Хозяин каждый раз, как только встретит меня, очень об этом просит.
Удивительный человек товарищ Гечев, прямо как господь-бог. Прокладывает людям дороги, строит колодцы… Разница только в том, что делает это он не безвозмездно.
– Ну я поехал, – сказал он и поднялся. Желаю вам успеха, и смотрите не перестарайтесь на таком солнце неровен час…
Ему ничего не стоило давать такие советы, ведь он платил им за метры, а не за проработанное время – медленно или быстро пройдут они эти метры, это его не волновало.
– Товарищ Гечев, – обратился к нему Сашко, – не забудьте про доктора, иначе мне не сдобровать. Давайте и ему пробурим скважину…
– Помню, помню, – подмигнул ему товарищ Гечев. – Не забуду, не беспокойся. И его очередь подойдет, я запланировал. Ну, до свидания.
Он прошел по цементным плиткам дорожки, между которыми пробивались ромашки, сел в свой разбитый „Москвич", и машина тронулась, подпрыгивая на неровной дороге. Денег у Гечева было по меньшей мере на четыре „Мерседеса", но он был не из тех, кого привлекал внешний лоск. Остановившись внизу, у бульдозера, который толкал к лесу огромную кучу грунта, смешанного с зелеными ветками и корнями кустов, товарищ Гечев выглянул в окошко, что-то сказал Ванке, бульдозерист кивнул, товарищ Гечев помахал на прощание рукой и исчез в облаке пыли.
– Вознесся, – сказал Антон, глядя ему вслед. – Отправился прямо в рай.
– Сколько волка не корми, он все в лес смотрит, – вставил бай Ламбо и бросил окурок, который обжег ему пальцы. – Это, Антон, о тебе сказано.
Антон ничего не ответил, повернулся и пошел к буру. Сашко и бай Ламбо последовали за ним и снова приступили к работе.
Земля вращалась. Мимо Сашко проплывали лес, груши, оранжевая веранда, коричневые ставни с прорезанными в них сердечками, бульдозер, толкавший перед собой гору желтого грунта и разрубленные корни, срезавший целые холмы вместе с кустами и выжженной солнцем травой. Промелькнули старики из „Бакингемского дворца", они медленно брели по проложенной между дач дороге к лесу с неизменными корзинками в руках.
„Бакингемский дворец" был здесь самой старой дачей, если, конечно, можно назвать дачей сарай, сколоченный из ящиков из-под мыла и пива, на которых еще сохранились поблекшие от времени надписи на английском. Это Сашко так окрестил сарай, кружащий вместе с верандой, лесом и коричневыми ставнями с прорезанными в них сердечками. В будни здесь ни души, вокруг тихо, лес стоит неподвижной зеленой стеной. И только иногда в „Бакингемский дворец" приходят старик и старуха, ночуют там, а днем гуляют по лесу и собирают травы.
Сашко часто видел, как они брели между дачами по дорожкам, теряющимся в бурьянах и зарослях ежевики, всегда вместе. На закате, когда лучи солнца окрашивали все окрест в багровый цвет, они усаживались перед „Бакингемским дворцом" и любовались посаженными старушкой настурциями. Иногда, глядя на настурции, на красное закатное небо, старик засыпал, словно опьяненный его головокружительной глубиной. Старуха тихо поднималась, приносила из сарайчика старое пальто и осторожно укрывала им старика. Потом садилась рядом, перед настурциями, и так сидела, неподвижная и незаметная, до тех пор, пока не начинала давать о себе знать вечерняя прохлада. Тогда она будила его, и они уходили в свой домик, сколоченный из потемневших от дождей досок.
