В тот же день Дюруа получил протокол, — он должен был поместить его в хронике. Сообщение о том, что он «обменялся с г-ном Луи Лангремоном двумя выстрелами», удивило его, и, слегка смущенный, он спросил Риваля:
— Но ведь мы выпустили по одной пуле?
Риваль усмехнулся.
— Да, по одной… каждый — по одной… значит, всего две.
Объяснение Риваля удовлетворило Дюруа, и он не стал в это углубляться.
Старик Вальтер обнял его:
— Браво, браво, вы не посрамили «Французской жизни», браво!
Вечером Жорж показался в редакциях самых влиятельных газет и в самых модных ресторанах. Со своим противником он встретился дважды, — тот, видимо, тоже счел нужным показать себя.
Они не поклонились друг другу. Они обменялись бы рукопожатием только в том случае, если бы один из них был ранен Впрочем, оба клялись, что слышали, как над головой у них просвистели пули.
На другой день, около одиннадцати, Дюруа получил «голубой листочек»:
«Боже, как я боялась за тебя! Приходи скорей на Константинопольскую, я хочу поцеловать тебя, моя радость Какой ты смелый.
Обожающая тебя Кло»
Когда он пришел на свидание, она бросилась к нему в объятия и покрыла поцелуями его лицо.
— Дорогой мой, если б ты знал, как взволновали меня сегодняшние газеты! Ну, рассказывай же! С самого начала. Я хочу знать, как это было.
Он вынужден был рассказать ей все до мелочей.
«Воображаю, какую ты ужасную ночь провел перед дуэлью, — воскликнула он».
— Да нет. Я отлично спал.
— Я бы на твоем месте не сомкнула глаз. А как прошла самая дуэль?
Он тут же сочинил драматическую сцену:
— Когда мы стали друг против друга в двадцати шагах»— расстояние всего лишь в четыре раза больше, чем эта комната, — Жак спросил, готовы ли мы, и скомандовал: «Стреляйте»В ту же секунду я поднял руку, вытянул ее по прямой линии и стал целить в голову, — это была моя ошибка. Пистолет мне попался с тугим курком, а я привык к легкому спуску, — в результате сопротивление спускового крючка отклонило выстрел в сторону. Но все-таки я чуть-чуть в него не попал. Он тоже здорово стреляет, мерзавец. Пуля оцарапала мне висок. Я почувствовал ветер.
Сидя у Дюруа на коленях, г-жа де Марель сжимала его в своих объятиях, — она точно желала разделить грозившую ему опасность.
— Ах, бедняжка, бедняжка, — шептала она.
Когда он кончил свой рассказ, г-жа де Марель воскликнула:
— Ты знаешь, я не могу больше жить без тебя! Я должна с тобой видеться, но, пока муж в Париже, это невозможно Утром я могла бы вырваться на часок и забежать поцеловать тебя, когда ты еще в постели, но в твой ужасный дом я не пойду. Как быть?
Дюруа пришла в голову счастливая мысль.
— Сколько ты здесь платишь? — спросил он.
— Сто франков в месяц.
— Ну так вот: я обоснуюсь в этих комнатах и буду платить за них сам. Теперь моя квартира меня уже не устраивает.
— Нет. Я не согласна, — подумав несколько секунд, возразила она.
Он удивился:
— Почему?
— Потому…
— Это не объяснение. Здесь мне очень нравится. Кончено Я остаюсь, — Он засмеялся. К тому же квартира снята на мое имя.
Она стояла на своем:
— Нет, нет, я не хочу…
— Да почему же?
В ответ он услышал ее ласковый шепот:
— Потому что ты будешь приводить сюда женщин, а я этого не хочу.
Он возмутился:
— Да я и за что на свете! Обещаю тебе.
— Нет, будешь.
— Клянусь…
— Правда?
— Правда. Честное слово. Это наш дом и больше ничей.
Она порывисто обняла его.
— Ну хорошо, мой дорогой. Но знай: если ты меня хоть раз обманешь, один-единственный раз, — между Нами все будет кончено, навсегда.
Дюруа снова разуверил ее, дал клятву, и в конце концов они решили, что он переедет сегодня же, а она будет забегать к нему по дороге.
— Во всяком случае, приходи к нам завтра обедать, — сказала она. — Мой муж от тебя в восторге.
Он был польщен.
— Вот как! В самом деле?
— Ты его пленил. Да, слушай, ты мне говорил, что ты вырос в деревне, в имении, правда?
— Да, а что?
— Значит, ты немного смыслишь в сельском хозяйстве?
— Да.
— Ну так поговори с ним о садоводстве, об урожаях, — он это страшно любит.
— Хорошо Непременно.
Дуэль вызвала у нее прилив нежности к нему, и, перед тем как уйти, она целовала его без конца.
