Она берет пачку своей любимой муки, и говорит мне - принеси кипяточку... как нищий на рынке, я слышал, у него такой голос.
Бабка вздыхает - Мара замаливает грехи.
Какие грехи?
Она не объясняет, молча наливает в большую кружку горячей воды из чайника, только что вскипел, и я несу, правой рукой держу за ручку, левой поддерживаю правую руку, потому что тяжело.
Неси осторожно, и подальше от себя, говорит бабка, а то давай я...
Нет, я сам, сам - и я несу на вытянутых руках горячую воду для особой еды, которая очищает Мару и лечит, так она говорит, хотя все сомневаются, но никто не спорит, потому что Мара все знает лучше, у нее муж был философ.
Мама говорит - он был старик.
Она же тоже старая.
Тогда она была молодая.
А спина такая же?
Спина у нее такая всегда. Муж ее любил, он говорит - Мара, ты философ лучше меня. И она никогда не готовила, они ходили в ресторан до войны.
В ресторан ходить дорого, но Мара была богатой, а муж бедный, старый и философ.
И он получил молодость, богатство, и горб в придачу - это говорит папа, когда его кроме мамы никто не слышит, и меня, конечно, потому что я слышу и знаю все, что говорят в комнатах и на кухне. Я все знаю и могу, только дотронуться до Мары не удается, хотя стараюсь каждый день. У Мары немцы сожгли мужа. Она уехала, а он не успел.
Это темная история, хмурится папа, но не нам ее осуждать.
Мэрочка не виновата, говорит бабка, он, как всегда, где-то бродил, а тут машина, никто ведь не знал, что последняя.
Очень странная история, говорит мама, ей следовало подождать.
Не будь такой решительной, отвечает папа.
А ты когда решительный? Тебя взяли, одели в форму, впихнули в поезд, ты о нас ничего не знал, пока не нашел в этой деревне, в Чувашии.
Не ссорьтесь, дети, нас мало осталось, говорит бабка, обвинить легко, а защититься трудно, всего не объяснишь, чужую судьбу руками не разведешь.
Мара ставит кружку на колени, у нее специальная досочка, как столик, и начинает готовить полезную еду. Наклоняет пачку над кружкой, трясет ее, и ничего не получается, пар сразу смачивает желтую как песок муку, она не хочет сыпаться в воду. Тогда Мара говорит мне - принеси ложку, и, подумав, добавляет - пожалуйста, она держит это слово, как золотой рубль, бабушка говорит, у нее есть один золотой, на похороны, пусть держит. И вот слово сказано, сегодня среда, прошла неделя, я бегу за ложкой, бабушка тут же подает ту самую, которую Мара любит - большую, темную, это серебро, осталась одна у нас, остальные мама обменяла во время войны мне на молоко и масло.
А Мара тогда жила на юге, она всегда устраивалась, не хуже, чем твой Бер, мама говорит папе.
Папа молчит, он плохое слышать не любит.
Не осуждай, и тебя не осудят, отвечает за него бабка, Мара с детства больная, у нее спина.
Я сам вижу - спина, но что в холме под шерстяной старой кофтой, не знаю - мягко там или твердо, а, может, как нарыв - переливается... а может кость, твердая как камень? или вдруг окажется, сверху что-то привязано, а на самом деле спина как спина? И как она спит, тоже никто не видел, она ложится в своем уголке, лицо покрывает простыней, и храпит. Но стоит кому-нибудь приблизиться, Мара тут же - кто там?.. высовывает большой белый нос, смотрит, не идет ли кто трогать ее спину.
Негров надо освобожда-а-ть, она жует губами, - но только постепенно, иначе взбесятся, свобода тяжкая ноша, да-а...
