Павел направился на кухню. Здесь пол был сделан из широких досок и покрыт лаком. На столе остатки завтрака: две рюмки для яиц, две керамические тарелки и корзинка с черным хлебом. Одно яйцо почти не тронуто… Желток просвечивает сквозь белок, как глаз из-под бельма. К краю тарелки с недоеденными кукурузными хлопьями прилип один кусочек, Павел дотронулся до него. Он был размокший и холодный. Подцепил пальцем и лизнул. Без сахара. Попробовал молоко в другой тарелке. Сладкое, как сироп. Вернулся в прихожую. Толкнул желтую крашеную дверь, но тут же затворил ее. Вернулся в кухню, открыл шкафчик из темного дерева. Там стояли две стопки тарелок – мелкие и глубокие отдельно, остальное место занимали кофейник и супница, покрытые пылью. Еще там было три разнокалиберных чашки. Пахло влажным деревом и едой. В шкафчиках, куда редко заглядывают, всегда чувствуется застоявшийся запах несвежего хлеба. Павел закрыл дверцы и посмотрел в окно, но там все было по-прежнему. Дом напротив поблескивал мертвыми окнами.
Он вернулся в комнату и начал кружить по тому месту, где в прежние времена обычно ставили столы. На четвертом круге он сошел с дистанции, его занесло в сторону белого стеллажа. Сунув руки в карманы, он принялся рассматривать то, что лежало на полках. Разная дребедень, которая ни о чем ему не говорила. Фаянсовая танцовщица, стеклянная посудина, полная всякой хренотени, египетский сонник, китайская И-Цзин, телефонная книга, четырехтомная энциклопедия, несколько аудиокассет: «Marillion», «Pet Shop Boys», английский для начинающих, Смолень с Ласковиком, Кора с «Маанамом», щетка для волос, рожок для обуви. Заглянул в бар и обнаружил там початую бутылку каберне, рюмки, пепельницу и отражение собственного живота в зеркале. Он захлопнул крышку, стекло задребезжало, зазвонил трамвай, задрожал пол.
Шкаф был закрыт на ключ. Без него замок не хотел открываться. Павел надавил на дверцы, пытаясь вернуть створки в прежнее положение, и дернул еще разок.
Он с трудом сунул руку в плотно спрессованную стопу постельного белья, шевеля пальцами так, точно расклеивал страницы большой, лежащей плашмя книги. «Постирал, и гладить не надо», – подумал Павел. Между этой стопой и полотенцами было свободное место, поэтому он запустил туда руку поглубже, почти по локоть, и стал водить там ею в прохладной и шершавой темноте, но ничего не нашел. На нижней полке стоял утюг. Павел подвинул его, чтобы пошарить за стопкой скатертей и льняных штор. Утюг был еще теплый. Регулятор стоял на отметке «хлопок». Павел стал рассматривать одежду. Футболки на ощупь такие мягкие, какими бывают только поношенные, многократно стиранные вещи. Зеленая, черная, красная, две белых, опять черная и на самом дне бирюзовая. Четыре пары джинсов – белые и голубые «левиса», темно-зеленые вельветовые и застиранный потертый комбинезон цвета хаки – соседствовали с теплыми спортивными анораками. У них на сгибах кое-где виднелись надписи и эмблемы. Тыльной стороной ладони Павел ощущал то выпуклую вышивку, то липкое прикосновение прорезиненных надписей. Выше лежали блузки и юбки. Он взял их и, не двигая с места, пропустил через большие пальцы, как две колоды огромных квелых карт, затем слегка раздвинул и заглянул поглубже. Сверток в газете. Павел осторожно вынул его, сел на корточки и положил находку на пол, насвистывая: «Эх раз, еще раз…» Пожелтевшая «Жиче Варшавы» рассыпалась в руках, как тоненькая облатка, лицо Ярошевича лопнуло посередине. Он поднял крышку бомбоньерки и нашел там локон светлых волос, сухую, почерневшую от времени розу и стопочку исписанных страниц. Бросил свистеть, скомкал все кое-как и сунул на место. Обрывки газет сгреб ногой под ковер.
На уровне лица находилась полка с бельем. Шероховатые чашечки лифчиков, сложенные одна в другую: черные, белые, черные, бежевые, бессмысленная конструкция, бесплотная и жесткая, две шапочки, скрепленные между собой, две жокейки без козырьков. Он прервал ненадолго свое занятие и отошел к окну. Толпа поредела, стрелки часов на башне остановились на четверти четвертого неизвестно какого дня. Павел окинул взглядом тротуары и переходы, улицу Сверчевского, Вильнюсскую, скосил глаза на Торговую, чувствуя лбом холод стекла. Сто первый проволок брюхо по рельсам и остановился перед церковью. Какой-то тип в варенке выбежал из очереди, тянущейся к киоску, и проскочил в закрывающиеся двери. Из-за угла нарисовались трое пацанов, свернули на Кирилла и потопали в сторону парка. Полы их болоньевых курток развевались от ветра, как крылья: черные, коричневые и синие. Они уже успели принять, и холод был им нипочем. Павел подумал, что хотел бы быть на их месте. Еще сто метров, и они проскользнут в извилистые аллейки, безлиственные густые заросли скроют их, они затеряются там и, хоть не станут невидимками, будут в безопасности. Деревья сомкнутся над ними не хуже потолка, найдут они себе лавочку рядом со стариками, играющими в шашки, беспокойство покинет их, и небо цвета дыма будет светить им до самых сумерек, до того времени, когда, избавившись от боли и стаха, они снова ринутся во мрак, полный электрических звезд, сыплющихся из пантографов трамваев, которые бегут по улице 11 Ноября и Сталевой прямо в вифлеемскую ночь Шмулек и Таргувка, и будут ждать, ждать, ждать сколько влезет, времени у них хоть пруд пруди, а у него осталось – кот наплакал.