Идя в редакцию, Дюруа думал о ней:
«Что за — странное существо! Порхает по жизни, как птичка! Никогда не угадаешь, что может ей взбрести на ум, что может ей прийтись по вкусу! И какая уморительная пара! Зачем проказнице-судьбе понадобилось сводить этого старца с этой сумасбродкой? Что побудило ревизора железных дорог жениться на этой сорвиголове? Загадка! Кто знает» Быть может, любовь?
Во всяком случае, — заключил он, — она очаровательная любовница. Надо быть круглым идиотом, чтобы ее упустить «.

VIII

Дуэль выдвинула Дюруа в разряд присяжных фельетонистов» Французской жизни «. Но так как ему стоило бесконечных усилий находить новые темы, то он специализировался на трескучих фразах о падении нравов, о всеобщем измельчании, об ослаблении патриотического чувства и об анемии национальной гордости у французов. (Он сам придумал это выражение —» Анемия национальной гордости «, и был им очень доволен).
И когда г-жа де Марель, отличавшаяся скептическим, насмешливым и язвительным, так называемым парижским складом ума, надеваясь над его тирадами, уничтожала их одной какой-нибудь меткой остротой, он говорил ей с улыбкой:
— Ничего! Мне это пригодится в будущем.
Жил он теперь на Константинопольской; он перенес сюда свой чемодан, щетку, бритву и мыло, в этом и заключался весь его переезд. Каждые два-три дня, пока он еще лежал в постели, к нему забегала г-жа де Марель; не успев согреться, она быстро раздевалась, чтобы сейчас же юркнуть к нему под одеяло, и долго еще не могла унять дрожи.
По четвергам Дюруа обедал у нее и, чтобы доставить мужу удовольствие, толковал с ним о сельском хозяйстве. Но он и сам любил деревню, и оба иной раз так увлекались беседой, что забывали про свою даму, дремавшую на диване.
Лорина тоже засыпала, то на коленях у отца, то на коленях у Милого друга.
По уходе журналиста г-н де Марель неукоснительно замечал тем наставительным тоном, каким он говорил о самых обыкновенных вещах:
— Очень милый молодой человек. И умственно очень развит.
Был конец февраля. По утрам на улицах возле тележек с цветами уже чувствовался запах фиалок.
Дюруа наслаждался безоблачным счастьем.
И вот однажды вечером, вернувшись домой, он обнаружил под дверью письмо. На штемпеле стояло:» Канн «. Распечатав конверт, он прочел:
« Канн, вилла „Красавица“
Дорогой друг, помните, вы мне сказали, что я могу во всем положиться на вас? Так вот, я вынуждена просить вас принести себя в жертву приезжайте, не оставляйте меня одну с умирающим Шарлем в эти последние его мгновенья. Хотя он еще ходит по комнате, но доктор меня предупредил, что, может быть, он не проживет и недели.
У меня не хватает ни сил, ни мужества день и ночь смотреть на эту агонию. И я с ужасом думаю о приближающихся последних минутах. Родных у моего мужа нет; кроме вас, мне не к кому обратиться. Вы его товарищ; он открыл вам двери редакции. Приезжайте, умоляю вас. Мне некого больше позвать.
Ваш преданный друг, Мадлена Форестье «
Какое то странное чувство точно ветром овеяло душу Дюруа это было чувство освобождения, ощущение открывающегося перед ним простора.
— Конечно, поеду, — прошептал он. — Бедный Шарль! Вот она, жизнь человеческая!
Письмо г-жи Форестье он показал патрону, — тот поворчал, но в конце концов согласился.
— Только возвращайтесь скорей, вы нам необходимы, — несколько раз повторил Вальтер.
На другой день, послав супругам Марель телеграмму, Жорж Дюруа скорым семичасовым выехал в Канн.
Приехал он туда почти через сутки, около четырех часов вечера.
Посыльный проводил его на виллу» Красавица «, выстроенную на склоне горы, в усеянном белыми домиками сосновом лесу, что тянется от Канн до залива Жуан.
Форестье снимали низенький маленький домик в итальянском стиле; он стоял у самой дороги, извивавшейся меж деревьев и на каждом своем повороте открывавшей глазам чудесные виды.
Дверь отворил слуга.
— А-а, пожалуйте, сударь! — воскликнул он. — Госпожа Форестье ждет вас с нетерпением.
— Как себя чувствует господин Форестье? — спросил Дюруа.
— Да неважно, сударь! Ему недолго осталось жить.
Гостиная, куда вошел Дюруа, была обита розовым ситцем с голубыми разводами. Из большого широкого окна видны были город и море.
— Ого, шикарная дача! — пробормотал Дюруа. — Где же они, черт возьми, берут столько денег?
Шелест платья заставил его обернуться.
Госпожа Форестье протягивала ему руки:
— Как хорошо вы сделали, что приехали! Как это хорошо!
Неожиданно для Дюруа она обняла его. Затем они посмотрели друг на друга.
Она немного осунулась, побледнела, но все так же молодо выглядела, — пожалуй, она даже похорошела, стала изящнее.
