Но однажды фигурка исчезла – ее никто не украл, просто она сама куда-то подевалась.Лю хотел улучшить не только самого себя, но и – нисколько их не критикуя – порядки в лагере; самым невыносимым здесь было ничегонеделанье, ощущение, что ты способен думать лишь о еде и работе, о том, что надо вовремя встать утром и с наступлением ночи вновь заснуть.Поэтому Лю по вечерам показывал в нашем бараке долгие представления в технике театра теней – рабочие оперы или драматические спектакли. С помощью пальцев обеих рук, которыми он двигал, оставаясь позади горящей стеариновой свечи, этот человек воспроизводил целые сцены из жизни великого председателя.Я, конечно, жалел, что фигурка исчезла; с нею спектакли театра теней получались бы более реалистичными. Двое мужчин из нашего барака помогали Лю – складывали из старых лоскутков плоские изображения домов, деревьев и гор, упрощенные силуэты армий и фабрик. Даже наш бригадир участвовал в этом развлечении; по окончании работы и ужина мы садились полукругом вокруг Лю и смотрели на стену, на которой одушевленные им тени в песнях рассказывали о долгих боевых походах, об ужасных ошибках, совершенных в годы культурной революции, о героическом возведении гигантских дамб на реке Янцзы и об эпизодах из жизни образцового солдата Лэй Фэна. Мы, правда, видели перед собой только тени, но для нас они были реальностью.Несколько заключенных, в их числе и Лю, задумали насобирать в лагерных мусорных кучах опарышей и потом, в рабочее время, незадолго до полудня, когда бдительность охраны ослабнет, тайком подбросить их в наш жиденький суп.Мясо насекомых – а значит, и опарышей, – как известно, представляет собой чистый протеин; насекомых у нас не водилось, поэтому мы присоединились к этому решению, а Лю и один из его сообщников пообещали заняться обследованием отбросов. Мусорная куча за строением 4 явно не обещала обильной добычи. В основном там был человеческий кал, пара каких-то тряпок, изодранная в клочья одежда, много раз проваренные кочерыжки капусты, мельчайшие косточки и окровавленные марлевые бинты из медсанчасти.Тем не менее, опарыши, которые вечером принес оттуда Лю, оказались белыми и жирными; мы завернули их в тряпку и промывали в воде, пока они не очистились от всякого мусора.Потом мы растерли их, вместе с шестью красными клецками, выменянными у других бригад, в самодельной ступке, которую соорудил из пары камней один тибетец.Мы долго спорили, кто понесет пюре из опарышей к месту работы, но потом решили, что его не следует доверять одному человеку, а каждый должен сам спрятать в кармане свою порцию и потом, в полдень, когда раздадут суп, незаметно подложить ее себе в тарелку.Питательная, насыщенная белком кашица, которую мы стали добавлять в суп, в первые дни вызывала сильнейшие поносы, потому что мы все давно отвыкли от потребления протеина; однако уже через неделю все мы почувствовали себя значительно лучше, у нас прибавилось сил, и даже на бледных щеках Лю вновь заиграло некое подобие румянца. Мы добились пусть маленького, но успеха; и, поскольку положительный результат был столь очевиден, особенно у тибетцев, мы уже начали подумывать о том, как бы выйти на другие источники белкового питания.В нашем лагере не водились ни крысы, ни другие грызуны, потому что даже для них не имелось никакой пищи и они бы здесь просто не выжили. Мы долго тайком пытались найти пауков или скорпионов. И не обнаружили ни одного. Даже птицы ни разу не пролетали по небу – это место, в котором жили мы и тысячи других людей, казалось вымершим, таким же безжизненным, как поверхность Марса. Мы все как бы исчезли, изничтожились, перестали существовать.Опарыши и в самом деле были для нас единственной возможностью раздобыть протеин. Мы быстро выяснили, что они лучше всего чувствуют себя в человеческом кале, обогащенном гнилыми капустными кочерыжками и отходами из медсанчасти; именно в такого рода питательном бульоне они размножались быстрее всего. Одного кала было недостаточно, поэтому мы не могли использовать в качестве селекционной станции просто сортир. Тут требовался компост, а он образовывался только на мусорной куче за строением 4.Лю, еще одному человеку и мне поручили раз в день собирать в отхожих местах сравнительно более компактные комочки кала. По вечерам, когда нам самим приспичивало помочиться, мы брали для этой цели тряпку, в которую и складывали, склонясь над парашей, самые крупные комки, всегда всплывавшие на поверхность.Потом мы относили дерьмо к мусорной куче и вываливали на нее, чтобы через пару дней, улучив момент, когда поблизости не было охранников, выудить из кучи опарышей. Больше от нас ничего не требовалось. Готовая белковая кашица хранилась в ведре, недалеко от входа, каждый из обитателей нашего барака ежеутренне получал горку этого вещества, примерно пятнадцать граммов, и в ведре всегда еще что-то оставалось.