Пацаны прошли по Ягеллонской мимо бензозаправки. Пятьсот девятый шуганул их сигналом, но Павел уже этого не видел. Он вернулся к открытому шкафу. Потрогал трусики. Они лежали как стопка разноцветных книжек. Сказочки в пастельных тонах, почитай мне, мама, – желтый «Дональд Макдак», фисташковая «Уточка-Чудачка», «Проделки, каверзы и трюки обезьянки Фуки-Муки»… Он провел пальцами по сгибам. Сверху вниз, один раз и другой, а потом осторожно сунул ладонь между черными и белыми. Почувствовал, что у него встает.
И тут понял, что он не один. Замер, прислушиваясь. Стук повторился. Тихий, едва слышный, но, без сомнения, идущий откуда-то из квартиры. Павел втянул воздух и зажал рот. Сделал шаг, пол заскрипел, он застыл на месте, и тогда что-то стукнуло совершенно отчетливо. Он подошел к дивану, накрытому белой лохматой накидкой. Приподнял ее за край.
Черепаха смотрела на него холодно и не мигая, словно фотоаппарат. Коричневая матовость делала ее похожей на какую-то старую кожаную вещь. Черепаха пошевелилась, и пустая тарелка, в которую она попала ногой, звякнула о пол.
– Ты, чертово ракообразное, – сказал Павел тихо и перевел дух.
Павел закрыл шкаф как раз в тот момент, когда в прихожей заскрежетал замок.
На ней было длинное серое шерстяное пальто. Павел подошел помочь, но она быстрым ловким движением сбросила пальто с плеч и повесила на вешалку. Переобулась и пошла на кухню. Сразу принялась убирать со стола: посуду в раковину, объедки в мусорное ведро, недоеденное яйцо к раковине, – на него она не взглянула ни разу, и руки у нее дрожали. В тишине и сером свете утра стук и звяканье казались слишком резкими и раздражающими.
Наконец она начала разговор:
– Извини, что я так тебя бросила. Думала, успею. Начальница – зараза, а у меня еще долг за прошлый месяц. – Взглянула на зеленые пластмассовые часы на стене. На них было восемь двадцать две. – Что будешь? Кофе или чай? Мне уже надо идти.
– Когда в школу?
– На будущий год. Давай кофе.
Павел сидел на стуле и смотрел ей на ноги. Голубые пантолеты на небольшом каблучке выстукивали по полу между раковиной и плитой. Везде, даже дома, она хотела выглядеть по-светски. Никогда не носила растоптанных тапок. Стук-стук-стук и чашка, и чайная ложка, стук-стук, коробка с кофе, свист чайника.
– С молоком?
– Все равно, – ответил он, рассматривая ее ягодицы под бежевой тканью платья, идеально отутюженного, – наверное, ей пришлось встать черт знает во сколько, чтобы привести в порядок себя и ребенка. И еще белье погладить – он вспомнил теплый утюг.
Темные волосы у нее были завязаны сзади на шее.
– А ты как?
– Все так же.
– Ты являешься чуть свет, через столько лет, и говоришь «все так же»?
– Все так же. Шел мимо, захотелось узнать, ты все еще здесь живешь или нет.
– А где мне жить? В Калифорнии?
Она поставила перед ним коричневую чашку с зеленым ободком. Он почувствовал запах духов и тепло, исходившее от ее тела, и вдруг понял, что в квартире холодно. Когда она нагнулась, он покосился на ее грудь. Это оттуда шел запах. Частички тепла выскальзывали из-под платья, поднимались от лобка вверх по животу и ручейком текли вверх между сиськами, прыскали, как вода из резиновой груши. Что если после стольких лет положить ей туда руку? И посмотреть, что будет, посмотреть, можно ли преодолеть время и – интересно, как все получится. Но это было лишь мгновение. Она выпрямилась и отошла. Он снова оказался в холодном и пустом пространстве дома, где редко появляются чужие.
– Как там Йолька? – спросил. – Как остальные?
– Вышла за грека и уехала. Болек…
– Ну? Я как-то встретил его на улице. Он спешил.
– Деньги делает. Вернее, они сами у него делаются. Продает, покупает, что-то в этом роде. – Она поставила чашку на подоконник.
С окна, с потолка, со стены сыпалась серая пыль, во дворе лаяла собака, под батареей валялась утренняя плюшевая игрушка.
