«Я не могу отказать в помощи неверному, который в час беды призывает Аллаха, – сказал он. – Если позволите, я возьму эти деньги».Он взял скомканные долларовые бумажки, пересчитал их, коротко кивнул и пошел по коридору. Я смотрел ему вслед, потому что больше не решался заглянуть в страшную палату, где лежал на каталке Кристофер. Я опустился на линолеумный пол. Я очень устал, но понимал, что обязан собраться с силами – во что бы то ни стало, даже если Кристоферу уже не суждено поправиться.Нам таки выделили отдельную комнату. Кристоферу наспех зашили рану на лице – шили без наркоза, но он ничего не почувствовал. Ему поставили капельницу, воткнув одну иглу в правый и одну – в левый локтевой сгиб. Потом врач удалился.Комната оказалась маленькой и темной, на всех предметах мебели лежал слой пыли, но белье было белым, рядом с кроватью имелись ночник и кнопка звонка, на которую я в случае необходимости мог нажать. Светло-коричневые ботинки от Берлути валялись на полу, я их аккуратно составил вместе, повернув носками к стене.Мне безумно хотелось выпить стакан горячего чаю, однако когда я позвонил, никто не пришел. Я то и дело задремывал, стул я придвинул вплотную к кровати и голову откинул на его спинку; но каждый раз, заснув, уже через пару секунд просыпался.«Мне нехорошо», – сказал Кристофер. С меня тут же слетели все остатки сна.«Ты скоро опять будешь здоров. Прошу тебя, успокойся. Помнишь того маленького песика, которого я тебе когда-то подарил? Он тебе сначала не понравился, так как показался обузой, лишней обузой… Мы не дали ему никакого имени. Помнишь его уши? Одно ухо всегда стояло торчком, даже когда он спал».«Уже не помню».«А тот золотой шприц, который ты непременно хотел заполучить? Он лежал в футляре из темно-красного бархата, мы купили его вместе на Блошином рынке в Париже, ты находил его таким элегантным, Кристофер, тебе всегда нравилось представлять себе, что ты – закоренелый героинщик».«Здесь так темно. Где мы?»«Как выглядит твоя мать, Кристофер? Пожалуйста, старайся не спать, пожалуйста… Ее лицо стоит у тебя перед глазами? Ты можешь ее мысленно увидеть? Ты никогда не знакомил нас, потому что тебе казалась невыносимой сама возможность того, что ты застанешь свою матушку и меня сидящими рядом на софе, попивающими чай с молоком и жующими бутерброды с огурцами – ты всегда это повторял».«Ты кажешься мне таким скучным. И всегда казался скучным. Я просто не хотел оставаться один, вот и все. А теперь я ухожу и оставляю в одиночестве тебя».Я спал. И мне еще много чего снилось, но запомнил я только этот короткий разговор; он снова бодрствовал, к нему вернулось сознание, и из его лица теперь торчало много стеклянных осколков, может, восемь или десять, однако порезы не кровоточили, и когда я бережно поправлял на нем простыню, я увидел на его иссохшем теле множество мелких ранок – он, Кристофер, так похудел… Я опять накрыл его, откинулся на спинку стула и заснул.В какой-то момент среди ночи он умер. Его рот был открыт, я попытался закрыть, но у меня не получилось. Он лежал бледный, с открытым ртом, и я почувствовал, как во мне поднимается волна такой нежности, какой я не испытывал по отношению к нему уже много лет.Я взял кисть его руки, она была маленькая – гораздо меньше, чем мне представлялось по воспоминаниям, – и почти ничего не весила. Я отсоединил капельницу, думая о том, что уже несколько лет не держал вот так его руку. И потом опять осторожно положил руку Кристофера на простыню.Я мечтал совсем о другом – чтобы у нас все было вроде как у Уоллис Симпсон и герцога Виндзорского; Мисс Уоллис Симпсон (1896–1986) – американка, жена герцога Виндзорского (1894–1972), который в 1936 г. взошел на английский престол под именем Эдуарда VIII, а в 1937 г. отрекся от власти, чтобы вступить с ней в брак. Этот брак с женщиной, до того уже дважды разведенной, вызвал скандал в британском обществе, и супруги до конца жизни герцога Виндзорского жили во Франции.

он отрекся от престола ради любви, я всегда возил с собой одну фотографию, запечатлевшую их обоих: они сидят рядом на розовом шелковом диване, он крепко сжимает свое колено, она же держит на руках маленького мопса, и оба смотрят в объектив фотоаппарата, он высоко поднял левую бровь, а она уже почти не может смотреть, ее слишком часто оперировали и вновь возвращали к жизни, tuck and snip. Здесь: резали и зашивали (англ.).