Но я все равно весил вдвое меньше, чем прежде, я очень сильно похудел; как-то при посещении медсанчасти меня взвесили и на белых керамических весах я прочел цифру: 38 кило. Меня больше не принуждали сдавать кровь, я выглядел слишком тщедушным и слабым, как сказал врач, но я все равно ее сдавал, добровольно.Поздней осенью, когда завязалась драка из-за опарышевого пюре, несколько уголовников затащили Лю в угол внутреннего двора. Они крепко держали его за руки и за ноги. Один из них взял палочку для еды и вколачивал ее своим деревянным башмаком прямо в ушной канал разрывавшегося от крика Лю, пока не достал до мозга. Лю сразу умер. Неделю спустя выпал первый снег.Регулярно, каждые две недели, у нас проводили сеансы добровольной самокритики. Я всегда их посещал. Я был хорошим зэком. Я всегда старался подчиняться правилам. Я исправился, я исправил себя. Я никогда не ел человеческого мяса. Татьяна БаскаковаАпокалипсис в блекло-зеленых тонах Появление второго романа Кристиана Крахта, «1979», стало едва ли не самым заметным событием франкфуртской книжной ярмарки 2001 года. Сын швейцарского промышленника Кристиан Крахт (р. 1966), который провел свое детство в США, Канаде и Южной Франции, затем объездил чуть ли не весь мир, а последние три года постоянно живет в Бангкоке, на Таиланде, со времени выхода в свет в 1995 г. своего дебютного романа «Faserland» (русский пер. М.: Ад Маргинем, 2001) считается родоначальником немецкой «поп-литературы», или «нового дендизма» (друг Крахта Иоахим Бессинг написал статью, специально посвященную демонстрации неадекватности последнего понятия – Literarische Welt, 25.11.2000). Как отмечает критик Йохен Фёрстер (Literarische Welt, 17.02.2001), «едва ли хоть один немецкий роман привлекал к себе в девяностые годы больше внимания, нежели „Faserland“, – внимания как в позитивном, так и в негативном смысле». Крахта сравнивали с Сэлинджером и Джеком Керуаком – и в то же время со всех сторон обвиняли в «реакционном хамстве». Оценивая этот роман уже с довольно значительной временной дистанции, Йохен Фёрстер утверждает: «Это просто меланхоличный, хорошо написанный манифест неисправимого эстета, который топит свою скуку в алкоголе и цинизме… трагикомедия первого в Западной Германии пустопорожнего поколения золотой молодежи».Потом Крахт опубликовал книгу «Желтый карандаш» (сборник своих репортажей для воскресного приложения к еженедельнику «Шпигель» 1992–1999 гг.), подготовил антологию рассказов молодых авторов его круга «Месопотамия: Серьезные истории конца нашего тысячелетия» (Штутгарт, 1999) и стал одним из участников так называемого «поп-культурного квинтета» – группы, в которую помимо него входили его друзья, писатели Иоахим Бессинг, Экхарт Никель, Александр фон Шёнберг и Бенджамен фон Штукрад-Барре. В 1999 г. члены группы издали книгу «„Tristesse Royale“: Словосочетание tristesse royale, „королевская грусть“, возможно, происходит из стихотворения „Признание“ позднего французского романтика Огюста Вилье де Лиль-Адана (1840–1889).

Поп-культурный квинтет» с записью своих бесед в берлинском отеле «Адлон» на темы повседневности, поп-музыки, моды, терроризма, «коллективизации индивидуализма» и проч. (кстати, поставленная по мотивом этой книги пьеса вот уже год с успехом идет на сцене Молодежного театра в Геттингене). Не успели критики осмыслить тот факт, что Крахт, собственно говоря, собирает вокруг себя целое новое литературное направление, как публикация его второго романа, «1979», побудила их начать дискуссию о «конце поп-литературы».Впрочем, последнее понятие и без того было и остается более чем расплывчатым. В 2001 г. в Гамбурге вышла книга Томаса Эрнста «Поп-литература»; по мнению этого автора, первые поп-литературные тексты стали появляться в конце 60-х гг., то есть задолго до крахтовских, а их истоки следует искать в дадаизме и творчестве битников. На первом этапе это была литература с критическим зарядом, литература «аутсайдеров», которая упраздняла границы между «высокой» и «массовой» культурой, представляла собой «субверсивную игру с наличными знаками и текстами», а в стилистическом плане – «коллаж из цитат, сэмплинг из подручного материала, сопоставимый с нарождавшейся тогда диджеевской культурой». Потом эта литература потеряла актуальность и возродилась вновь лишь в середине 90-х гг. (в связи с разочарованием в идеях участников движения 1968 г., во всех вообще ценностях) уже – по мнению Эрнста – как чисто развлекательное, «легкое» чтение.