– Я иногда захожу к нему. – Она поставила свою чашку в раковину, потом подошла взять его. – Ну, мне в самом деле уже надо идти.
– Он живет все там же?
– Да.
Почти пустой двадцать шестой унес ее прямиком в синюю даль, на запад, по мосту над гнилым притоком реки. Минута в пространстве, когда город на другом берегу кажется макетом будущей застройки. Маленькие башенки пытаются дотянуться до неба – так было испокон веку, и всегда им не хватает высоты.
Павел машинально пошел вслед за трамваем. Пересек Ягеллонскую и свернул к парку, надо было спокойно подумать. Коричневые стволы деревьев влажно блестели, добавляя мрачности в окружающий пейзаж. Никто здесь не гулял. Он прошел мимо старика на лавке, похожего на старый манекен. Тот даже не взглянул на Павла. Сидел, курил сигарету в темном мундштуке, сунув руки в карманы шинели.
«Весна хуже осени», – подумал Павел. Он уже дошел до широкой аллеи, ведущей прямо к зоопарку. Но сейчас ему было не до обезьян с пингвинами. Свернул налево и снова оказался на улице. Увидев киоск, вспомнил, что у него нет с собой сигарет. Пошарил по карманам, собирая бумажки, – набралось сто двадцать тысяч. Поискал еще, но больше ничего не было. Фальшивая «Zippo», ключи, использованная телефонная карта, никаких документов, два жетона. Купил «Марс», закурил, и у него закружилась голова. Башни костела Святого Флориана целились в небо, как в прежние времена ракеты. Старушки входили внутрь. Маленькие черные фигурки. Катились как бусинки. От остановки отошел сто шестьдесят второй. Прохожие смотрели прямо перед собой, то есть в будущее. Рыжая девица скользнула по нему равнодушным взглядом. Он подождал, когда зажжется зеленый, и перешел на другую сторону улицы. Все же надо дать себе еще немного времени, еще одну сигарету, думал Павел, и пока искал место, где можно примоститься или хотя бы спрятаться от ветра, дующего с реки, сообразил, что это же его родные места. Отсюда до роддома было меньше Ста шагов. Белые кареты «скорой помощи» на подъезде к нему, здесь, в грязи сквера, среди зарослей кустарника, под набухшим небом, казались нереальными и бесстыдными, как смерть. В дверях приемного покоя то и дело мелькали халаты дежурных ангелов, потому что, как припрет, люди делаются нервными и пытаются за пятнадцать минут отыграть всю свою загубленную жизнь.
«Вот куда мне надо, – подумал Павел. – Пусть меня зашьют обратно. Такое кесарево в другую сторону».
Мимо прошел старик в шинели. Павла все обгоняли, хотя прохожих было немного. В половине десятого город затихает, замирает, предоставляя время тем, кому нечего делать. Павел стрельнул хабариком. Тот упал в желтую траву. Струйка дыма поднялась вертикально вверх, а потом ее унес ветер.
«Хватит думать». – Павел повернулся и двинулся в направлении Флорианской, где с незапамятных времен на краю тротуара торчали мужчины в свитерках boucl? и расклешенных брюках с несминаемыми стрелками, заглаженными еще лет двадцать назад. Над ними, над едва слышным шелестом их беседы, вздымались до самого неба кирпичные стены, но было ли что за ними – какие-нибудь квартиры, однокомнатные там, с кухней и старой, облупившейся мебелью, – кто знает. Молодые не сильно отличались от отцов. Только одевались поярче, «форд» или «буллз» или «найки», лижущие языками тротуар. Сбившись в тесные кучки, стояли, прикидывая, как справляться с этим миром, с какого боку к нему подойти. Женщин здесь не было. Пятнистая дворняга бегала от одной группы к другой, ища своего хозяина. Кто-то запустил петарду.
«Ах да, – подумал Павел. – Ведь скоро Пасха».
Около универмага его настигли воспоминания, как когда-то он с матерью ходил в кукольный театр. В темноте светились огоньки сигарет. Мужчины стояли в подворотнях и бросали слова, которых он не понимал, – так, только некоторые. Был ноябрь или декабрь. Белый свет от фонарей не доходил до тротуара. Дрожал и шипел где-то наверху. Металлический блеск лежал на голых ветках деревьев. Мать ускорила шаг, и через ее холодную ладонь он чувствовал, как ей страшно.
На залитой желтым светом сцене, в серебристых пыльных лучах прожекторов, принц спасал принцессу или что-то в этом духе, какая-то визгливая история, которая занимала его лишь постольку, поскольку он был в таком месте впервые. Ему хотелось еще раз пройти по той улице, пробитой во мраке, в двух шагах от освещенной Торговой, и еще раз посмотреть на красные огоньки, блуждающие вверх-вниз. Когда представление закончилось, мать крепко взяла его за руку и проскользнула с ним в середину толпы родителей с детьми. Он был разочарован. Универмаг был похож на стеклянный шкаф. Где-то там, внутри, стояла, склонившись над корзиной со всякой снедью, та гипсовая женщина с большой грудью и с задом как две подушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32