Такого конца, такого рода долгой совместной жизни с таким концом желал я для себя. И не подозревал, что мне придется увидеть этот рухнувший «мусорный мешок» с незакрывающимся ртом, который валялся теперь передо мной на койке треклятой тегеранской больницы. Я предпочел бы все что угодно зрелищу этой пустой оболочки – в ней было так мало шика.Всю ночь я оставался с Кристофером и смотрел на него. За грязными оконными стеклами глубокая морская синева ночного неба постепенно сменялась темно-лиловым, а потом, столь же медленно, – фиолетовым. Затем над городскими крышами появилась узкая светлая полоска, и предметы в больничной палате мало-помалу начали обретать контуры и резкость.В предрассветные часы я слышал пару выстрелов, донесшихся откуда-то издалека, позже скрежет проехавшего по асфальту танка и потом долгий сухой треск пулеметной очереди.Еще совсем недавно желтоватый свет маленького ночника делал комнату расплывчатой, таинственной, маленькой, преисполненной уважения к смерти – и вот уже занялся день, рассвело; все как бы увеличилось в размерах, стало узнаваемым, и я рассматривал свои пальцы, поворачивая их туда и сюда на фоне окна. Я смотрел на свои руки.И думал: что значит молодость? В чем она заключается? Как выглядит? Выглядит ли она как нечто такое, что внушает людям любовь? Проходит ли прежде, чем человек это замечает? Светлая ли она, тогда как все другое – темное? Неужели моя душа постарела? Куда все ушло? Куда все уходит так быстро? Куда подевались годы? Почему я вдруг стал старым, если вокруг меня все по-прежнему молодо? Где мои мускулы? Смогу ли я повернуть время вспять, начав заниматься спортом? А если я решусь на это, то не буду ли смешон? Что такое жизнь? И как ее улучшить? И если она улучшится, как я смогу об этом узнать?Я больше не хочу жить так, как жил раньше, думал я, так – нет. Что-то должно измениться.Я выбежал из комнаты, добрался до приемного покоя, там на деревянной скамейке сидел Хасан – сгорбившись, уронив голову на грудь – и спал. Больница казалась безлюдной; я проскользнул мимо Хасана, не разбудив его, выскочил на улицу и остановил такси.Город просыпался, солнце уже выглянуло из-за гор. Я попросил у водителя сигарету, он дал мне одну – маленькую и тонкую, с привкусом древесных опилок, – я курил ее на заднем сиденье и смотрел в окно.Улицы были почти совершенно пустыми. Никаких людей, выходящих из своих домов, заключающих сделки, поднимающих железные шторы лавок; никто не споласкивает руки у края тротуара, не спешит на молитву, не курит и не пьет чай… Только два пешехода торопливо переходили перекресток.Город словно вымер. Нам попадалось очень мало машин, да и те проносились мимо на большой скорости. Что-то весьма странное происходит прямо сейчас, подумал я; и, поднеся руку к глазам, взглянул вдаль сквозь растопыренные пальцы, как мы с Кристофером делали в кинотеатре – давным-давно, когда смотрели вместе фильм «Экзорцист» и когда еще все было хорошо. Шесть В вестибюле гостиницы сидели двое полицейских. Тот, что потолще, подошел ко мне, он говорил на гнусавом, неприятном английском. Мы втроем отправились в маленькое гостиничное кафе, где постояльцы обычно завтракали. Кельнер протирал пол влажной тряпкой; когда старший полицейский попросил у него чаю, он исчез в кухне.Оба вели себя очень вежливо, чуть ли не с робостью. Прозвучало имя Кристофера. Толстый спросил, понравилось ли мне в Иране, и потом сказал, что весьма сожалеет о происшедшем, действительно весьма сожалеет.Он нерешительно пододвинул ко мне через стол несколько листков бумаги. И попросил подписать эти бланки. Мол, я должен понять, что такова уж природа бюрократии: она требует соблюдения формальностей. И еще: было бы лучше, чтобы я покинул Тегеран, для агентов ЦРУ здесь скоро будет очень опасно, сказал он.Самое комичное, что они принимали меня за американского шпиона – меня, не имевшего с Америкой ничего общего, кроме, разумеется, того факта, что я дважды летал с Кристофером в Нью-Йорк на аукцион Сотби.«Забавно. Дайте-ка сюда».Я подписал бланки, они все были на персидском.Толстый полицейский сложил пальцы рук домиком и выпятил губы. Губы были очень красными, почти фиолетовыми, как внутренность мясистого цветка.«И еще кое-что: мы обыскали Вашу комнату и нашли там вот это», – сказал он.Он толкнул в моем направлении кассету, лежавшую на маленьком столе-приставке. Это была та самая кассета, которую подарил мне Хасан, пару дней назад.«Это ваша кассета?»«Да, конечно, моя. А в чем дело?»Вернулся кельнер с тремя стаканами чаю и поставил их на стол, но к ним никто не притронулся, я тоже нет.«Это речи аятоллы Хомейни, – уточнил полицейский. – Их записали в Париже, где он живет в изгнании, потом размножили в количестве десяти тысяч экземпляров и нелегально доставили в нашу страну».