А ты, между прочим, был прав! И сегодня это еще очевиднее, чем тогда! Энрико действительно ни на что больше не способен! – Данни несколько раз хватается за свои локоны, заправляет их за уши и тянет вниз. – Я только ставлю вопросы, Пат, ничего больше. И все, что мне известно, я знаю от тебя. Ты сам мне все рассказал. Я ничего не выдумываю! Или вспомни ту историю с театром, с уборщицей-чешкой, из-за которой фройлейн Шумахер потом две ночи не могла спать – и в результате ходила с кругами под глазами, будто ты наставил ей синяков. Разве это преступление – позволить, чтобы кто-то убрал за тобой? Я ничего не выдумываю, Пат, а люди, как правило, не меняются. – Данни высвобождает свои пальцы, запутавшиеся в волосах. – Что бы ты тогда сделал, если бы застал ее у Энрико, если бы она не успела сбежать и от него? Я никогда тебя об этом не спрашивала. И как ты можешь думать, будто рождение ребенка разрешило бы все ваши проблемы? Тебе что – все равно, от кого иметь ребенка? Как храмовому павиану из Бангкока? Им, павианам, тоже важны лишь собственные гены.Патрик ерзает в кресле, соскальзывает пониже и слегка наклоняется вперед.– Прости меня! – говорит она. – Ну, прости… Ты больше ничего не поешь? Салат, выходит, я готовила зря.Патрик сидит в неудобной позе, на самом краешке сиденья. Он говорит:– Завтра я позвоню монтеру.– Зачем?– Потому что телевизор сломался.– Да, но почему ты должен ему звонить?– Данни…– Я спрашиваю, почему именно ты? Почему это не могу сделать я?– Потому что я обещал, что сам с этим разберусь. Обещал Тино.– Ну и что ты скажешь монтеру? Чтобы он перезвонил и договорился лично со мной? Или что? Я тебя не понимаю… Ты как будто не думаешь о том, что собираешься делать. Наверное, в этом вся загвоздка. Ты просто не думаешь. Я ведь не требую, чтоб ты подумал о нас. Ты в принципе должен думать. Вот и все.Данни подносит к свече новую сигарету.– Ты так мне ничего и не скажешь? Или ты вдруг стал сторонником толерантности?– Что, по-твоему, я должен сказать?– Ну, например, напомнить ту сентенцию о моряке, который гибнет из-за свечки… Имеется в виду северо-немецкая пословица: «Каждый раз, как кто-то прикуривает от свечки, умирает один моряк». Прежде моряки рыболовецких судов зимой, когда не было промысла, занимались изготовлением спичек, и тот, кто предпочитал прикуривать от свечки, лишал их насущно необходимого приработка.

– Я полагал, ты терпеть ее не можешь?– Бывают вещи и похуже, – говорит она. С каждым произнесенным словом из ее рта выпархивает колечко дыма. – А знаешь, почему ты мне с самого начала понравился? Потому что в свой самый первый день в редакции сказал: «Лучше всего так и стой».Данни ставит правую ногу на носок, одновременно отодвигая ее за левую пятку. С сигаретой во рту она поднимается, опираясь на стол и на спинку стула.– Или так. – Данни меняет положение ног. – Помнишь? Почти на всех сделанных тобой фотоснимках я стою в такой позе.Патрик кивает. Она опять опускается на стул.– Я думала, наконец-то нашелся кто-то, кто действительно видит меня и знает, что всякой женщине нравится, когда с ней обращаются как с женщиной. И для кого я не должна вешать над раковиной свой диплом, чтобы он понял: я тоже кое-что могу, не только мыть посуду. – Она щелкает ногтем большого пальца по сигаретному фильтру. – А знаешь, когда я впервые разочаровалась в тебе, всерьез разочаровалась? Когда Бейер сказал, что фамилии наших сотрудников не должны упоминаться в газете, потому что нам угрожали фашисты и панки.