Инна Туголукова
Собака мордой вниз

* * *

У каждого внутри есть тайный враг, своего рода пятая колонна, готовая атаковать в любую минуту. У одного это почки, у другого печень, у третьего предстательная железа, она же простата. У Сони Образцовой это был язык.
«И черт меня дернул, – каждый раз думала Соня. – Кого он там за что дергает, неизвестно. Каждого за свое. А вот меня точно за язык. И сколько я всего претерпела из-за этой своей говорливости – несть числа. Но с упорством маньяка, с завидным постоянством наступаю все на те же грабли. И они долбят меня рукояткой по толоконному лбу…»

1

В канун Нового года всех пригласили на корпоративную вечеринку. В их маленькой редакции такое и не снилось. Но теперь Соня работала в компании «Вельтмобил», так что гуляли широко. Тем более что в последнее время дела рванули в гору. Как говорили, благодаря новому генеральному директору Арнольду Вячеславовичу Гусеву.
Арнольд Гусев – ну не бред? При звуках этого имени Соня представляла себе томного брюнета с напомаженными волосами и тонкими усиками, сладострастно стонущего на груди тупой пышнотелой блондинки. Интересно, как его звали в детстве? Арик? Нодик? Соня даже заглянула в энциклопедию личных имен, так, из чистого любопытства. Оказалось, есть варианты: Аря, Нодя и Ноля. Можно только догадываться, какие комплексы развиваются у мальчика с кличкой Ноля.
Вообще Соня вычурных имен не любила, считала, что от них одни неприятности. Безумные родители выпендриваются, а страдают безвинные дети. Например, ее бабушку, простую русскую женщину, назвали Констанция. Так захотел ее отец, советский, между прочим, колхозник. «Откуда у парня испанская грусть», теперь уж никто не узнает. То ли скушал чего-нибудь, то ли всеобщая грамотность подкачала, но только регистраторша в сельсовете, ничтоже сумняшеся, записала ее как Квитанция. Так ей, видимо, было понятнее. Тем более что и фамилия у новорожденной была соответствующая – Овечкина. И после бабушкиной смерти они еще долго бегали по судам, устанавливая факт родственных отношений.
Новый генеральный директор между тем оказался рано облысевшим шатеном с красиво седеющими висками и без усов. Насчет тупой пышнотелой блондинки история пока умалчивала, зато доподлинно было известно, что приехал он покорять Москву из Смоленска, где оставил бывшую жену и все, что нажил непосильным трудом. А поскольку первыми в покоренные города врываются танки, то и Арнольд Гусев попер на столицу железным конем, все сметая на своем пути. И сразу стал притчей во языцех. Со знаком минус, естественно, потому что рядовых сотрудников, как выяснилось, и за людей-то не считал.
Теперь они работали с восьми до двадцати трех, лучились обязательными приветливыми улыбками, ходили, как детдомовские, в одинаковой желтой спецодежде и с карточками на груди, чтобы покупатели точно знали, на кого пожаловаться в случае чего. А шаг влево, шаг вправо или тем паче открытое выражение неудовольствия карались немедленным увольнением.
Между прочим, еще неизвестно, чем Нодя Гусев занимался в Смоленске и что он вообще за… гусь лапчатый. Вот, например, она, Соня, окончила факультет журналистики МГУ. Это вам не кот начихал. А сюда пришла работать исключительно из-за высокой зарплаты. В редакции о таких деньгах она и мечтать не могла, даже если бы сутками бегала высунув язык и печаталась в каждом номере. Но зачем, спрашивается, нужны большие деньги, если их все равно некогда тратить?
Или вот еще один вопрос: к чему, скажите пожалуйста, салону мобильной связи тридцать первого декабря работать до двадцати трех часов, когда все потенциальные покупатели сидят за столом и работают вилками? В надежде, что какой-то идиот вдруг оторвется от своего оливье и побежит, ломая ноги, за новым мобильником? Но, если даже с трудом допустить его гипотетическое существование, что же, остальным, нормальным людям из-за одного идиота встречать Новый год в пути?
Собственно говоря, Соню этот вопрос интересовал чисто теоретически, исключительно из чувства попранной справедливости. Лично у нее тридцать первого декабря был законный выходной. Но вот, например, Нинка Капустина работает в центре Москвы, а живет, между прочим, в Одинцове. Ей каково?
