Шепчет страстно, доверительно.) ...И был прав.
АА (тоном преувеличенной светской любезности). Да не может быть...
Оба возвращаются в прежнее положение.
ХХ (приложив палец к губам). Тсссс... (Кричит.) Как собака! У собак жизнь и то лучше, им хоть вкалывать не надо. Разве это жизнь? Ну, скажи, разве это жизнь?
АА. С биологической точки зрения...
ХХ. Жизнь это или нет?
АА. Как посмотреть.
ХХ (разрешая спор). Не жизнь это. Налей!
АА. Может, пока воздержаться.
ХХ. Нет! Я пью первый раз, как сюда приехал. Что, разве мне не положено, а?
АА. Несомненно. (Наливает, чокаются, выпивают.)
ХХ. А-а-а, ладно... Загадаю тебе загадку.
АА. Давай.
ХХ. Что такое - есть, а нету.
АА. Постой... Есть...
ХХ. ...А нету. (Хихикает.)
АА. Есть, а нету... Есть, а нету... Не знаю.
ХХ. Ну, отгадай.
АА. Нет, для меня это слишком сложно. (ХХ тычет себя пальцем в грудь.) Ты?
ХХ. Я.
АА. Есть...
ХХ. ...А нету. Здорово, да? (Разражается смехом.)
АА. Что - есть?
ХХ (переставая смеяться, с угрозой). А ты думаешь, у меня нет?
АА. А что, разве есть?
ХХ. Думаешь, я голодранец?! Мой отец был голодранцем, мой дед был голодранцем, а уж я - нет! Сейчас докажу тебе... (Пытается встать, опираясь руками о стол.)
АА. Оставь, не нужно. (Кладет руку на плечо ХХ и заставляет его снова сесть.)
ХХ. Могу себе позволить! Официант! (Широкий жест над столом.) Я плачу!
АА. Набрался. (Пауза. ХХ молчит, опустив голову, АА смотрит на лампочку.) Что ж такое со светом... (Пауза. ХХ встает и, покачиваясь, идет к раковине.)
ХХ. Зажги свет.
АА. Горит.
ХХ. Ага... (ХХ в полумраке ищет раковину.) Что горит...
АА. Свет.
ХХ. Ага... А чего горит, если темно.
АА. Потому что погас. (ХХ находит, наконец, раковину, сует голову под кран и обливает ее водой.) ...Но любопытно, однако, отчего он погас. Должен бы уже зажечься.
ХХ (из-под крана). Новый год, Новый год!
АА. Да что-то слишком долго.
ХХ. Может, лампочка...
АА встает на стул со свечой в руке. Осматривает лампочку, поднеся к ней свечу.
АА. Нет, лампочка в порядке. (Слезает со стула, идет к двери, приоткрывает ее, выглядывает в коридор.) Повсюду темно. Пробки, что ли, перегорели... (Закрывает дверь, возвращается, ставит подсвечник на стол.) Скоро свеча догорит и окажемся во тьме.
ХХ (передразнивая АА). И окажемся в дерьме.
АА. Очень остроумно...
ХХ закрывает кран, отфыркиваясь, вытирает ладонями лицо.
ХХ. Что, не нравится?
АА. Нет.
ХХ. Может, и я тебе не нравлюсь?
АА. Нет.
ХХ. Тогда чего ты тут со мной сидишь?
Пауза.
АА. Существенный вопрос.
ХХ. Я тебя сюда не звал.
АА. В самом деле.
ХХ. Ты сам навязался. (Пауза. ХХ садится на стул, на этот раз с левой стороны стола.) Ну, скажи, чего ты тут со мной сидишь?
АА (садясь на правый стул). За столом?
ХХ. Я тебя не про стол спрашиваю. А вот чего ты торчишь тут, в этом дерьме.
АА. Смотрите, пожалуйста...
ХХ. Чего тебе тут надо?
АА. То же, что и тебе.
ХХ. Врешь. Я должен. Я рабочий вол, неграмотный, скотина... Но ты-то образованный, ты умеешь по-ихнему... Ты не должен.
АА. Справедливо.
ХХ. Ты бы нигде не пропал. Мог бы хорошо устроиться, парле-парле... Тогда чего торчишь тут со мной? Какая тебе выгода?
АА. Никакой.