Ванка, работавший здесь почти круглый год и знавший всех обитателей дач, рассказывал, что прошлым летом перед „Бакингемским дворцом" остановился автомобиль с иностранным номером. Дело было вечером. Старики, как обычно, сидели перед настурциями. Он спал, а она смотрела на догоравший закат и о чем-то думала. Ванка работал на бульдозере у соседнего участка. Его трудовой день закончился, и он лежал на еще теплом капоте и регулировал что-то в моторе, который барахлил уже несколько дней. Из машины вышел пожилой, но еще крепкий и прямой седой мужчина, огляделся и направился к сарайчику. Старуха смотрела на приближающегося человека, но видела только его силуэт. Лучи заходящего солнца слепили ее, и она не могла хорошо разглядеть лицо мужчины. Старик все еще спал.
Когда человек подошел совсем близко, старуха схватилась за сердце и ахнула. Потом встала и обняла седого. Они возбужденно о чем-то заговорили, а рядом с ними на скамеечке спал старик, спал, освещенный лучами заходящего солнца, укрытый старым поношенным пальто, спал посреди двора с маленьким сараем и настурциями. Они забыли о нем, но потом, видно, вспомнили. Старуха осторожно разбудила его. Он смотрел на красный закат и ничего не мог понять. Затем, когда пришел в себя, бросился к седому, и они обнялись.
Ванка разобрал половину мотора, отрегулировал обороты и уже вытирал ветошью руки, а те трое все еще сидели в маленьком дворе и разговаривали.
Приезжий заметил Банку и подозвал его.
– Фрэнд, – сказал он. – У тебя есть что-нибудь выпить? Мне до смерти хочется выпить. Пятьдесят лет, фрэнд, – это не шутка, а тут нечего выпить.
Как ни странно, но у Банки тоже не нашлось спиртного, последнюю бутылку анисовки он прикончил еще два дня назад, а товарищ Гечев давно не появлялся, так что заказать было некому.
– Ничего нет, – ответил он приезжему. – Сожалею, но последнее выпил два дня назад.
– Фрэнд, – сказал тот, – сделай отдолжение, возьми мою машину и привези чего-нибудь выпить. Поспеши, иначе я умру, а нам еще так много нужно рассказать друг другу.
Он сунул Ванке смятые деньги, похлопал его по плечу и дал ключ от машины. Ванка не стал ждать повторного приглашения, сел в машину и включил мотор.
– Ты мне делаешь большое отдолжение, фрэнд, – сказал седой. – Ну будь здоров! Поскорей возвращайся.
Ванка мчался на „Форде" по пыльной дороге, шины визжали на поворотах, наконец машина выехала на асфальт. Проехав еще четыре километра, Ванка остановился у павильона Иордана Черного. Купил шесть литров виноградной ракии, две бутылки анисовки и пустился в обратный путь.
Когда он вернулся, старики все еще сидели во дворе под виноградной лозой и оживленно говорили, причем все сразу.
– Давай, фрэнд, – встретил его седой. – Давай скорей, не то у меня разорвется сердце, скорей.
Откупорил бутылку и стал пить прямо из горлышка.
Старуха опомнилась, побежала в огород, принесла помидоры, нарезала их в тарелку, поставила на стол хлеб, соль, немного брынзы, стаканы.
Ванка отнес две бутылки анисовки на дачу братьев-ветеринаров Парлапановых, где ночевал, когда не спускался в город. Посидел немного в доме, выпил граммов сто анисовки и, не найдя себе дела, решил опять пойти к старикам.
Когда он пришел, было уже темно. В беседке, увитой виноградом, светилась электрическая лампочка, вокруг которой вилась мошкара, а за столом спали старик и старуха.
Седой увидел Банку и сказал:
– Опьянели, фрэнд. Выпили две рюмки и опьянели, оказывается, они пьют только травы. Спят… Понимаешь, фрэнд, она – моя первая любовь, а он – друг детства. С тех пор прошло пятьдесят два года, фрэнд. Опьянели.
Он налил по стакану ракии себе и Ванке.