Мара, вы рассуждаете как фашисты, сердится мама, у нее нет высшего образования, как у Мары, она не может объяснить, но всегда за справедливость. Папа молчит, потому что он специалист, Сема узкий специалист, Мара говорит, все врачи такие, ему нечего сказать о неграх. Бабка тоже молчит, что она может сказать? Как сегодня на рынке? Фанни Львовна, вы же образованная женщина, папа говорит, когда спорит с ней. Я все забыла, она отвечает, и от знания мир лучше не стал.
А Мара верит, что знание сила, и что простая мука ей поможет. Она, наконец, достает из пакета полную ложку с горкой, еще одну, и еще, и размешивает, мука постепенно намокает, темнеет, из желтой становится коричневой, красноватой, падает на дно, падает, падает, а Мара все размешивает, размешивает, пока не получится грязноватое болотце, и она, вытянув шею, несет ложку ко рту, и, вытянув губы трубочкой, всасывает эту жижу, и несет новую ложку, она лечится, очищается от шлаков...
Потом до ужина она сидит на своей скамеечке, кривая, белая, даже не смотрит в газету, жует губами, о чем-то думает, трясет большой головой с редкими желтыми волосами.
Ужин, Мара, иди! - и она идет, ест... у нее спрашивают про жизнь, как зародилась без бога в горячем болоте, про негров, которых надо освободить, про еврейское государство, которое недавно образовалось... про все, все, все...
Потом она уходит в свой угол, я сижу за столом, доедаю кашу, вечно ты возишься, плохо жуешь, бабка говорит... оглядываюсь - в передней свет, на скамеечке кривая шерстяная спина... смотрю на спину, думаю - что там?..
Но Мара недолго жила у нас, после Нового года поругалась с бабкой, говорит, хватит, мне там лучше, с вами не о чем поговорить. И уехала обратно в дом инвалидов, у нее соседка тоже философ.
Катя
А топчан остался, пусть будет, бабка говорит, возьмем прислугу, мне надоело вам готовить, я тоже философом быть хочу.
И к нам приехала девушка Катя, бабка нашла ее на базаре. Она в деревне живет, там голодно, так что пусть у нас побудет, поможет мне за еду.
Пусть, говорит папа, скажем, она родственница вам.
Лучше вам, про меня соседи знают.
Катя ростом с маму, только гораздо толще, даже странно, ведь голод у них. Они от картошки пухнут, папа говорит. Волосы у нее кудряшками, мама знает, это завивка горячими щипцами, очень модная. Катя странно говорит, русские и эстонские слова вместе, и еще какие-то, никто не понимает. Так говорят только на границе России и Эстонии. Раньше была такая граница, а теперь мы одна страна. Катя ест больше, чем мы все, и даже больше, чем Мара ела. И ничего делать не хочет. Бабка заставляет ее хотя бы посуду мыть. Как только вечер, Катя бежит на танцы. У моря старая больница, там еще лечатся солдаты и матросы. Столько времени с войны прошло, а они никак не вылечатся. Папа говорит, там много калек, их некуда отправлять, дома нет, родных убили. Но не все калеки, есть больные солдаты и матросы. С ними большие трудности, они дерутся друг против друга после танцев. Папа говорит, странно, ведь воевали вместе.
У русских всегда так, бабка говорит, умирают как герои, а живут как волки.
Ну, мам, неправда ведь, все люди разные, мама отвечает ей.
Правда, правда, я долго с ними жила, знаю.
У вас однобокий взгляд на вещи, Фанни Львовна, считает папа, он конспектирует Сталина, говорит, он очень ясно пишет.
Делает еще ясней. Бабку не переспорит никто.
Но дальше все молчат, и она уходит на кухню, ужин не готов еще.
Мы с Катей дружим. Она любит на своем топчане лежать, когда дома никого нет. Иди, говорит, на животе покатаю. Я сажусь, у нее живот большой, мягкий, она меня качает и смеется. Скоро я от вас убегу, говорит, скучные вы люди, евреи.