ХХ. Нет, тебе чего-то от меня надо. Я себе иной раз так думаю: ни сват я ему, ни брат. А он и есть мне дает и деньги одалживает... Поворчит, но одолжит. Брезгует мной, а все равно не уходит. А почему? Пусть уходит, раз такой чистоплюй. Ты ведь чистоплюй, да? Что я, упрашиваю тебя? Раз не нравится, чего тут со мной сидеть? Я тебя не держу. Ну, скажи, чего тебе от меня надо?
АА. Ничего.
ХХ. Ты дурака из меня не строй. Может, я и хам, но уж не дурак. Можешь все мне сказать, раз вместе пьем. Послушай-ка, а почему ты со мной пьешь?
АА. Во искупление.
ХХ. Какое такое искупление?
АА. Стремлюсь искупить грехи предков. Наши предки никогда не пили вместе.
ХХ. Разве это грех.
АА. Грех. Всенародный.
ХХ. Чего ты тут мне темнишь...
АА. Не веришь мне?
ХХ. Нет.
АА. И правильно делаешь. Вот здоровый инстинкт нашего народа. Ладно, тогда я скажу тебе: к черту предков. Это я сам решил, теперь... Решил пойти в народ, побрататься с народом, понимаешь? Я народник...
ХХ. Чего, чего?
АА. Народник. Понятие из девятнадцатого века. И идея той же эпохи... Нужно идти в народ, ибо в народе сила...
ХХ. Сказки.
АА. Да, таков здоровый народный скептицизм. Еще немного, и я уверую в идеи народничества. Столько в вас достоинств: природный инстинкт, ощущение истины, способность к самокритике... Ну, тогда... Может, я социалист?
ХХ. Смеешься.
АА. Ну хорошо, оставим мистическое чувство вины, искупление каких-то там грехов, совершенных предыдущими поколениями. Оставим народническо-националистические грезы. Ну а что, если я хочу просто жить по научному. Рационалистически и прогрессивно. Ты - двигатель истории, и потому нет ничего странного в том, что я пью с двигателем водку. Что я с передовым классом варю себе яйца вкрутую, хожу по комнате в исподнем и рожу общим полотенцем утираю. Об этом ты не подумал?
ХХ. Нет, тут не то.
АА. Почему же нет?
ХХ. А я видал таких. Ходит тут к нам на работу один, в канаву залезает. Обходительный. Грубого слова не скажет, где там. Все улыбается, подмазывается, листовки раздает, разъясняет...
АА. А я не разъясняю.
ХХ. Нет.
АА. И бываю груб с тобой.
ХХ. Еще как! Все тебе не так. То одно, то другое... Кроешь меня, только пыль летит. Сразу видно, что барин, а никакой не социалист.
АА. Ха, тебя, я вижу, не проведешь.
ХХ. Хе-хе, не так-то уж я прост. Насквозь вижу! Социалиста сразу распознал бы. Так скажи, что же ты такое...
АА. Но, может, я все-таки провокатор?
ХХ. А-а-а... только не для меня. Слишком я мелкая букашка. У власти нет ко мне дел. Что тут, что там - я одинаково вкалываю. Был бы ты провокатор, не сидел бы тут со мной. Пошел бы к другим. К тем, что поважнее. К профессорам или к тем, которые политические. Которые думают.
АА. А ты не думаешь?
ХХ. Что я там думаю - неважно. Вот думаю, чтобы заработать, о детишках думаю, о бабе... Иной раз о девках... Нормальная вещь, каждый о таком думает, и для власти нет в этом никакого интереса. Лишь бы я не подпрыгивал, сидел тихо и тогда им все равно, что я там себе думаю. Зачем на меня тратить провокатора?
АА. А ты никогда не думал о свободе?
ХХ. То есть, что?
АА. Ну, чтобы быть свободным.
ХХ. Как это?
АА. Ну, например, чтобы говорить, что думаешь.
ХХ. Да я тебе уже сказал, что я думаю. И еще раз могу повторить. Говорить я могу с утра до вечера, мне власть совсем не запрещает говорить, что я думаю. Какие там мои мысли...
АА. А ты никогда не подумывал о том, чтобы мыслить больше?
ХХ. Думать о том, чтобы мыслить?
АА. Можно это и так назвать.