– У меня семеро сыновей, – сказал седой, – но первая любовь не забывается, и тут уже ничего не поделаешь. Прошло пятьдесят два года, понимаешь, фрэнд, мы учились в гимназии, у нее были голубые сережки, как звездочки… Вот она, фрэнд, перед настурциями. Спит. Я приехал сюда с другого конца света, чтобы увидеть ее. Теперь могу спокойно умереть.
Он выпил полстакана и умолк, глядя в темноту ночи, на едва различимые очертания деревьев.
– Понимаешь, фрэнд, – продолжал он, – где только я не скитался и вот приезжаю сюда, а они тут, фрэнд, сидят перед настурциями, как ни в чем не бывало. Такие же, как пятьдесят два года назад, хочешь – верь, хочешь – не верь, только волосы белые. Он покачал головой:
– Понимаешь, фрэнд, я жил в Америке – в Кливленде, в Чикаго, работал на бойне, потом была Испания – Мадрид, Андалусия, в гражданскую ушел добровольцем на фронт, воевал в американском легионе, в интербригадах, два раза меня расстреливали, потом – концлагерь во Франции, бежал в Бельгию, а когда к власти пришел Франко… Ты почему не пьешь, фрэнд?
Он налил себе, налил Ванке и продолжал:
– Потом опять Америка, сталелитейные заводы, работал у печей, фрэнд, потом Мексика, Аргентина, строил железную дорогу в Бразилии… Ты когда-нибудь строил железную дорогу в Бразилии, фрэнд?
– Нет, – ответил Ванка.
– И слава богу, фрэнд. И слава богу. Это не дорога, а кладбище. Вернулся я в Аргентину, фрэнд, и там женился, там родились мои сыновья…
Помидоры в тарелке давно кончились, под столом валялись пустые бутылки. Мошки все так же вились вокруг лампы, а старики продолжали спать, сидя за столом.
– Были войны, фрэнд, – говорил приезжий, – одна, потом другая, землетрясения, Гитлер. И вот я приехал, а они – перед настурциями, как тогда. И тогда во дворе у них были настурции и плетеные белые стулья. Первая любовь и друг детства. Ни он, ни она не захотели ехать со мной, остались, поженились, фрэнд, живут вместе. Она носила белые воротнички, у нее были ясные глаза… Я приехал сюда с другого конца света и увидел их в лучах заходящего солнца, они сидели рядом перед настурциями… И сейчас я не знаю, фрэнд, что лучше. Может, они правы, фрэнд, а не я?..
Ванка не мог произнести ни слова. То ли от ракии, то ли еще от чего-то горло у него перехватило. Ему вдруг захотелось поцеловать седому руку, но он этого не сделал. Только наполнил до краев стаканы и молча чокнулся с ним.
– Перед настурциями, фрэнд, освещенные закатом. И за всю жизнь с ними ничего не случилось, фрэнд. Было, конечно, что-то, они рассказывали – карточная система, деревянная обувь, ревматизм… Я завтра улетаю, фрэнд, если опоздаю на самолет, не смогу вернуться. У меня нет денег, фрэнд, я приехал с туристической группой. У нас билеты с группой стоят дешевле, понимаешь? Другие остались в Белграде, а я купил старую машину и приехал, чтобы увидеть их. Осталась одна ночь, фрэнд, ради них я переплыл два океана, чтобы увидеться, фрэнд, поговорить.
От легкого ночного ветра на деревьях шумели листья, вокруг лампы, освещавшей старую лозу, все так же вились мошки, было тихо. Приезжий встал, еще раз посмотрел на спящих, на раскинувшееся над ними небо.
Затем сказал:
– Прощай, фрэнд, – и пошел к машине. Сел, и она медленно покатилась по неровной дороге. Свет фар долго мелькал меж деревьями и наконец исчез.
Ванка сидел за столом, к горлу у него подступил комок. Он открыл новую бутылку и налил себе еще стакан ракии. Этой ночью Ванка напился так, как уже давно не напивался.