Из-за Нинки-то все и случилось. Во время торжественной части, перед концертом и фуршетом, блистающий лысиной Арнольд Гусев заворожил подданных перспективами развития руководимой им империи «Вельтмобил» и, видимо, опьяненный будущими успехами, демократично предложил всем желающим поделиться с начальством наболевшим, накопившимся, так сказать, на сердце и в других жизненно важных органах.
Вот тут-то Нинка и впилась в нее, как энцефалитный клещ.
– Сонечка! Умоляю! Скажи про тридцать первое!
– Сама скажи.
– Ни за что! – затряслась Нинка. – Я его боюсь! В нем нет ничего человеческого…
– Так что же ты меня на заклание посылаешь?
– Не на заклание, а на подвиг! В твоей жизни всегда есть место подвигу, ты сама говорила. Тебя хлебом не корми – дай только совершить что-нибудь героическое. «Ни дня без поступка!» – вот твой девиз. А у меня личная жизнь рушится…
(«С каким наслаждением я уничтожаю этих тварей!» – приговаривал обычно Даник, давя занавеской жирных, оглушительно жужжащих осенних мух. На старой даче, куда они ездили, когда его жена Полина возвращалась в город, закрывая летний сезон. Соня потом стряхивала засохшие мушиные трупики на пол и заметала веником в совок. На занавесках и оконных стеклах оставались отвратительные следы. Если бы Нинка была мухой, она бы тоже прихлопнула ее недрогнувшей рукой. Но Нинка человек. Хотя жужжит так же невыносимо.)
– Можно мне сказать! – подняла руку Соня, устав слушать Нинкино нытье.
– Пожалуйста! – великодушно позволил Гусев.
– Наш салон на Тверской тридцать первого декабря работает до двадцати трех часов. И вот если я, допустим, живу в Одинцове, что же мне, встречать Новый год в электричке?
Арнольд Вячеславович изящно склонился к микрофону и произнес всего одно слово:
– Да.
Пунцовая от негодования, Соня рухнула на место и сердито воззрилась на Нинку. Но та предусмотрительно опустила очи долу. Зато Козья Морда из президиума просто ела ее глазами.
Козьей Мордой Соня с Нинкой называли свою начальницу – заведующую салоном Ингу Вольдемаровну, сорокалетнюю бесцветную даму, ненавидевшую весь мир вообще и женскую его половину в частности. Как полагали Соня с Нинкой, из-за полной сексуальной невостребованности.
Но тут Гусев что-то тихо сказал ей, и Инга мгновенно сменила маску, словно актер театра ноо, подавшись к нему всем своим тощим телом и преданно заглядывая в лицо. И Соня явственно представила, как задвигался ее копчик, крутя невидимым хвостом.
Во время фуршета Козья Морда бросала на нее многозначительные взгляды, в которых сквозило некое злорадное удовлетворение. Соня даже подумала, уж не распорядился ли бесчеловечный Гусев ее уволить, и вечер был окончательно испорчен.
Тайна раскрылась на следующее утро. Инга Вольдемаровна пригласила ее в свой кабинет и начала издалека:
– Вас приняли на работу, хотя вы давно превысили возрастной ценз, установленный для вашей должности…
(Долгая пауза, долженствующая позволить жертве в полной мере осознать незаслуженно пролившиеся на нее милости и блага. Можно подумать, Соне девяносто лет и ее взяли продавать мобильные телефоны при условии, что по совместительству она начнет посыпать дорожки собственным песком. И надо еще выяснить, кому с бодуна привиделось, что мобилы перестанут покупать, если продавцу перевалило за тридцать. Уж не Арнольду ли Гусеву, великому смоленскому реформатору?)
– Но при этом никто не давал вам права обсуждать действия руководящего звена…
Жертва благоразумно помалкивала.
– Может быть, вам не нравятся наши порядки?
– Мне нравятся наши порядки, – сдержанно ответила Соня. – Я просто хотела помочь Нине Капустиной.
– И вы ей помогли, – заверила Козья Морда. – Арнольд Вячеславович, человек в высшей степени гуманный, распорядился тридцать первого декабря заменить Капустину на рабочем месте, как иногороднюю. А поскольку, как мне известно, вы живете в пяти минутах ходьбы от салона, то вам и карты в руки. Считайте свою благородную миссию исполненной…