С другой стороны, как полагает издательница Хельге Молхов (интервью для воскресного приложения к «Шпигелю», 16.1.2002), «поп-литература» есть понятие из обихода журналистов, которые безответственно распространяют его на молодых писателей, в действительности имеющих между собой очень мало общего. Критик Геррит Бартельс (tazAusgabe, Интернет) даже считает Крахта и Бессинга представителями «антипопа». Другой критик, Марк Теркессидис, в работе «Бунт в условиях диктатуры вкуса» (Terkessidis, M., Rebellion in der Geschm?cksdiktatur, 2001, Internet) тоже отмечает выделение в общем контексте поп-культуры критически настроенного – против нее же – крыла, так называемых «бобо» («bohemian bourgeoisie» – «богемная буржуазия»), обеспеченных интеллектуалов, которые отграничивают себя от остальных посредством системы тончайших эстетических дифференциаций и для которых характерны «колебания между страхом и тошнотой». Крахт, конечно, относится к этой элитарной группе внутри поп-культуры; тексты его сложные (во всяком случае, по построению), они не похожи на тексты других молодых писателей его круга и явно не должны истолковываться просто исходя из расхожих представлений о поп-культуре, а предметом серьезного литературоведческого исследования они, к сожалению, пока не стали.Книга «1979» еще более загадочна, чем первый роман Крахта, «Faserland», я бы даже назвала ее мерцающей. Ибо в ней сополагаются противоположности: мотивы «высокой» литературы и тексты поп-культуры, жесткий реализм и окрашенная мистицизмом фантастика, разнородные мозаичные элементы и тщательно выверенная общая структура. (Вольфганг Ланге, NZZ, 23.10.2001, удачно назвал «1979» «своего рода гиперреалистической сказкой, представляющей собой наполовину путевые заметки и наполовину – роман воспитания».) Разночтения возникают даже на уровне восприятия общего эмоционального настроя романа. Большинству критиков он кажется мрачным (скажем, по мнению Эльке Хайденрайх, этот текст «лежит в осеннем ландшафте нашей литературы подобно темной гранитной глыбе – твердой, холодной, красивой, непонятной и зловещей», Spiegel 41/2001), тогда как сам Крахт в интервью для «Зонтагцайтунг» (30.09.2001) высказался о нем так: «Когда я писал, я то и дело громко смеялся, потому что думал: такой китч в наше время просто невозможно писать всерьез… В моем романе… все так гротескно приподнято, настолько кэмп, что Вы, конечно, можете считать „1979“ плохим романом, но уж серьезным и трагичным его точно не назовешь». А вот еще одно мнение, принадлежащее обозревателю из берлинского молодежного журнала «Jungle World» (Nr. 44/2001): «Этот роман смонтирован из бесчисленных, даже как следует не отштукатуренных блочных элементов – литературных, религиозных, кинематографических, – как эксклюзивного, так и тривиального характера… Вместо того чтобы возжигать при его чтении благовонные свечи, желающие могли бы обращаться с этой сумеречной книгой, с ее многочисленными откровениями и намеками как с авантюрной компьютерной игрой. В какое бы место читатель ни ткнул своей мышкой, там откроется окно или тайный ход». Самое поразительное, что все три мнения, как мне представляется, верно характеризуют роман, взаимно дополняя друг друга.Итак, книга-игра, книга-мозаика, рассчитанная либо на круг единомышленников, «своих», либо на тех читателей, которые обладают довольно специфической разносторонней эрудицией или умеют искать информацию в Интернете… Но в таком случае в первую очередь важно выявить организующие правила этой игры.Вот мы открываем книгу и сразу наталкиваемся на непонятное: непонятное посвящение, мало что говорящие эпиграфы.Посвящение: Олафу Данте Марксу. Здесь явно без Интернета не обойтись. Как выясняется, Олаф Данте Маркс (1957–1993) – довольно известная в Германии личность: диджей и музыкальный критик, печатавшийся в журнале «Спекс – актуальная музыка», центральном органе представителей левого направления в поп-культуре, написавший, кстати (в соавторстве с Дидрихом Дидерихсоном, культурологом и специалистом по поп-культуре, упоминаемом в романе «Faserland», и еще с одним человеком, Диком Хебдиге), книгу «Шокирующие стили и моды субкультуры».Теперь эпиграфы. Когда готовился русский перевод романа, Крахт прислал в издательство письмо, где просил заменить эпиграфы, имевшиеся в немецком издании 2001 года, на новый. Этот новый эпиграф представляет собой цитату из песни «Разговор» английского певца Гари Нюмана, вошедшей в альбом 1979 года «Принцип удовольствия» (The Pleasure Principle). He пытаясь комментировать эту песню, кажется изображающую диалог между частями разорванного человеческого сознания, замечу лишь, что, по мнению музыкальных критиков, Нюман во всех своих хитах создает образ инфантильного мужчины-мальчика, существующего в равнодушно-враждебном по отношению к нему, механизированном мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18