ХХ. Нет уж, не такой я дурак.
АА. Мысли - это не глупость.
ХХ. Смотря какие. Был у нас в деревне один полоумный. Ничего не делал, потому что ни на что не годился. Даже корову пасти не мог. Ни дома, ни семьи, только тем и жил, что люди подадут. Так что же он делал, раз он ничего не делал? О чем он думал? О чем мог он думать, если ничего не умел и не работал? Он думал только о том, чтобы мыслить, только о мыслях думал. А разве он был умный? Нет, он был глупый. Он был полоумный.
АА. Но зато он был свободен.
ХХ. А-а, я понял. Ты поп.
АА. Я? Ты, должно быть, шутишь.
ХХ. Ты такой поп, который насчет свободы. Мне еще тогда показалось, как ты за пиджак меня тряс. Поп-законоучитель. Приходит такой и говорит: видите эту власть? Это дьявол. Вы дьяволу не служите. Вы служите Христу. А что он такое, этот ваш Христос, где он сеть? Ты мне покажи его. Свобода? А какая она, эта ваша свобода, что она такое? Я знаю только одну свободу - когда мне на работу идти не надо. В воскресенье - я свободный. Ты мне сделай семь воскресений в неделю, так я тебе руку поцелую, как самому Христу. Семь воскресений, но оплаченных!
АА. А если бы я отнял у тебя даже это единственное воскресенье?
ХХ. Ты? А чего ты можешь! Ничего ты не можешь. Ты мне не можешь ничего ни дать, ни отнять. Ты только на кровати можешь лежать и с кровати проповедовать. Кроватный апостол. Святой Симеон-кроватник.
АА. Я не могу, зато власть может.
ХХ. Тогда, значит, с властью надо по-хорошему. Раз она может отнять, то может и дать. Ведь ты не любишь власть?
АА. Не слишком.
ХХ. Потому-то и она тебя не любит. А знаешь, почему ты ее не любишь?
АА. Любопытно.
ХХ. Потому что перед властью ты не лучше, чем я. Со всеми твоими школами и книжками... Ты перед властью такой же дурак, как и я. Раз есть одна власть, то перед ней каждый одинаково портками трясет, и все тогда равны. Перед властью все равны.
АА. Как в писсуаре.
ХХ. Да хоть бы и так. Я не такой нежный.
АА. Браво, дай мне тебя обнять!
ХХ. За что?
АА. За то, что ты меня не подвел. Я рассчитывал на тебя и не обманулся. Именно такой, как ты, был мне необходим. Идеальный раб.
ХХ. Так, значит, ты не поп?
АА. Нет. Хотя, признаюсь, были у меня миссионерские наклонности. Пока я не осознал... Но ты не пугайся, такое больше не повторится, я не стану обращать тебя в истинную веру. То была лишь мимолетная слабость, минутный соблазн благородства, обыкновенная человеческая непоследовательность. В действительности же я совсем не чувствую в себе миссионерского призвания. И, кроме того, твое обращение в истинную веру не в моих интересах.
ХХ. Значит, ты за власть?
АА. Тоже нет. Мой случай совершенно особый. Идеальный раб нужен мне вовсе не в утилитарном смысле. Я нуждаюсь в тебе, как в модели, как в примере, как в напоминании... Особенно здесь.
ХХ. Снова ты чего-то крутишь.
АА. Теперь я уже ничего не кручу. Ты спрашивал меня, кто я, собственно, такой и что тут с тобой делаю. Теперь я могу это сказать - я рыцарь последнего шанса, и, знаешь, кто мой последний шанс? Ты.
ХХ. Кто я?
АА. Мой последний шанс, моя муза, мое вдохновение...
ХХ. А ты, случаем, не педик?
АА. Вот, послушай. Все это началось еще там, у нас. Ты был прав, говоря, что перед диктатурой все равны. Прошло, однако, много времени, прежде чем я постиг эту истину. А с какой легкостью далось тебе это открытие, с какой простотой констатировал ты столь очевидный факт... Я завидую тебе. Христианская покорность бывает порой дороже любого интеллекта.
ХХ. А я тебе говорил, не такой уж я глупый.