– Они угрожают нам до сих пор.– Но я имею в виду тогдашнюю ситуацию, когда ты не стал протестовать против решения Бейера. Я почувствовала, что меня предали. Не только ты. Я тогда чуть не свихнулась – помнишь? – из-за крокодильих глаз. А ты просто струсил.– Я боялся не за себя.– Знаю, именно в то время она переехала жить к тебе. Я бы на ее месте потребовала, чтобы фотографии печатались с указанием твоей фамилии. Ее не удивляло, что это не так?– Нет.– Я надеялась, из нас с тобой получится хорошая пара, мы ведь давно знаем друг друга. А в таких случаях люди подходят к совместной жизни реалистичнее, их отношения – не стопроцентная неизвестность; может, это и не великая любовь, но все-таки… Любовь можно вырастить, выпестовать. А как здорово ты умел обращаться с Тино… И потом, мы ведь не такие, как большинство других, которые думают, что главное – их карьера, и если в этом плане все о'кей, то уж с кем отпраздновать канун двухтысячного года они как-нибудь найдут.– Данни, я бы хотел и дальше вам помогать. Я буду присылать деньги, для Тино.– Опять начинаешь?– Тебе будет трудно, одной с мальчиком. От Мартина ты ведь не получаешь ничего – или, во всяком случае, слишком мало.– Ты, Пат, невероятно непонятлив, просто аж оторопь берет! Сколько, по-твоему, марок должна я дать Тино, когда он спросит, куда ты подевался, – сто или двести? На самом деле мне надо было тебе сказать: порви, пожалуйста, это письмо и выброси обрывки подальше, или давай сожжем его вон в той пепельнице – той, что стоит там. – Она кивком показывает на телевизор. – Интересно, что бы ты сделал, если бы я потребовала у тебя такое? Что бы ты сделал, если бы я потребовала, чтобы ты, не читая, порвал письмо или сжег его? – После паузы она говорит: – Ну?– Данни…– Я только хочу сказать, что могла бы выбросить его, даже не показывая тебе. И разве оно не могло потеряться, куда-нибудь запропаститься на почте? Имя отправительницы я видела. Она даже не постеснялась его надписать. Ты когда-нибудь задумывался над тем, что, собственно, у вас с ней произошло? Или я должна тебе объяснить? Так да или нет? Когда я сказала, что ты ни о чем не думаешь, я имела в виду и это тоже. Ты сам говорил мне, что эта женщина больна, но ты непременно хотел доказать кому-то, что с ней можно жить, что ее можно «разбудить», по твоему очаровательному выражению, что с ней можно иметь детей и вообще наслаждаться полнейшим счастьем. Это в тебе говорило твое тщеславие. И еще ты как-то сказал, что завоевать ее непросто. Ты сравнивал ваши отношения с сибирскими деревьями, сибирские деревья растут медленно, но нормальные пилы ломаются об их древесину – или я что-то путаю? Я только все время спрашивала себя, зачем ты мне это рассказываешь. Может, мужчины и вправду так мыслят. Но почему я должна выслушивать подобные излияния? Я-то не желаю этого знать! – Данни постучала по своей голове костяшками пальцев. – Я-то отлично все понимаю. У меня тут все разложено по полочкам, все. Ты вообще сознаешь, что был ее «провинциальной любовью»? Хочешь знать, что это означает? Я думала об этом. Все очень просто: в Альтенбурге не было никого лучше тебя. Ты стал для нее временным пристанищем, необходимой зацепкой. Она согласилась жить с тобой, потому что кроме тебя вообще никого не имела. Только поэтому. В Берлине же, где Лидию Шумахер окружала бы толпа поклонников, она и не взглянула бы в твою сторону. Вот что она хотела продемонстрировать своим уходом. Я-то все понимаю! И уколы твоему самолюбию она наносила не просто так, а