Я ничего не сказал. Я просто не в силах был ничего сказать. Но я уже устал от собственной всегдашней трусости. Это не могла быть кассета Хасана, потому что я точно видел, как он дал мне кассету с записями Ink Spots, вынув ее из проигрывателя. Либо Хасан был опасным лжецом, во что я не верил, либо полицейские хотели втянуть меня в какую-то нехорошую историю. Выбор одной из альтернатив оставался за мной. Один из полицейских, более толстый, казался даже вполне симпатичным, несмотря на противный голос и неприятные губы. Хасан, подумал я. Это Хасан.«Полагаю, будет лучше, если я сейчас же схожу в немецкое посольство».«Вы свободны и можете идти, куда хотите», – сказал более худой полицейский, который до сих пор не произнес ни слова.«Хорошо, тогда я пойду».«Пожалуйста».Я поднялся.«Вас подвезти?»«Прошу вас, не беспокойтесь обо мне».«Нас это нисколько не обременит, мы в любом случае будем проезжать мимо посольства».«Тогда, пожалуйста, возьмите меня с собой».«Пойдемте. Полицейская машина ждет у подъезда».Только теперь я впервые воочию увидел танки. На каждом третьем перекрестке стояло выкрашенное темной краской, угрожающего вида чудище, и эти машины походили на ящериц, которые поджидают свою добычу; почтовые ящики были опрокинуты, письма плавали в сточных канавах, телефонная будка с разбитыми стеклами лежала на боку, сотни неубранных мешков с мусором стояли у стен домов. Некоторые боковые улочки оказались перегороженными баррикадами из мешков с песком. Я видел, как двое мужчин в белых шлемах разматывали с катушки колючую проволоку и тянули ее с одного тротуара на противоположный.Мы ехали на полицейской машине по обезлюдевшему городу. Небо было молочно-белым, давило свинцовой тяжестью. Более худой полицейский – тот, что предпочитал молчать, – сидел за рулем, другой время от времени оборачивался назад.Второй полицейский надел зеркальные солнечные очки, и всякий раз, когда он оборачивался, я мысленно видел себя, сидящего на заднем сиденье, тоже в темных очках, с широко раздвинутыми ногами; так что довольно быстро я изменил позу, закинул ногу на ногу и крепко ухватился рукой за левую лодыжку – пятка лежала на моем правом колене.«Вы только взгляните, – сказал он и жестом пригласил меня посмотреть в окно. – Времена меняются слишком быстро. Как знать, будет ли у меня завтра работа».«Вы это всерьез?»Я понятия не имел, почему он решил поделиться со мной такими мыслями.«Полицейские, собственно, нужны всегда».Он провел рукой по лицу. «У вас-то нет семьи», – сказал он, и тут на меня напал долгий и неотвязный приступ кашля. Полицейский вздохнул, улыбнулся и опять повернулся лицом вперед.«Мужчины менее закомплексованы, чем женщины, – сказал этот полицейский, не отрывая взгляда от ветрового стекла, как будто увидел впереди какой-то ответ и теперь оставалось только за него ухватиться. – Мужчины лучше женщин».Другой полицейский высоко вскинул брови, на минуту отпустил руль, чтобы взять протянутую ему зажигалку, – я увидел, как две его руки чуть замешкались на ладони второго полицейского, до которой он в знак благодарности дважды дотронулся мизинцем, – и потом, жадно затянувшись сигаретой, выпустил в ветровое стекло струйку дыма.Мы остановились перед зданием в вильгельминовском стиле, которое, как ни странно, при ближайшем рассмотрении показалось мне скорее постройкой пятидесятых годов. Оно было окружено высокой стеной, по верху залитой бетоном с вделанными в него осколками разноцветного стекла.У черной стальной двери стояли примерно тридцать по виду совершенно отчаявшихся людей и ждали, когда их пустят внутрь. Они были в пальто, некоторые – со связанными руками.«Подождите, я подержу вам дверцу машины. Тогда вам будет легче пробиться сквозь толпу». Толстый полицейский вылез на тротуар, обогнул авто и открыл мне заднюю дверцу.«До свидания. Мне в самом деле очень жаль, что с вашим другом случилось такое. Удачи». Он пожал мою руку.«Да, и вам того же. Спасибо за участие, вы были ко мне очень добры».Иранский охранник сперва посмотрел на мои сандалии, но потом быстро отдал честь, поскольку я выходил из полицейской машины. Я высоко поднял свой паспорт, и он крикнул, чтобы меня пропустили. Люди расступились, даже не выражая никакого недовольства, просто так; их поведение свидетельствовало о глубочайшей апатии, плечи были опущены, они знали, что их все равно не пропустят, никогда, – и тем не менее продолжали терпеливо ждать. Полицейская машина развернулась и уехала.Солдат с белой повязкой на плече сказал несколько слов в переговорное устройство, стальная дверь с жужжанием отворилась, и я ступил во двор. Там росла яблоня, прямо посреди гравия. Все звуки городской жизни разом исчезли. Я подошел к парадному, немецкий солдат улыбнулся мне, полистал мой паспорт, и вот я уже внутри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18