Продлив, насколько хватило дерзости, свой визит, я возвратился домой, еще более страстно влюбленный и в еще большем замешательстве, чем когда-либо.
Так прошло еще несколько дней. Вежливая, но неусыпная бдительность миссис Бернард и холодноватая сдержанность Лидии, без сомнения, поддерживаемая нотациями этого монстра в юбке, не только свели на нет все мои попытки расположить их в мою пользу, но и истощили наконец мое терпение. Положение усугублялось тем, что мне неоткуда было ждать совета. Приятели были сплошь такие же зеленые юнцы, как я сам. Кроме того, столь пламенная страсть редко обходится без ревности. Я смотрел на Лидию как на свое тайное сокровище, безопасности ради сокрытое от посторонних глаз. Убедившись на собственном опыте в неотразимости ее чар, я ни на минуту не допускал, что кто-либо может устоять перед ними. Сама Любовь – и только она – диктовала мне меры строжайшей конспирации, сколь справедливые, столь и благоразумные.
Тетушка, леди Беллинджер, чья доброта ко мне граничила со слабостью и которая заслужила большей нежности, чем та, какую моя непомерная гордость и дикий нрав позволяли выказать в ответ, молча страдала от этих особенностей моей натуры, видимо, понимая, что трудно ожидать, чтобы я в юные годы мог оплачивать ей по справедливости, как научился позднее. Я плыл по течению, но уже в скором времени сумел осознать все огорчения и нравственные муки, которые ей доставляло мое, как она полагала, неприличное поведение. Но самые ее умолчания в ту пору лишь подстегивали мое упрямство.
Тем не менее, побуждаемый стремлением, с одной стороны, воздать должное дамам, чьи судьбы и репутация стали мне дороги, а с другой – покончить с двусмысленностью и удовлетворить законное любопытства тетушки (на чем она вовсе не настаивала), я ухватился за первую попавшуюся возможность довести до ее сведения всю непорочность моего ухаживания. Иначе говоря, открыл ей тайну в тех пределах, какие сам счел необходимыми и достаточными для безопасности.
Правда имеет свойство сокрушать любые преграды. Перед ее чистыми красками меркнет аляповатая мазня притворства и фальши. Добрая моя тетушка любила меня слишком беззаветно, чтобы я мог и дальше ее обманывать. Будучи расположенной, в силу самоотверженной привязанности, считать меня неповинным в тех непристойностях, кои мне приписывались, а также обладая здравым умом и недюжинной интуицией, она несказанно обрадовалась возможности вернуть мне свое уважение. Первым ее побуждением было приказать немедленно заложить карету и вместе со мной ехать в домик на опушке, дабы лично предложить дамам свое гостеприимство.
Зная их отношение к этому, я был вынужден сдержать сей благородный порыв, хотя и сам не мог желать ничего лучшего.
Одно обстоятельство, тем не менее, несколько удивило меня и обеспокоило. Поскольку лед был сломан и тетушка могла теперь свободно обсуждать эту тему, она сообщила, что происхождение юной леди – давно уже не тайна для всей округи, что она – дочь крупного банкира, чьи дела находятся в запущенном состоянии, и что его фамилия Вебер. Тетушка добавила, что была тем более огорчена моим предполагаемым дурным поведением, потому что я будто бы воспользовался бедственным положением семьи для совращения этого юного создания.
При таком намеке я вскипел от досады и негодования, но смягчился, тронутый молчанием тетушки и хорошо представляя себе, чего оно ей стоило.
Гордость, в отличие от заносчивости, не всегда худшее свойство человеческой натуры. Никакая изощренная лесть и никакое притворство не позволили бы леди Беллинджер так успешно снискать мое доверие, как то, что она щадила мое самолюбие и не читала нотаций, которые лишь разбудили бы во мне дух противоречия. Теперь же, вместо обиды и упрямства, я чувствовал себя совершенно разоруженным. Я любил, я обожал Лидию и предпочел бы скорее расстаться с жизнью, нежели отказаться от своей любви к ней, но я твердо решил не предпринимать жизненно важных шагов без совета и одобрения тетушки, ибо теперь убедился, что ни упрямство, ни соображения выгоды не станут довлеть над нею в вопросе моего счастья. В то же время я считал, что время для подобных признаний еще не наступило.