чтобы показать, за кого она тебя держит на самом деле. Шаг за шагом она разрушала твое представление о себе, а сама всегда сохраняла самообладание; и называла тебя «трепачом» – не резким тоном, нет, а как бы между прочим, как бы давая понять, что ничего уже от тебя не ждет, ты сам это говорил. И так продолжалось, пока до тебя наконец не дошло, что она больна. Женщина, у которой пять лет не прекращаются головные боли… О чем тут вообще говорить… Эти западные дамочки все не выдерживают…– Она никакая не…– Ну и что? Она ведет себя как они. У нее не все дома. Даже Энрико это заметил. Когда жена этого болванчика из ландтага – Холичек, или как там ее зовут, – когда она намекнула ему, что с фройлейн Лидией Шумахер не все в порядке, тогда даже у него в мозгу что-то щелкнуло. А иначе, как думаешь, зачем бы она от него ушла? Сбежала она только потому, что испугалась этой Холичек, на которую ее притворство не действовало. Спроси своего друга Энрико. Он-то это усек. Холичек видела Лидию насквозь, ведь она психиатр. Ты что, забыл? – Данни наливает себе чай.– Тебе тоже?Патрик качает головой. Данни быстро выпивает чай и ставит чашку на блюдце.– Но несмотря на это я ей завидовала. Потому что все, что ты рассказывал о ней, по сути было объяснением в любви. И потому что у нее «ноги от шеи растут»!– Данни!– Тебе не нравится? Речь идет о том, что у нее бедра на три или четыре сантиметра длиннее, а талия – на один-два сантиметра уже, чем у меня. Вот и все! И ты был настолько бестактен, чтобы сказать мне: «У нее ноги от шеи растут»! Что ж, по крайней мере теперь я знаю свои недостатки.– Мне очень жаль, Данни.– За что ты извиняешься?– Мне правда жаль.– Что это значит?– Что мне жаль.– Я не понимаю, о чем ты! Я тебя спрашиваю, что значит твоя фраза? – Данни придвигает блюдце к краю стола и гасит в нем сигарету. – Может, все-таки объяснишь? Ты хочешь сказать, что до полудня вчерашнего дня любил меня, а после полудня жизнь с Тино и со мной вдруг сделалась для тебя невыносимой? Так?– Я хочу сказать только то, что мне жаль, – ответил Патрик. – А она, между прочим, растолстела.– Чтоо?– Она написала, что поправилась. Почти десять кило…– Десять?– … прибавила в весе.– Боже мой, целых двадцать фунтов? И с каких это пор тебе нравятся толстухи? Может, мне надо было есть побольше сладкого, вместо того, чтобы заниматься гимнастикой и ходить в сауну? Что бы человек не делал, он все равно ошибется – тоже далеко не новая истина.– Ты ни в чем не ошиблась. Это вообще не имеет к тебе никакого…– Не надо, Пат, замолчи, прошу тебя…– Может, это судьба. Может, эта женщина – просто моя судьба, – говорит он.Повисает тишина, а потом Данни шепчет: «Какая же я дура…» Закрывает глаза руками: «… что люблю такого…»Патрик не сводит глаз с пустого телеэкрана, в котором отражается комната.– Теперь, наверное, Тино уже спит, – говорит Патрик. Упершись каблуками в пол, он несколько раз ударяет носками ботинок друг о друга.– Так я тебе позвоню, да? – он встает, обходит вокруг кресла, берет свой чемодан и черную дорожную сумку.– Ну, всего хорошего, Данни. – Он смотрит на ее несоразмерно большие шлепанцы, на лодыжку с крапинкой блошиного укуса, на кисти рук, пальцы без колец, длинные лакированные ногти… Выходя, задевает сумкой – язычком молнии – о рифленую поверхность стеклянной двери. Слышно, как защелкивается замок.