Вообще, чувствовалось по всему, что он делал не то, за чем пришел сюда. Смех его утих, и Александр Викторович грустно вздохнул. Собрался, сделал наконец-то паузу по Станиславскому, и выдохнул:
– Ты в курсе, Иван, что Вакшенов готовится стать отцом?
Вакшенов – прокурор по надзору за следствием и дознанием. Его жена действительно находилась на восьмом месяце беременности. Но было непонятно, при чем здесь Вагайцев. И еще больше Кряжину было непонятно, при чем здесь он, Кряжин.
– Товарищ Вагайцев, вы меня очень обяжете, если скажете наверняка, какого хрена вам от меня нужно. – Сунув в рот остатки бутерброда, больше напоминающего пайку вьетнамца, плененного в подвале московской братвой, Кряжин запил их остывшим чаем.
Деваться было некуда.
– Иван, меня в отпуск отправляют.
– Серьезно? – Кряжин посмотрел на часы, но интерес его относился не к стрелкам, а к календарю. – Сегодня восьмое. Если поторопишься, успеешь на вчерашнее Рождество в Лапландии.
Вагайцев едва сдержал гримасу раздражения. Ему было доподлинно известно, что Кряжин отдыхает последние три года непременно летом. Но раздражение было вызвано не этим, а пониманием того, что Кряжин этого заслуживает. Когда на Большую Дмитровку приходит «Большой Темняк» и начинает окутывать полумраком коридоры, когда сверху уже слышатся раскаты грома и вот-вот потолок пронзит огненная стрела, всякий раз ловко находящая крайнего, «Темняк» всовывают под мышку Кряжину и в девяти случаях из десяти в здании постепенно начинают просматриваться очертания предметов. Гром становится глуше, тучи укатывают куда-то на Охотный Ряд, оттуда – за Ильинку, а там и затихает вовсе.
– Иван, я ждал этого отпуска весь год, – признался, темнея душой, следователь Вагайцев. – Обещал свозить жену и тещу на Черное море. Но Смагин наотрез отказывает мне в этом, пока я не разберусь с делом Разбоева.
– Пальмы в снегу – это нечто, – качнув головой, подтвердил Кряжин. – Ты хочешь попросить меня свозить твоих в Гагры?
Вагайцев понял, что дальше «крутить луну» бессмысленно, нужно рассказывать еще один анекдот про Брежнева и идти к Любомирову, который откажет наверняка.
– Иван, я хотел попросить тебя об одной услуге...
– Разобраться за тебя с делом Разбоева и шестью образованными им трупами, – уверенно закончил Кряжин. – Нет.
Вагайцев сник. Чуда не случилось. И он уже почти напряг ноги и уныло прогнутую спину, чтобы подняться, и стал обдумывать, как облапошить Любомирова, как вдруг мелькнул луч перспективы.
– И потом, Саша, как это возможно? – помедлив, Кряжин щелкнул зажигалкой и выбросил в кабинет облачко сизого дыма. – Ты расследовал дело, а обвинительное заключение будет готовить и предъявлять другой следователь. Как это?
Старший следователь Вагайцев сглотнул и сказал Кряжину, что это возможно вполне, если соблюсти все необходимые формальности передачи дела. И Кряжин знает об этом! – однако из-за нежелания оказать услугу товарищу по службе пытается найти в законодательстве, в котором можно найти как одно, так и другое, причину отказа.
– Там только предъявить обвинительное и направить дело в суд, – выбросил последний козырь Вагайцев.
– Вот ты говоришь: «только предъявить обвинение», – Кряжин поерзал в кресле и затянулся. – А ведь, коллега, это не так-то просто на самом деле. И ты зря утверждаешь, будто это дело пяти минут. Мне нужно вникнуть в фабулу, взвесить доказательную базу, уяснить роль каждого фигуранта...
– Не нужно ничего взвешивать! – воскликнул Вагайцев. – Куда ты собирался вникать? Во все уже вникнуто! Чем, по-твоему, я занимался десять месяцев?
– Вот это и есть тот вопрос, который вызывает у меня сомнения, – сознался Кряжин. – Дело в том, что я не знаю, чем ты занимался всего десять месяцев, расследуя аж шесть убийств.
– Там только предъявить обвинительное, – вторично использовал последний козырь Вагайцев, что уже прямо свидетельствовало о его шулерских повадках. – А регистрация, разумеется, пойдет тебе. Дело, с которым я работал почти год, пойдет тебе в актив, Иван Дмитриевич. Шесть трупов по всей Москве! Не кража сыра из буфета Госдумы, Кряжин, и не отбор лицензии у очередного банка! – И выражение лица Александра Викторовича приняло тот вид, который, по мнению его хозяина, должен был поставить в этом разговоре точку. – Я теще обещал... С женой... Ну? И бутылка настоящего «Хеннесси».
– И «Вдова Клико»?
Отпускник махнул рукой: «И оно, шампанское!..»
– И ящик «Миллера»?