Вернемся, однако, к Лидии. Не без смущения я встретил новость о том, что ее история уже получила огласку, равно как и не до конца утешился сознанием своей непричастности. Я был склонен приписывать это случаю. Так или иначе, сей факт лишь подтвердил в моих глазах сведения, сообщенные стариком-поверенным. Впоследствии я узнал, что он лично, под большим секретом, открыл тайну двум-трем особам в Уорике, не без основания рассчитывая на быстрое распространение слухов. Он выказал так мало уважения ко мне, что даже не постеснялся назвать улицу – столь же вымышленную, как и мистер Вебер. Ничто не показалось ему чрезмерным в его стремлении унять мою любознательность и сбить меня со следа, так как он считал меня способным вылезти вон из кожи, лишь бы докопаться до истины. С целью подкрепить свой обман, он воспользовался, как я уже сказал, двумя-тремя сплетниками из тех, что вечно делают вид, будто знают все на свете. И уж конечно, они ухватились за мистера Вебера. Разве они не были его лучшими друзьями? Они без умолку судачили о его делах, беспокоились насчет его платежеспособности. Ну, а его супруга – разве она не экстравагантнейшая из дам? Неудивительно, что он оказался на грани банкротства!.. Теперь, когда правда выплыла наружу и стало известно, что мистера Вебера никогда не существовало в природе, они, само собой, сконфузились и устыдились? Ничего подобного! Они просто ошиблись, приняв его за мистера… – и для него тотчас нашлось имя и все остальное.
Между тем я продолжал регулярно наведываться в коттедж под соломенной крышей, а вернее, в заколдованный замок, где, надежно окопавшись и отгородившись отменной вежливостью от всех моих попыток затронуть суть вопроса, миссис Бернард по-прежнему не сдавала позиций. Она подолгу распиналась об их признательности, однако ни разу не позволила мне проникнуть за завесу тайны. Миссис Бернард была неотделима от своего долга, который полагала священным. Тщетно пытался я путем безобидных хитростей добиться того, чтобы остаться наедине с Лидией. Но где мне было тягаться с миссис Бернард в искусстве дипломатии?
Аргус – и тот в конце концов уснул, со всей своей сотней глаз. Но ведь он принадлежал к мужескому полу, а пара женских глаз стоит тысяч таких, как у него. Недаром евнухи славятся бдительностью – ведь и они, в некотором смысле, женщины.
Не было ни одного знака внимания, который я упустил бы из виду, чтобы выразить Лидии свою любовь. Наконец я исчерпал весь перечень даров, дозволяемых ее щепетильностью, – не забывая при этом задабривать миссис Бернард. Все фрукты и цветы из окрестных садов, любая экзотическая примета здешних мест, новейшие узоры для вышивания, ноты – короче, в ход было пущено все, что могло служить ей развлечением и отчасти скрасить тяготы затворничества. Эти подарки и знаки внимания стали для меня настоящим смыслом жизни. Книги, газеты и памфлеты предназначались для миссис Бернард.
Такая настырность – если воспользоваться этим грубым словом – не могла не произвести определенного впечатления и если и не тронула сердце, то, наверное, вызвала благодарность. Со временем у Лидии по отношению ко мне стало как будто меньше строгости и отчужденности. Она уже не пугалась, замечая искорки страсти в моих глазах и нежные нотки в голосе. Мне показалось, будто и ее взгляд потеплел и смягчился. Я счел себя вправе надеяться на то, что, если бы мне удалось выразить Лидии – в отсутствие миссис Бернард – свою любовь, я, по крайней мере, не услышал бы в ответ слов неприязни, даже ненависти. Но, увы, такая возможность ни разу не представилась; мне оставалось лишь смириться и продолжать лелеять в душе надежду.
Чем дальше, тем прочнее становились узы, связывавшие меня с Лидией, ибо я все больше убеждался в ее многочисленных достоинствах. Она представала предо мной во всеоружии совершенной красоты, не осознавшей себя и от того еще более неотразимой. Все слова ее и поступки были проникнуты милой грацией – абсолютно естественной, без малейшей аффектации. Ох уж эта склонность к пафосу – погибель женского пола! Да и некоторые из мужчин, а именно те, кого именуют фатами, в немалой степени подвержены этой заразе.
Врожденная скромность не позволяла Лидии много говорить, да и то лишь на темы, подобающие ее возрасту. Но и эта малость, высказанная с изяществом, но без претенциозности, поражала гладкостью и непринужденностью речи. Так и хотелось слушать еще и еще – но она умолкала, не давая, однако, повода упрекнуть ее в том, будто ей нечего сказать.
В один прекрасный день я застал Лидию за вышиванием розы на белом атласе и воспользовался этим, чтобы отпустить парочку банальностей относительно свежести ее алых щечек. Она залилась румянцем (подтверждая справедливость моего комплимента) и заметила, что ей представляется более уместным сравнение цветка с девичьим сердцем в том смысле, что с того самого момента, когда оно доверчиво раскроет лепестки, и начинается его неминуемая гибель.