Земля вращалась: за стариками из „Бакингемского дворца", которые медленно брели в лес с неизменными корзинками в руках, снова появилась веранда с оранжевым навесом, коричневые ставни соседней дачи с прорезанными в них сердечками, бульдозерист Ванка, который сердито трясся на своем бульдозере, разравнивая желтый грунт…
Сашко вращал бур и на минутку представил себе исчезнувшего во мраке седого. Как он там, на чужбине, на другом конце света, с ним ли его семеро сыновей и такое же ли там, над его Аргентиной, небо, какое он увидел здесь в последний раз перед тем, как его поглотила ночная тьма?
Солнце стояло над головой, жара была невыносимая. Сашко почувствовал, что проголодался.
– Бай Ламбо, – сказал он, – пора обедать. Бай Ламбо посмотрел на часы.
– Еще нет двенадцати. Давайте еще немного поработаем, минут десять-пятнадцать. Вы же слыхали, что сказал товарищ Гечев – клиент ждет.
– А еще он сказал, чтобы мы не очень усердствовали, – добавил Сашко. – В такую жару…
– Жара жарой, – сказал бай Ламбо, – а работа работой.
– Бай Ламбо, – не выдержал Антон, – ты почему так заискиваешь перед товарищем Гечевым? Неужели только из-за детей?
Бай Ламбо неожиданно остановился, и все застыло на месте – дача, веранда, железные ворота. В тишине слышался только рев бульдозера, который, задыхаясь, перемещал спекшийся на солнце желтый грунт вперемешку со смятыми ромашками.
– Знаешь что, Антон, – сказал бай Ламбо. – Я работаю с детства. Десятилетним мальчишкой пришел на стройку, трудился всю жизнь. Кроме работы у меня ничего нет, денег я не скопил, ни дома, ни дачи у меня нет. Но я не жалею об этом. Мало радости было у меня в жизни, но мы жили честно – и я, и моя жена, и мои дети. И сейчас, на старости лет, работа мне дает силы, потому что, работая, я чувствую, что живу. Не хочу сидеть в сквере на скамейке с пенсионерами и дожидаться, когда меня вынесут с музыкой ногами вперед.
– Лошадь тоже работает всю жизнь, – сказал Антон. – Работает и молчит.
– Я так живу. А ты, если можешь, живи иначе, – продолжил бай Ламбо. – Но почему-то и ты крутишь бур вместе со мной. Если ты такой умный, то почему не скажешь все это товарищу Гечеву и не пошлешь его к черту?
– Кручу, – ответил Антон, – потому что мне нужны деньги. В городе я столько не заработаю. Но в монастырь свинарем не пойду, если даже он озолотит меня. Работа работе рознь. Ты чувствуешь разницу?
– Чувствую, – сказал бай Ламбо. – Чувствую. Тебе легко так рассуждать, потому что ни жены, ни детей у тебя нет. Вот когда женишься, тогда по-другому запоешь.
– Я – свободный человек, бай Ламбо. В этом все дело. Надоели мне начальники, которые стоят над головой, лишают премиальных, да еще каждые два дня разводят антимонии на собраниях. Я – свободный человек. Когда хочу, говорю: „До свидания!" Поэтому и работаю здесь, но наступит мне товарищ Гечев на мозоль, я церемониться не стану, только меня здесь и видели. Ты говоришь о труде, о работе, но если бы товарищ Гечев платил по леву в день, работал бы ты у него? Ни за что не работал бы – даю гарантию.
– Без денег не проживешь, – сказал бай Ламбо. – Я о другом тебе толкую, но ты молод, еще не можешь понять. Бесплатно, конечно, никто работать не станет.
– Здесь не только деньги, но и пейзаж хороший, не правда ли? – Антон подмигнул Сашко. – Не забывай про пейзаж, бай Ламбо, он тоже играет немаловажную роль. Чистый воздух, лес, ежевика… Где такое найдешь?
– Ты мальчишку не трогай, не забивай ему голову глупостями, – сказал бай Ламбо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10