В фойе, перед открытием бала, она чувствовала к Гиллманке только ненависть. Но минуту назад в искусную ловушку угодил ее ласковый муж, а сейчас ей страшно захотелось поймать в какую-нибудь петлю и эту явно блудливую красотку.
Пока Гиллманка с притворным интересом рассматривала мельтешащую в галерее публику, она, насквозь ее видя, с любопытством ждала, когда Ирена примется ее расспрашивать. Конечно же, ей хочется узнать побольше о семье своего любовника, иначе зачем было подсаживаться. Она вовсе не выглядит хрупкой дамочкой; хотя, искоса глядя на нее из-под опущенных век, Иржина вынуждена была признать, что она красива. Не так, конечно, как прекраснейшая из всех – Нора; кожа грубовата, почти как у статуи из песчаника в тополов-ском замке, но это ее не портит, да и не может испортить, раз уж все за ней бегают. Это, конечно, не Нора, но все же – чопорная красавица в черном платье; да, красивая, ничего не скажешь.
– Кто это, вы не знаете? – Она посмотрела на Иржину своими зелеными глазами ящерки.
– Вы о ком? – спросила Иржина и посмотрела на толпу.
– Вон та в красном платье, с острым вырезом на спине.
Подворачивается оказия, решила помещичья дочь: Гиллманка сама лезет в ловушку.
– Та вон брюнетка?
– Да.
– Это Рената Майерова. – Она неторопливо расправила кончиками пальцев складку на платье. – Ее отец – какая-то шишка в Коммерческом банке, а дед – профессор Майер.
– Этот хирург?
– Да. Красивая женщина, правда?
– Угу, – кивнула Гиллманка. Глаза Иржины следовали за красавицей в превосходно сшитом красном платье, о которой она столько знала; все на этой женщине сидело идеально, разве подправить чуть-чуть. В душе Иржина улыбалась: ведь Гиллманка не знает, что ей все известно, она многого не знает, эта знаменитая Ирена Гиллманова. А кто, собственно, она такая? Никто. Живет в маленьком домике в Либне; ее никчемный коммунистический муж, которого собственный отец лишил наследства, перебрался в их дом, ибо жить самостоятельно им было негде; отец ее – жестянщик или что-то вроде, а дед сажал картошку у какого-то помещика. Вот вам и вся эта пресловутая Ирена Гиллманова! Иржина мимоходом снова вспомнила Тополов, Задворжи, миниатюрные портреты своих деда и прадеда над письменным столом отца в большой комнате, вспомнила о тех двухстах пятидесяти гектарах, окруженных аллеей, фазанником и мглистым лесом, наследуемых из поколения в поколение, пока послевоенная земельная реформа не выгнала их семью на жалкое тридцатигектарное хозяйство в Радлицах. Вспомнила она, хотя и без любви, Сэмову родню, тесно связанную со строительством новых кварталов, давших Праге эпитет «стобашенная», – тут в ней вспыхнула злость на Сэма. Ведь тут почти мезальянс – сходить с ума по этой вот женщине, наплевав на Ренату. Но сейчас мы тебя поставим на место, Семочка, подумала она, воплощаясь в многоопытную болтунью-сплетницу.
– Я ее очень хорошо знаю, – начала она.
– Да?
– Да. Она часто приходила к Гелленам. Когда у Сэма день рождения или вечеринка, да и просто так. И к нам она ходит, когда у меня именины.
– Так это ваша родственница?
– Нет. – Иржина всматривалась в зал, где Рената Майерова пыталась скрыть, как она способна рыдать. – Нет, не родственница, хотя могла бы стать, – произнесла она с намеком. Перед ее внутренним взором предстала Рената в голубом платье, с брошью из старинного золота, в беседке их сада на исходе дня, в тот момент, когда Семочка сказал ей «нет»; она сама это слышала: был ее день рождения, в беседке играл граммофон, девушки и молодые люди из их родни бродили по кустам в саду… Сейчас глаза Гиллманки вопросительно ткнулись в нее:
– Могла бы стать?
– Могла. Но не захотела.
– И кто же ее хотел взять? – Гиллманша прищурилась с наигранным любопытством. Дочь хозяина поместья сладко улыбнулась, склонила голову к плечу и произнесла:
– Сэм.
Потом резко глянула в зеленые глаза этой женщины-вампа. Ей показалось, что лицо Гиллманки словно дернуло током, но потом оно снова стало бесстрастным.
– Сэм? И когда же это было?
– Минуточку… – Помещичья дочь приложила палец к нижней губе; ей казалось, что лицо этой статуи из песчаника слегка потемнело от прихлынувшего румянца. И нужно было придумать что-то такое, чтобы посильнее ударить по интрижке Гиллманки с кузеном. – Пожалуй… на позапрошлых каникулах. Кажется, тогда все и кончилось.
– В сорок седьмом?
– Кажется, да. Точно! За год до февраля. Если бы вы знали, – заговорила она тоном опытной сплетницы, – как наш Сэмми ее любил!
– Да? – как-то легкомысленно отозвалась Гиллманка. – И как долго?