Данни по-прежнему сидит у стола. Вдруг детский голос, подчеркивая каждый слог, зовет: «Мум-ми, мум-ми!» И почти тут же одна из дверей распахивается. Данни, смочив слюной большой и указательный пальцы, гасит свечу. «Мум-ми!» – кричит Тино, врываясь в комнату и оглядываясь по сторонам. Он одет в белую с голубыми колечками пижаму.– Что такое? – спрашивает Данни, вытирает пальцы о рукав и встает. Тино бежит к ней, раскинув руки. Она подхватывает его, прижимая к себе, относит в другую комнату и захлопывает изнутри дверь. Если не считать шума телевизора в соседней квартире, ничего больше не слышно. Внезапно на стуле Данни неизвестно откуда появляется маленький песик, фокстерьер, который со стула тут же прыгает на стол. Пес жадно набрасывается на остатки ужина. Его чавканье прерывается только тогда, когда он, вытянув вперед шею, заглатывает очередной кусок. Каждый раз, прежде чем продолжить поглощение пищи, пес облизывается и бросает виноватый взгляд в сторону только что захлопнувшейся двери. И еще иногда почесывает задней лапой шею. Через несколько минут он покидает место обильной трапезы, перепрыгивая на серое монструозного вида кресло, и, как кажется, совершенно исчезает в его недрах. Глава 28 – Снег и мусор Владелец таксопарка Рафаэль рассказывает о неприятностях, связанных с неким писателем и с печкой. Энрико Фридрих изменил свое имя и хочет сломать себе ногу. Подлецы-соседи. О том, что счастливым можно быть везде. Было уже начало первого, когда Петра и я вернулись из Лейпцига, где отмечали день рождения ее брата. В поисках места для парковки я объехал чуть ли не весь Шперлингсберг – район, в котором мы поселились около года назад. Мне показалось, что в кустах около нашего подъезда мелькнула фигура в длинном пальто – а ведь все это, надо вам сказать, происходило в середине августа. Когда мы с женой, наконец, нашли место для машины и вернулись к своему дому, я снова увидел тот же силуэт, судя по его виду, мужской.– Только не бойся, – сказал я и за руку притянул к себе Петру. – Тут прячется эксгибиционист. – Она не поняла. – Экс-ги-биционист, – повторил я и зажал в кулаке тяжелую связку ключей. Перед нашим подъездом свет не горел. Перед соседними – тоже.– Добрый вечер! – крикнул мужской голос. – Она опять не хочет ничего делать. Ей, видите ли, ничто не по нраву! – Фигура шагнула к нам и подняла голову. И вытянула вперед одну руку, будто указуя перстом на что-то у своих ног.– Это вы, герр Фридрих? – спросила Петра.– Иногда не успеешь сосчитать до трех, – сказал он, – как она уже сделает все свои дела. Но сегодня, как назло, – нет. А ведь того и гляди пойдет дождь.– Ах, – сказала Петра, – надо же! Такого я еще никогда не видала – кошка на поводке. – Животное нырнуло в траву, но светлый ошейник отчетливо выделялся на фоне газона.– Это практично, – сказал Фридрих. – Сама она ни за что не выйдет из дому. Слишком пуглива. Но мне-то нужно хоть иногда глотнуть свежего воздуха.Даже с двух метров я чувствовал, как от него разит – скорее всего, водкой. Сверх того, его купальный халат – ржаво-коричневый с узором из серых листьев – распространял вокруг запах больницы.Петра присела на корточки и поманила кошку пальцем. Но та с достоинством отвернулась.– Как ее зовут?– Киска, – ответил он. – Вообще-то это кот – точнее, существо, когда-то бывшее таковым.– Вот как? – Петра подняла глаза и с недоумением уставилась на выставленную вперед ногу Фридриха. – Что же вы тут делали?– Множественный перелом, – пояснил он, приподнял полу халата и постучал по гипсу. – Слишком легкие кости, адская боль! – Из его рта прорвались какие-то хлюпающие звуки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38