Вагайцев, о скупости которого на Большой Дмитровке ходили легенды, стиснул зубы. Но деваться было некуда.
– Ящик в двенадцать бутылок, – попробовал выгадать четыре сотни он.
– Никак нет, – возразил Кряжин. – В двадцать четыре. Или ступай к Любомирову.
Вагайцев с минуту думал, после чего сказал: «Ладно. Хотя знаешь... В общем – ладно. Заметано».
Поблагодарил, хотя и скомканно – Кряжин виноват, сам все испортил, – и прикрыл за собой дверь.
Советник переместил сигарету в угол рта и склонился над телефоном с громкоговорящей связью. Такие обычно устанавливаются для проведения селекторных совещаний.
– Ну, так как?
– Ушам своим не верю, – раздался из телефона голос старшего следователя Любомирова. – Ты развел Вагайцева на бабки?! Я был уверен на все сто, что он скорее не уйдет в отпуск, чем начнет тратиться на чужое спиртное.
– И я не верю, – прозвучал из того же устройства голос старшего следователя Черкалина. – Это первый случай, когда Шурика «разбавили».
– Мне вот только последняя фраза... – встрял Любомиров. – Иван, что значит – «или ступай к Любомирову»?
Советник улыбнулся, потому что видеть его собеседник не мог. Но тут же улыбку убрал, потому что собеседник его хорошо слышал.
– Я бы мог назвать Харитонова, Ульникова, Мараева. Мог и Любомирова, что и сделал. Где мой коньяк?
– Уже несу, – Любомиров помедлил. – Один «Белый аист» от всех. Как и бились. Или сам зайдешь, когда свободен будешь?
– Вот поэтому я тебя и назвал! – уже не тая улыбки, бросил советник. – Именно поэтому! Чтобы через пять минут предмет пари стоял на моем столе.
И тут же был вынужден отключить связь, потому что в дверях снова появился Вагайцев.
– Иван Дмитриевич, я вот только сейчас подумал. А откуда ты знал, что мне осталось только обвинительное заключение предъявить? Кажется, я первый об этом не говорил.
Кряжин долго мял в пепельнице окурок. И через мгновение настроение Вагайцева было испорчено окончательно.
– Меня утром Смагин встретил, просил забрать у тебя дело. Я согласился.
А еще через мгновение он воссиял.
– Я пошутил. Купи теще на эти деньги абонемент в солярий в Гаграх.
Покрытую отпечатками пальцев шести «важняков» управления бутылку коньяка «Белый аист» советник отнесет домой, в квартиру в Большом Факельном переулке. Но пригубить и рюмки из нее ему так никогда и не удастся.

Глава первая

Как он тогда добрался до дома, Разбоев помнил плохо. Следует сказать больше – он вообще ничего не помнил. Из осколков прожитого вечера после целого дня мучительного похмелья вставали какие-то чудовищные, нереальные картины: то он сидел на какой-то лавочке. То в старой беседке Измайловского лесопарка выпивал с Гейсом, а потом Гейс изо всех сил бил его ногами в живот. Из этого следовало, что он, Разбоев, был с Гейсом сначала в мире, а потом Гейс был с ним в разладе.
Несколько последних лет жизни Разбоева не отличались разнообразием. Утром он с кем-то встречался, все больше с людьми малознакомыми, потом наступало облегчение благодаря раздобытому таки спиртному, после чего Разбоев или просыпался в ночном лесу, замерзший, голодный и без курева, или бывал бит. Последнему он никогда не возмущался, потому как привык, привыкли к этому и те, кто с ним пил. Выпивка должна обязательно закончиться оплеухами Разбоеву – так проходили все вечера.
Человек может подняться исключительно двумя путями – с помощью собственной ловкости или благодаря чужой глупости. Борис Андронович Разбоев ловкостью не отличался никогда. В противном случае он ни за что не превратился бы из младшего научного сотрудника НИИ синтеза в опустившуюся личность. Возвышаться же посредством использования чужой глупости Разбоев считал делом низким и неблагодарным.
Из всего, что Разбоев имел еще каких-то три года назад: квартира, двухуровневый гараж в районе пересечения шоссе Энтузиастов и Буденновского проспекта, автомобиль «ВАЗ» десятой модели и дача на Рублевском, – на сегодняшний день оставалась квартира.
Когда от Разбоева ушла жена, он воспринял это с великой скорбью. «Ушла жена», – сказано бледно и буднично, звучит это так же привычно, как «сходить в булочную». Было не так.
Однажды вечером младший научный сотрудник поехал в Шереметьево, чтобы убыть в Омск на коллоквиум теоретических физиков. Жена завернула ему колбасы, «Пошехонского» сыра, пару оладий и порезанный хлеб, уложила все это в портфель, попросила, чтобы он вернулся побыстрей, хотя длительность коллоквиума зависела явно не от него, и поцеловала в щеку.
За двадцать минут до начала регистрации прибыл еще один младший сотрудник НИИ синтеза, коллега Разбоева, и сказал, что у него в Омске живет дядя, он только что об этом узнал, а потому руководитель научного проекта против не будет, если вместо Разбоева полетит коллега.