Катя прожила у нас зиму, потом у нее живот еще больше начал расти. Мама говорит, это уже слишком, пусть обратно едет. У нее в деревне мать, правда, пьет, но все равно свой дом.
Катя уехала, а бабка говорит, оставьте мне топчанчик, я тут хочу спать. Как я раньше не понимала, здесь лучше, чем в комнате за ширмой.
Мам, смеется мама, это потому что в передней, у тебя родимые пятна старины.
Бабка рукой махнула, хватит старой дамой жить.
Я заболел
В декабре снег растаял, пошли дожди, и я заболел ангиной, потому что ноги промочил. Меня кормят малиной и красным стрептоцидом, таблетки как огонь, а потом тошнит. Зато я ем каждый день варенье, сколько хочу. Правда, приходится в кровати лежать. Но я могу весь день читать книги. Я читаю книгу "Что я видел". И про Робинзона, мне с ним не хочется расставаться, раскрою в любом месте, все интересно, хотя теперь уже знаю, что будет, раскрыл в конце и прочитал. Я каждый раз ему другие слова говорю, например, не уезжай, ничего хорошего там, или не сажай пшеницу, свиньи вытопчут. Он говорит, спасибо, откуда ты знаешь? Мне не хотелось, чтобы он с острова уехал, я сказал маме, она засмеялась, это все-таки сказка, человек не может быть столько времени один.
А как же я?
Ты разве один? У нас постоянно кто-нибудь дома.
К нам никто не приходит.
Она вздохнула, это все война, где наши друзья...
Я не поверил, что Робинзон сказка, там фамилия, и он сам рассказывает о себе.
Ну, она говорит, может быть, но вряд ли он там долго жил. Может несколько лет. Но я согласна, ничего хорошего потом не было, он от людей отвык. Вот и ты, сидишь дома, дома... Ничего, скоро пойдешь в школу, там много детей. Еще устанешь от них.
Но я раньше устал, ноги начали болеть, и ходят плохо.
Папа нахмурился, начал щупать ноги, взял трубку слушать сердце и легкие. Слушал, слушал... нет, говорит, своим я не врач. Позвал знакомого врача, тот тоже послушал, посмотрел на папу, и говорит - да, хотя мне не хочется тебе говорить.
Оказывается, у меня сердце заболело от ангины, и теперь я должен лежать, лежать, лежать... Зачем лежать? Но на следующее утро понял, встать не могу, так у меня болят ноги, руки, шея, и все, все... И я не могу перевернуться с одного бока на другой, больно. Не бойся, говорит папа, главное, ничего не бойся, это пройдет, пройдет, и снова будешь здоровый. А я и не боюсь, это они боятся. Переворачиваюсь постепенно, медленно, сначала одну ногу... долго-долго тяну... потом другую... Мне давали лекарство, гадость жгучую, большими ложками порошок, и скоро у меня заболел живот.
Я лежал два месяца, не мог встать, а потом стало лучше, но папа сказал - ни в коем случае не вставать, сердце задето.
Вот тогда я заплакал, потому что могу встать, и нельзя.
Бабка села на кровать, все уйдите. Положила руку на лоб, говорит, мальчик должен терпеть, вырастешь сильным, не будешь бояться. Нельзя бояться. Все пройдет, надо уметь терпеть боль, страх, все. Терпи, Алик, ты вырастешь как надо.
Она не утешала меня, и мне спокойно стало, я говорю:
Да ладно... ничего...
Она засмеялась, опять да ладно... вылитый отец.
Я лежал до лета, а потом понемногу встал, только не бегай, мама говорит. Сейчас поедем на дачу, там совсем поправишься, только бегать и кататься на велосипеде пока нельзя. У меня нет велосипеда, так что не страшно, а бегать как-нибудь смогу, когда никто не видит. Я пробовал на улице, пробежал немного, вдруг стало трудно дышать, сердце заколотилось, я остановился.
Так и будет все время?
Нет, нет, папа говорит, обязательно выздоровеешь, но пока будь осторожен, не навреди себе.