АА. Просто поразительно, как человек в общем-то толковый, подобный мне, не желает замечать самой очевидной истины, если эта истина ранит его тщеславие. В начале я кривлялся, как обезьяна в клетке. Раскачивался на хвосте, с разбегу перепрыгивал со столба на стену и со стены на столб или, когда мне дарили орех, пытался влезть в скорлупу, чтобы там, внутри, чувствовать себя властелином бесконечных просторов. Много времени утекло, пока, отрешившись от всяческих иллюзий, я не пришел к очень простому выводу: я - всего-навсего обезьяна в клетке.
ХХ. Обезьяны смешные, я их видал в зверинце.
АА. Ты прав. Обезьяны в клетке могут быть очень смешны. Так вот, когда я, наконец, осознал, что я и есть такая обезьяна, то начал сам над собой смеяться и смеялся до тех пор, пока меня от смеха не замутило и слезы не полились по моей физиономии. И тут я понял, что мое паясничанье меня уже не забавляет, хотя зрителей и сторожей оно забавляло настолько, что они бросали мне все больше конфет и орехов. От конфет мне становилось тошно, а в скорлупе я поместиться не мог. И тогда я понял - для обезьяны нет иного пути, как только: во-первых, признать, наконец, что ты обезьяна...
ХХ. Вот, вот...
АА. И, во-вторых, из своего обезьяньего и рабского состояния черпать если не гордость, то, по меньшей мере, мудрость и силу.
ХХ. От обезьяны?
АА. От обезьяны, дорогой мой, от обезьяны. Разве люди не произошли от обезьян?
ХХ. Нет.
АА. Это ты так думаешь, а наука утверждает другое. Так вот, если люди происходят от обезьян, то я - обезьяна - принадлежу к аристократии человечества. Во мне, униженной, посаженной на привязь обезьяне, в моем рабском состоянии, заключены всеобъемлющие знания о человеке. Знания в чистом виде, не замутненные случайностями прогресса и освободительными порывами. Первичные знания. И тогда я решил воспользоваться этим шансом, Я обезьяна в клетке - решил написать книгу о человеке.
ХХ. Обезьяна писать не умеет.
АА. В особенности, если она в клетке. Согласен. Но это обнаружилось уже позднее. А я тем временем был ошеломлен новой перспективой. Я решил написать книгу о человеке в чистом виде, то есть о рабе, то есть о себе, - труд всей моей жизни, единственный в своем роде, первый в мире. Кал, скорлупа и другой мусор, все чем был усеян пол моей клетки, вдруг засверкало, подобно бриллиантовой россыпи. Какое богатство! Я сказал себе: мы не имеем ничего, но зато у нас есть рабство. Оно и есть наше сокровище. Что знают об этом другие? Те, что живут здесь? Они уже все написали, все прочитали, но о самом главном они не знают ничего. Вся литература о рабстве или фальшива, или бессмысленна. Она создана либо миссионерами, либо вольноотпущенниками, либо, в лучшем случае, рабами, мечтающими о свободе, то есть уже не вполне рабами. Что знают они о рабстве всеобъемлющем, о таком, которое обращено внутрь себя, лишено соблазна переступить свою собственную границу? О рабстве, которое питается самим собой. Что знают они о радостях и печалях раба, о рабских верованиях, таинствах и обычаях. О рабской философии, космогонии, математике... Ничего они не знают, зато я знаю все. И обо всем этом я решил написать.
ХХ. И написал?
АА. Нет.
ХХ. Почему?
АА. Потому что боялся. (Пауза.) Ты не спрашиваешь, чего я боялся? (Пауза.) Правильно. Я же беседую с земляком, с моим сиамским близнецом... Достаточно того, что я боялся, но ведь чтобы написать, я не должен был бояться. И вот тогда, чтобы не бояться, я бежал.
ХХ. Ну и что, пишешь?
АА. Пока нет.
ХХ. Почему?
АА. Потому что уже не боюсь.
ХХ. На тебя не угодишь.
АА. Форменная квадратура круга. Стремясь воспользоваться единственным своим шансом, я его утратил. Бежав, перестал быть рабом. Распылился, растворился в свободе. Утратил свою тему и, что еще хуже, утратил потребность в этой теме... Теоретически я все еще знал, чего хочу, но во мне не оставалось уже ни стремления, ни потребности. И тут, на мое счастье, я встретил тебя.
ХХ.
1 2 3 4 5 6 7 8