Из сказанного Борис Андронович вывел две вещи: его роль в проекте вовсе не та, о которой говорил руководитель проекта, поскольку для проекта нет никакой разницы, кто будет принимать участие в коллоквиуме. Второе – та беззастенчивая наглость, с которой коллега вмешивался в научную деятельность его, Разбоева.
– Что, ты только двадцать минут назад узнал, что у тебя дядя в Омске? – с нескрываемой досадой уточнил Разбоев.
– Ты же физик, Боря. Как можно так однозначно трактовать ситуацию? Я только сейчас узнал, что будет поездка в Омск.
Разбоев, сдав билет и полномочия представителя коллеге, сел в маршрутное такси и убыл домой.
Женой он дорожил. Она досталась ему в тяжелой, неравной борьбе с соперниками, превосходящими его по всем параметрам. Маришу он полюбил с девятого класса школы, а к выпуску воспылал к ней неюношеской страстью. Им было по семнадцать, выйти замуж за ученого или лейтенанта еще было признаком хорошего вкуса, они решили пожениться. Свадьба была назначена через три года, когда Разбоев закончит четвертый курс физфака. Нечего и говорить о том, что Мариша, повидавшая к тому времени многое и многих, испытания временем не выдержала и оказалась в руках Разбоева, уже будучи бывшей в употреблении. Боря погоревал, однако женился.
У входной двери он оказался около трех часов ночи. Вставил ключ, вошел, разулся, стараясь не разбудить Маришу, и прошел в квартиру. Под дверью спальни горел свет, и он приятно поразился тому, что жена, думая о нем и зная о последних катастрофах в воздухе, не может уснуть. С мягкой улыбкой на лице он приоткрыл дверь и, не показываясь в проеме, решил обыграть предстоящую негу:
– Я слышал, теоретический физик в командировке. Как насчет физика-практика?
Мариша была в спальной, он чувствовал это хорошо – когда говорил, слышал шуршание одеяла. Поняв, что напугал жену, пристыдился и, смущенно улыбаясь, вошел в комнату в одних трусах.
Сказать, кто напугался сильнее – волосатый, словно Челентано, мужик в постели у Мариши или Разбоев, – было трудно.
Мужик лежал на спине, Мариша сидела на нем, успев лишь набросить на этот застывший памятник архитектуры одеяло, Разбоев стоял в трех шагах от монолита и оглушительно молчал.
Первым просекло незнакомца. Прикинув на глаз, что Разбоев, даже вооружившись топором, ничего плохого сделать ему не сможет, он сдвинул с себя чужую жену, осторожно встал, покачивая мускулистыми конечностями, оделся и вышел. Через минуту где-то в глубине квартиры клацнул английский замок. В спальне остались двое. Мариша сказала:
– Боря, это не то, что ты думаешь.
Если бы Разбоев был мужчиной, он ударил бы давно. Задолго до того момента, как Челентано поднялся с постели. И не Маришу. Но Разбоев был больше теоретик, чем практик, поэтому молча вышел из спальни, оделся, нашел в шкафу старое одеяло и улегся на диване. Он ждал, что Мариша сейчас выбежит из комнаты в одном исподнем, то есть в комбидрессе, который никогда ранее не надевала на ночь для Разбоева, бросится к его ногам и будет молить о прощении.
Но она не шла. Ну что ж, как только она окажется у его ног, он заложит руки за голову и уставится в потолок. Она будет кричать о минутной слабости, о том, что он всю жизнь отдает науке, не оставляя ей даже самую малость для отдохновения ее души. «Я ученый, – скажет он ей, не меняя позы. – И принадлежу науке целиком. И ты знала, за кого выходила...»
Нет, нет, он так не скажет. В прошлый раз, когда разговор выкатился на эти рельсы, Мариша парировала не задумываясь: «Я выходила за мужика, который обещал мне Нобелевскую премию и дом в Ницце». И он действительно обещал, поэтому тогда у Мариши был шанс гордо уйти от темы, заявив, что он оскорбляет ее сплетнями, верить в которые мужчина не должен.
Он скажет: «Я выше бытовых убийств и гнусных разборок. Я ученый. А потому завтра, когда я приду с работы, я хочу видеть вторую половину шкафа пустой и одну зубную щетку в ванной». Решено. Для нее, сидящей у его ног, это будет настоящим ударом.
И Разбоев почувствовал себя так, словно схлопотал нокаут, когда услышал в спальне характерный щелчок на стене, означающий, что Мариша погасила в комнате свет. Следом чуть скрипнуло бывшее супружеское ложе. И наступила тишина.
Разбоев привстал на локтях, чтобы проверить, не ослышался ли. И вынужден был признать – ему не почудилось. Мариша легла спать.
До пяти часов утра он ворочался на диване, хрустел зубами и думал о том, как встретит наступающее утро в одной квартире с этой стервой.
1 2 3 4 5 6