– Думаю, долго, – ответила помещичья дочь, наморщив брови.
– Вот как?
– Но вы только ничего не говорите Сэму. Он не любит об этом вспоминать.
– Разумеется. Так говорите же!
– Ну… – Дочь помещика оглянулась по сторонам, не подслушивают ли их. – Ничего в этом особенного. Просто Сэм в нее был… ну… пипапо.
– Что-что?
– Пипапо.
– Ну и словечко!
– Вы никогда его не слышали? Так говорят ребята из «Денисяка».
– Денисяка?
– Так называют «Институт Дени», понимаете? – А про себя презрительно подумала: «Тоже мне, дама! Не слышать о Денисяке?» Вслух же продолжала: – Он всюду за ней волочился. Как тень.
– А что она?
– Она и слышать о нем не хотела. У ней был кто-то из Международного Красного Креста. Швейцарец какой-то.
– Так у Сэма, значит, была сильная конкуренция.
– Ну да. – Она вспоминала, как это было на самом деле. Как Ренулька травилась дома морфием, украденным у деда, и как жена профессора совершила настоятельный визит к тетушке Гелленовой. И как потом давили на Семочку, – ведь для семейства это был бы хит первой категории, но Семочка был тогда по уши влюблен в тетушку Лауру – что великолепие хита еще более поднимало! – и слышать не хотел о Ренате. Но ты еще об этом пожалеешь, Семочка, – думала Иржина, провожая взглядом удаляющуюся Ренку в красном платье, красивую, смуглую, молодую, – куда до нее этой Гиллманке!
– Он сам вам об этом рассказывал? – оборвал ее мысли голос Гиллманки.
– Нет, что вы! Сэмми никогда ничего не рассказывает. Но по нему и так все было видно; а рассказывала мне Рената.
– Что именно?
– Как он угрожал ей, что отравится, если она за него не выйдет. – Она высказала все это совершенно хладнокровно и естественно, потом продолжила: – И он потом устраивал страшные сцены, знаете, на самом деле он хотел не травиться, а вешаться, ходил дома всегда пьяный. И – между нами! – мне кажется, он до сих пор к ней неравнодушен.
– Вам кажется?
– Еще бы! – продолжала дочь помещика. – Ведь он до сих пор ни с кем не встречается. Правда, есть у него для утех какая-то замужняя дама, балерина или что-то вроде, обыкновенная какая-то, на которой он тоже не может жениться, а рядом с Ренкой он всегда стоит столб столбом, пялится на нее и ни с какой другой даже не заговаривает.
Улыбка исчезла с лица Гиллманки. Иржина-таки достала ее, как и Роберта! Пусть знает, почему Семочка связался с нею, простой барышней. Самая обычная отдушина для утех. Гиллманка пришла в себя и, положив ногу на ногу, снова засмеялась, но как-то судорожно. Элегантные груди ее ходили ходуном. Иржина же не могла оторвать от них завистливого взгляда.
И дьявольская радость от унижения Роберта улетучилась. Ей казалось, что смешно даже сравнивать ту мимолетную победу с этой – над неувядающей красотой грудей Гиллманки. Господи, что произойдет? А ничего. Она с горечью разглядывала пары, которые все танцевали и танцевали – и все дальше и дальше от нее. Что произойдет? Гиллманша, конечно, разозлится и выльет свою злость на Семочку, а Семочка будет клясться, что все не так, и расскажет, как было на самом деле, – в этом можно не сомневаться, ибо Семочка не делает секретов из своих похождений; он ее, конечно, не переубедит или, по крайней мере, не совсем убедит, но будет достаточно убедителен в том, что касается их нынешней связи, и Гиллманка в конце концов посмеется над ее россказнями. Может, не стоило этого делать, удовлетвориться одним Робертом?
– Добрый вечер! – раздалось над ними. Иржина быстро оглянулась. Какой-то молодой франт в смокинге, где-то она его уже видела. И тут же услышала голос собеседницы:
– Боже мой – Монти! И ты здесь?
– Как видишь, Ирена. Где ты, там и я. Потанцуем? Гиллманка посмотрела на дочь помещика, и та разозлилась.
– Но я не… – хотела сказать Гиллманка.
– Идите, идите! – перебила она ее. – Идите! Я подожду здесь Сэма. – Заметив колебания Гиллманки, еще раз добавила: – Идите!
Гиллманка улыбнулась и встала. Ее слова утонули в долетевшем из зала выдохе медных труб. Она взяла молодого человека под руку, а тот галантно поклонился Иржине.
Они ушли, а Иржина осталась на месте, развалившись на диванчике. Из зала донесся какой-то бухающий голос певца:
– Gonna take a sentimental journey, – потом протяжная фраза концертмейстера Иржака – призыв к нерешительным танцорам: – Gonna set ту heart at ease…
Наверное, этого действительно не стоило делать, думала она, глядя на хоровод причесок, усыпанных серебряной пылью, на кружение смокингов, на радость девушек, о которых еще можно рассказывать такие истории, какую она выдумала о Ренате. И вовсе она не выдумала. Только переиначила. О Ренате можно распространять массу совершенно правдоподобных историй. И только о ней, Иржине Кочандрловой, невозможно рассказать ничего. Даже придумать.