— Понимаете, он в ужасном состоянии, — шепотом заговорила она, — он знает, что дни его сочтены, и мучает меня невыносимо. Я ему сказала, что вы приехали. А где же ваш чемодан?
— Я оставил его на вокзале, — ответил Дюруа, я не знал, в какой гостинице вы мне посоветуете остановиться, чтобы быть поближе к вам.
— Оставайтесь здесь, у нас, — после некоторого колебания сказала она. — Кстати, комната вам уже приготовлена. Он может умереть с минуты на минуту, и если это случится ночью, то я буду совсем одна. Я пошлю за вашими вещами.
Он поклонился.
— Как вам будет угодно.
— А теперь пойдемте наверх, — сказала она.
Он последовал за ней Поднявшись на второй этаж, она отворила дверь, и Дюруа увидел перед собой закутанный в одеяла полутруп: мертвенно-бледный при багровом свете вечерней зари, Форестье сидел у окна в кресле и смотрел на него Дюруа мог только догадаться, что это его друг, — до того он изменился.
В комнате стоял запах человеческого пота, лекарств, эфира, смолы — удушливый, непередаваемый запах, пропитывающий помещение, где дышит чахоточный.
Форестье медленно, с трудом поднял руку.
— А, это ты! — сказал он. — Приехал посмотреть, как я умираю? Спасибо.
— Посмотреть, как ты умираешь? — с принужденным смехом переспросил Дюруа, — а Не такое это веселое зрелище, чтобы ради него стоило ехать в Канн. Просто мне захотелось немного отдохнуть и заодно навестить тебя.
— Садись, — прошептал Форестье и, опустив голову, мрачно задумался.
Дыхание у больного было частое, прерывистое; порой он словно хотел напомнить окружающим, как он страдает, и тогда оно вырывалось у него из груди вместе со стоном.
Заметив, что он не собирается продолжать беседу, г-жа Форестье облокотилась на подоконник и кивком головы указала на горизонт:
— Посмотрите, какая красота!
Прямо перед» ими облепленный виллами склон горы спускался к городу, что разлегся подковой на берегу; справа, над молом, возвышалась старая часть города, увенчанная древнею башней, а слева он упирался в мыс Круазет, как раз напротив Леринских островов. Островки эти двумя зелеными пятнами выделялись среди синейсиней воды. Можно было подумать, что это громадные плывущие листья, — такими плоскими казались они сверху.
А там, далеко-далеко, по ту сторону залива, над молом и башней, заслоняя горизонт, причудливой изумительной линией вырисовывалась на пылающем небе длинная голубоватая цепь горных вершин, остроконечных, изогнутых, круглых, заканчивавшаяся высокой пирамидальной скалой, подножье которой омывали волны открытого моря.
— Это Эстерель, — пояснила г-жа Форестье.
Небо за темными высями гор было нестерпимого для глаз золотисто-кровавого цвета.
Дюруа невольно проникся величественностью заката.
— О да! Это потрясающе! — не найдя более образного выражения, чтобы передать свой восторг, прошептал он.
Форестье вскинул глаза на жену и сказал:
— Я хочу подышать воздухом.
— Смотри, ведь уж поздно, солнце садится, — возразила она, — еще простудишься, а ты сам должен знать, что это тебе совсем не полезно.
Форестье, видимо, хотел стукнуть кулаком, но вместо этого слабо и нетерпеливо шевельнул правой рукой, и черты его лица исказила злобная гримаса, гримаса умирающего, от чего еще резче обозначились его иссохшие губы, впалые щеки и торчащие скулы.
— Говорят тебе, я задыхаюсь, — прохрипел он, — какое тебе дело, умру я днем раньше или днем позже, — все равно мне крышка…
Госпожа Форестье настежь распахнула окно.
Все трое восприняли дуновение ветра как ласку. Это был тихий, теплый, нежащий весенний ветер, уже напоенный пьянящим благоуханием цветов и деревьев, росших по склону горы. В нем можно было различить сильный запах пихты и терпкий аромат эвкалиптов.
Форестье вдыхал его с лихорадочной торопливостью.
Но вдруг он впился ногтями в ручки кресла, и в тот же миг послышался его свистящий, яростный шепот:
— Закрой окно. Мне только хуже от этого. Я предпочел бы издохнуть в подвале.
Госпожа Форестье медленно закрыла окно и, прижавшись лбом к стеклу, стала смотреть вдаль.
Дюруа чувствовал себя неловко; ему хотелось поговорить с больным, ободрить его.
Но он не мог придумать ничего утешительного.
— Так ты здесь не поправляешься? — пробормотал он.
Форестье нервно и сокрушенно пожал плечами.
— Как видишь, — сказал он и снова понурил голову.
— Дьявольщина! А насколько же здесь лучше, чем в Париже! Там еще зима вовсю. Снег, дождь, град, в три часа уже совсем темно, приходится зажигать лампу.
— Что нового в редакции? — спросил Форестье.
— Ничего. На время твоей болезни пригласили из «Вольтера» этого коротышку Лакрена. Но он еще зелен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44