приходится сделать усилие, чтобы нагнать
время, ушедшее за разлуку вперед, и восстановить любимые черты
по не стареющему в сердце образцу.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5