2

Это было правдой. Соня теперь действительно жила в самом центре, на бывшей Пушкинской улице, а ныне Большой Дмитровке, в огромной многокомнатной коммунальной квартире.
(Вот интересно, престарелые знаменитости, ностальгически вздыхающие с телевизионных экранов о своем коммунальном детстве, лукавят? Или люди в те годы и впрямь были другими – друзья, товарищи и братья? Или это просто тоска по юности, прекрасной во все времена и при любых обстоятельствах? Может, и она на старости лет будет с умилением вспоминать свою «воронью слободку» – отрыжку социализма?)
Но чтобы понять, как Соня здесь оказалась, придется вернуться в далекое прошлое, в тот роковой день, когда ее отец, профсоюзный деятель среднего звена, погиб в автомобильной катастрофе. А еще лучше в ту благословенную пору, когда все они были живы, здоровы, счастливы и ведать не ведали о будущих причудливых поворотах своей судьбы. Или это только маленькая Соня была счастливой, а все остальные лишь живы и здоровы?
Ее отец и мать были под стать друг другу – высокие и крупные, а Соня пошла, видимо, в бабушку Констанцию – стройную и тонкую в кости вопреки своему крестьянскому происхождению.
Отца Соня обожала и во время частых родительских размолвок, жестоко страдая, тайно вставала на его сторону, ненавидя мать за ее слезы, крики и претензии.
Первое горькое разочарование она испытала в шестнадцать лет, когда пришла с подружкой на большое профсоюзное мероприятие, после которого предполагался грандиозный концерт. Отец тогда работал начальником управления ВЦСПС и принес им с матерью красочный пригласительный билет на два лица. Но мать от приглашения отказалась, и Соня взяла подружку.
Перед началом мероприятия они прогуливались в фойе, и Соня заметила отца в группе озабоченных мужчин в одинаковых черных костюмах. Хотела было подойти, но тот махнул рукой, отметая ее порыв, и она только издали смотрела и гордилась перед подружкой, какой он красивый, значительный, как уважительно слушают его мужчины и пытаются привлечь внимание нарядные профсоюзные дамы.
Отец кого-то, видимо, ждал и явно нервничал, поглядывая то на часы, то на площадь за огромными стеклянными дверями фойе. И Соня, невольно заражаясь этим его волнением, тоже пристально всматривалась в подсвеченный фонарями сумрак.
К высоким ступеням медленно подкатила сверкающая черная «Волга», и отец рванулся к выходу, почти побежал. Шофер, обойдя машину, открыл заднюю дверцу, и наружу выбрался человек со смутно знакомым лицом в сером финском плаще и шляпе. Он величаво зашагал по ступеням, прямой, как памятник, с отсутствующим взором, а отец, словно уменьшившись в росте, бочком семенил чуть сбоку и даже как будто кланялся. И пока монумент сквозь притихшее фойе шествовал к комнате президиума, отец с покрасневшим лицом разгонял перед ним толпу, сердито шикая на людей, как на бестолково снующих под ногами кур. И было это мелко, ничтожно и стыдно до слез.
Образ отца, такой светлый, слегка потускнел, а пьедестал, на который он был воздвигнут, пошатнулся и дал трещину.
Следующим звеном в цепи разочарований стала та жуткая ночь, когда мать уехала на семинар библиотекарей в город Владимир. Соня проснулась по малой нужде и услышала голос отца из гостиной, такой странный, что, изменив маршрут, тихонько подошла к неплотно прикрытой двери и заглянула в щелку.
Отец сидел в кресле, прижав трубку к уху, и сюсюкал. Соня поначалу подумала – с маленьким ребенком, но быстро поняла свою ошибку, прослушав красочный перечень анатомических подробностей некоей Лялечки и последовавшие затем горячие обещания в ближайшем будущем разобраться с семейными проблемами и решить их в ее, Лялечкину, пользу.
Соня на цыпочках вернулась в комнату и села на кровать, охваченная таким бесконечным ужасом, что не могла даже плакать, а только дрожала и поскуливала, как маленький выброшенный на улицу замерзший щенок. Чтобы ее отец!.. Это невозможно было осмыслить, невозможно представить! Этого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда! Да и думать в его возрасте о чем-то подобном неприлично! Неприлично! И хотя ее личный опыт в этой волнующей сфере был пока абсолютно ничтожен, знания в свои шестнадцать лет она имела вполне фундаментальные (спасибо отечественному книгоизданию и телевидению). И одна только мысль, что отец вытворяет нечто похожее, вызывала отвращение до тошноты.
И потрясенная Соня, охваченная юношеским максимализмом, презрела и отторгла его – пресмыкающегося перед власть имущими, воркующего, как апрельский голубь, предавшего их с матерью не будем говорить с кем.
Впрочем, вряд ли он успел заметить ее демонстративное пренебрежение, захваченный водоворотом дел, половодьем разбуженных чувств и связанных с этим сладостным пробуждением проблем. И не было ему знака: «Опомнись! Отведи беду!» А может, и был, да только он его не заметил в томлениях тела, настроенных совсем на другую волну. Теперь уж никто не узнает.
И в ту ненастную декабрьскую субботу беды ничто не предвещало. Сердце билось спокойно и ровно, не замерло в тот страшный миг, когда погасла жизнь ее отца. Быть может, потому, что не было уже меж ними тех тонких нитей, связующих родные души? Оборвал их отец, запутал в своих любовных метаниях.
Все повторяется и в жизни, и в природе. И в том году тоже «снег выпал только в январе», а декабрь тянулся свинцово-серый, мрачный и неестественно теплый.
– Пропал урожай, – сетовала мать, глядя в усеянное пупырышками дождя окно. – Ударят морозы, и все погибнет – и чеснок, и клубника, и цветы-многолетники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9