Это как будто давало мне право завести разговор о глубине и постоянстве моих чувств, но неизменное присутствие миссис Бернард наложило печать на мои уста. Почуяв преимущество, предоставленное мне сим неосторожным сравнением, которое я намеревался существенно уточнить, она резко перевела разговор на другую тему. Как я заметил по зардевшемуся личику Лидии, она навряд ли испытывала от этого удовольствие, но подчинилась неизбежности. Короче говоря, при любой попытке свернуть на тропинку, проложенную случаем либо моей неутомимой изобретательностью, миссис Бернард, как столб, вырастала у меня на дороге.
Я уже начал опасаться, что у меня вот-вот лопнет терпение, не подозревая о том, что мне предстоит еще более тяжкое испытание – как раз тогда, когда я преисполнился решимости выждать, сколько сам сочту возможным, и, объяснившись с миссис Бернард, положить конец мучениям, потребовав ответа на мое предложение. Я был готов предстать – возможно, при посредничестве их доверенного лица – перед мистером Вебером. Вопрос для меня заключался лишь во времени.
Я уже предвкушал блаженство при мысли о скором переходе от мук ожидания к вдохновенным излияниям сердца, освященным непорочной чистотой моей избранницы, и хотя не питал полной уверенности, все же не представлял себе причин возможного отказа и моего отчаяния.
На титул свой и богатство я полагался менее всего, особенно в отношении Лидии, но не сомневался в том, что они могут кое-что значить для миссис Бернард. В то время – да и во всякое другое – я был слишком горд, чтобы уповать на побочные факторы, а не на мои личные достоинства. Оставим эти упования лордам нового поколения и новоявленным стяжателям. Назначив себе дату прямого и честного объяснения с миссис Бернард, я ожидал ее с нетерпением игрока, поставившего все благополучие своей жизни на одну карту.
Однажды вечером, узнав, что дамам доставили пакет из Уорика, я отправился к ним. В миссис Бернард я не заметил ни малейшей перемены, разве что в тот вечер она была приветливее, чем обычно, проявляя вынужденную предупредительность, за которой, как я потом доведался, стояло не столько желание усыпить мою бдительность, сколько осознание своей жестокости: ведь именно в это время ей предстояло вонзить мне кинжал в сердце, – а также стремление хотя бы отчасти загладить эту жестокость, обусловленную возложенными на нее обязанностями.
Что же касается Лидии, которая и раньше не отличалась чрезмерным самообладанием и была лишь в ничтожной степени способна к притворству, то в ее внешности и поведении усмотрел я разительную перемену. Она была бледнее обычного, то и дело запиналась и проявляла ко мне непривычную ласковость, так что я воодушевился и легко попал на крючок, немедленно вообразив, будто они получили из Уорика обескураживающее известие, о чем я не считал нужным сожалеть, ибо предложение мое в данных обстоятельствах должно было показаться еще более свободным от всякой корысти. Я даже подумал, будто их поверенный пытался – и не без успеха – склонить их в мою пользу.
Со всем рвением влюбленного дерзнул я спросить Лидию, хорошо ли она себя чувствует и не было ли каких-либо дурных известий. Но она получила на сей счет строжайшие инструкции и потому сослалась на недомогание, использовав его – по наущению своей дуэньи – в качестве предлога, чтобы по возможности сократить мое посещение. Я пробыл меньше обычного и понял, но Лидия сильно расстроена. Нередко я ловил на себе ее взгляд, затуманенный слезами, которые она силилась удержать и отворачивалась, но крайне неохотно, как будто некое загадочное обстоятельство смягчило ее суровость. В те сладкие мгновения отнес я перемену в ее настроении на счет любви, но очень скоро был вынужден заменить это допущение другим, менее лестным. Последовавшие за этим события открыли мне глаза: столь непривычные знаки внимания объяснялись не чем иным, как угрызениями совести за тот жестокий удар, который она должна была нанести по своей любви, страстной и нежной. Несомненно, от нее не ускользнули верные признаки этой страсти, среди которых не последнее место занимало мое молчание, свидетельствовавшее о величайшем уважении. Дамам высшего света оно показалось бы смехотворным, но имело цену в глазах этого ангела. Возможно, ее удручила мысль о неизбежном расставании. Я строил разные догадки по поводу происшедшей в ней перемены, но ни разу тень подозрения не закралась мне в голову.
С тяжелым сердцем я простился с дамами. На следующее утро камердинер разбудил меня ни свет, ни заря и сообщил, что Том настойчиво просит моей аудиенции. Я тотчас приказал впустить его в спальню; сердце сжалось от тайных предчувствий. Войдя, он со слезами на глазах дрожащей рукой протянул мне письмо, непрерывно повторяя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25