Она сидела на диванчике, красная, толстая, пылая жаром, а с огромной высоты зала, из дали долгой жизни опускалась на нее печаль, как манна небесная, пропитанная ядом.
Завершив обязательный танец с Эвой Мартинесовой, Сэм вышел в фойе разыскать Ирену, но вместо нее наткнулся под лестницей на Роберта. Он не мог просто так кивнуть ему и идти дальше: все же Роберт был не только мужем Ирены, но официально считался его приятелем.
Ирена время от времени пыталась подружить их на самом деле – ее милые абсурдности – и однажды, когда они втроем сидели в кафе «Палац» и обычное напряжение ревности растворилось в каком-то политическом споре, Иренка обрадовалась, заметив, как это мило, когда они трое – словно в одной упряжке; но стоило ей это сказать, как мимолетная иллюзия дружбы улетучилась.
Иногда они с Робертом встречались без Ирены – по ее воле – и скучно просиживали в кафе, мучительно пытаясь найти хоть какую-нибудь тему, интересную обоим. И хотя Сэм пробовал подойти к Роберту с самых разных сторон, стоило заглянуть тому в глаза, как возникала железная убежденность, что он, адепт науки, впустую тратит время, пытаясь совершить невозможное. В душе проклинал себя, но время все же тратил.
Когда он так впустую растрачивал время, ему то и дело приходило в голову, что не только им с Робертом, но и людям вообще нечего сказать друг другу. У него не было иллюзий насчет ценности философских бесед, жизнь он считал бессмысленной, а ее производителей – преступниками, которые в момент размножения не ведают, что творят.
Это было его единственной философией. Докторской. Банальная увлеченность Иренкой не вписывалась в эту философию, нарушала ее стройность. И ему казалось, что, найди он действительно путь к Роберту как к приятелю и замени им свою животно ревнивую неприязнь, он мог бы как-то компенсировать эту детскую поэзию, называемую Иреной, и с позиции усталости века безмятежно разлагаться – в подтверждение Робертовых правд и ради победы над смешной телесной и душевной потребностью.
И временами ему казалось, что сблизиться с Робертом не так уж и невозможно. Он коммунист, но никакой не Фучик, вовсе не хрестоматийный, ибо о том, нехрестоматийном, ему кое-что рассказывала постаревшая красавица тетя Эстер. В нем, самом по себе, вне его прогрессивных деяний, достаточно гнильцы, чтобы… Впрочем, если кто-то с гнильцой, ему рядом не нужен другой. Раем для hollow теп является splendid isolation , сказал он себе и, быстро подсчитав своих настоящих друзей, получил внушительный ноль.
Ноль. Разумеется, у него куча приятелей, с которыми он, естественно, ведет время от времени реакционные или прогрессивные беседы. Но что же до сближения с кем-то – для этого только женщины. По-мальчишески стройные, какой была тетя Лаура или сейчас – Ирена. Так что жалеть не о чем, и Роберт – болван: не отвел глаз, когда увидел его.
Ему пришлось остановиться и якобы приятельски улыбнуться.
– Ну, как оно? – произнес Сэм. – Изучаешь публику?
– Да.
– Интересные экземпляры, да? – Сэм пробежал глазами галерею и произнес, чтобы только что-нибудь сказать: – Розовый остров девичьих снов, а вокруг – красное море.
Но Роберт не реагировал. Сэм посмотрел на черные волосы из-под манжет его белой рубашки, и ему сразу стало нехорошо. Эта рука касается Ирены. «Целую тебя в самых сокровенных уголочках», – прочитал он однажды в каком-то письме, которое Ирена неосторожно оставила на столе. В нем тогда вспыхнула ревность и на тысячи кусочков разорвала иронию, и он чуть ли не скулил, прося Ирену дать почитать письма Роберта, а она не давала: в таких письмах, дескать, могут быть фривольности. Но они-то как раз и тянули его: ковыряться в ране иногда приятно.
Элементарная ревность. Ярость самца в клетке. Ненавижу его! – патетически воскликнул он про себя и сразу же усмехнулся. Вот оно как, дорогой Ватсон! Оказывается, и ненависть тебе не чужда. Снова посмотрел на волосатую руку, на габсбургский профиль с сигаретой и быстро произнес первую же пришедшую на ум глупость:
– Удивляюсь, как еще терпят подобные увеселения! – Роберт не реагировал, и он продолжил: – Идеальная провокация.
И тут Роберт прореагировал, но довольно неожиданно:
– Не пытайся, парень, не пытайся, я тебя прошу. Слышишь?
– Что? – поразился Сэм.
– Сам знаешь. Не надо передо мной разыгрывать из себя прогрессивного.
– Но я…
– Я не собираюсь тебя выдавать, не бойся. Такого с ним еще не было. И, в конце концов, всякому терпению есть предел.
– Я вовсе этого не опасаюсь, Роберт, – произнес он в манере киношного героя. – И ни к чему я не подмазываюсь.
– Не надо трепаться.
– Не собираюсь трепаться, Роберт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17