Он уже навредил, бабка говорит, сколько учила, чтобы ноги сухие, теплые, а он на площадке этой дурацкой заигрался.
Не дурацкой, там хорошо играть, я снежки лепил, бросал в дерево. А потом пришел мальчик, и мы с ним бросались. Тот самый, с которым подрались вначале. Он снова пришел, и не дрался. Я обрадовался, и про ноги забыл.
Что теперь говорить, мама говорит, мы все можем заиграться, зачем мальчика ругать. Он будет осторожней, правда, Алик?
Дача мадам Киви
В начале мая поехали на дачу. Тетю, которая сдала нам две комнаты, зовут мадам Киви. Она пьет, сказала бабка, только глянула, ненадежно, Зина.
А что нам с ней, детей крестить, папа говорит.
Мама с бабкой как засмеются, нет, крестить не будем. А что смеются?
И мы переехали к мадам Киви, на электричке полчаса, лес сосновый и еловый, шишки да иголки, скользко ходить по ним. Ближе к осени будут маслята, папа говорит, мы с мамой до войны собирали здесь.
Там где собирали, до сих пор опасно, вдруг мины, мама говорит.
Мы недалеко будем гулять, ничего.
Мама вздохнула, теперь везде опасно.
Не преувеличивай. Поживем до осени и уедем, а мадам Киви буду платить каждый месяц, не сразу.
В большом саду белый домик, перед ним бассейн, только нет воды. Нам разрешили пользоваться кухней, электроплитки две, сама мадам все время в своих комнатах, у нее много места осталось, и еще на втором этаже. Однажды я заглянул к ней, дверь была открыта, она сидит на кровати неодетая, увидела меня, говорит, а, докторский сынок... не смотри на меня, не смотри... и пальцем погрозила. Когда-то она была красавицей, мама говорит, известной певицей, потом война, она спилась, сын у нее исчез, его в армию хотят взять, найти не могут.
Прячется в лесу, бабка говорит, плохо кончит, лучше бы явился. Эта власть надолго, а они, дураки, не верят. Немцы им были милей.
Ну, мам... говорит ей мама, вовсе не всем.
Знаю я, моего сына кто выдал? Он по дурости своей остался с семьей, думал, если Марта эстонка, его пожалеют.
Ничего не думал, он не успел, ты же знаешь, а потом прятался около дома, Марта его тайком кормила.
Может, сама и выдала, кто знает. Видеть ее не могу.
Нет, нет, говорит папа, Марта не могла, там же его дети.
У папы теперь отпуск, мы все в саду сидим.
Наивные вы, глупые. Я и не то видела, дети родителей расстреливали, потому что люди сволочи, только о себе, о себе...
Бабка заплакала, она давно не плакала, не кашляла, а зимой у нее был сильный кашель, папа говорит, сердце плохо тянет.
А что оно тянет?
Сердце насос, кровь расносит по телу, с кислородом, легкие его из воздуха берут. Если сердце плохо работает, кислорода не хватит всем, приходится часто дышать, одышка.
Я вспомнил, как тяжело дышал раньше, теперь прошло.
У тебя еще не совсем прошло, надо осторожней быть.
И на лыжах нельзя?
Потерпи годик, будешь всю жизнь здоров. Мама выздоровела, потому что лечилась.
Я ничего не сказал, мама не совсем выздоровела.
Папа посмотрел на меня, говорит, ничего, дача нам всем поможет.
Борис и Муся
В середине лета к мадам Киви вселился Борис Аркадьевич, майор, он работает в милиции, у него жена Муся, толстая, нарядная и веселая, детей у них нет. Они по вечерам играют в карты, а мы в лото. Он быстро с нами познакомился, все время хохочет, и Муся тоже, они меня угощают печеньем. Но он бывает дома редко, а Муся спит целый день, вечером выходит в сад, сидит на скамейке и зевает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13