Краем глаза она видела девушкины бледно-розовые губы, зеленовато-голубые глаза, а девушка в это время с глупенькой меланхолией, с каким-то капризным упрямством глядела на танцующую толпу; похоже, она оказалась на краю мелкого девичьего отчаяния оттого, что какой-то молодой человек после долгого, почти недельного знакомства ее бросил. Из сумочки, расшитой искусственным жемчугом, она достала платочек и вытерла незаметную слезинку.
Все это было очень трогательно. Власта Мандлова всегда говорила: «Ты лесбиянка, Ирена, типичная, надо с тобой держать ухо востро, чтобы не лишиться невинности». Все это глупости, но она, пожалуй, не станет отрицать, что эти плотские забавы с Робертом ее почти не трогают, а молодые девушки как-то особенно волнуют, хотя ей в то же время страшно нравится Сэм, вполне идеальный самец; черт знает как, но эти девушки ее очень волнуют, – не так, конечно, чтобы появлялось желание тискать их, этого нет или чаще всего нет; к этому, пожалуй, больше стремилась Власта, – а как-то душевно, словно она – в их наивных печалях и желаниях, в их бродяжничестве, в вечных маршах по центру и по театрам – видит саму себя. Ах, Власта Мандлова, эта воровочка и любимая шлюшка, сколько они с ней пережили в любенском паломничестве вокруг «лох-несса»: хозяин аттракциона влюбился во Власту и бесплатно катал их целый вечер на спине своего смешного чудовища из папье-маше, пока у них не заболели животы от торта, который они купили на деньги, украденные Властой дома; потом этот господин пригласил Власточку в свой фургон, а она подруге очень завидовала, потому что к этой машине ее тоже тянуло, ведь там была и кухня, и комната, и картины на стенах, но Власта туда не пошла, по крайней мере – в тот раз, когда они были вместе, а отправилась в другой день, и у нее там что-то с этим человеком было.
Господи, старые либенские дни! Она почувствовала, как Роберт жмет ее руку, добиваясь своего, но он сейчас далеко за горами; теперь ей гораздо ближе девушка на балконе и далекие либенские дни. Какая тогда жизнь была, и как быстро она ушла! Со всеми их прогулками, и с кондитерской, и с ночными бдениями в кафе «99», и с мальчиками, которые ничего себе не позволяли – только поцелуй в щечку. Это была жизнь! Полная вдохновения, ожидания, интереса. А она была Умницей, умела шутить, знала стихи – Галаша, Манон почти на память, – очаровывала каждого встречного. Куда все подевалось? Она сейчас казалась себе почти мертвой, гораздо менее интересной – просто замужней Женщиной. Тогда она была Иреной Шилинговой из Либня, она училась, ею все восхищались, – сейчас тоже восхищаются, но чего-то не хватает: свежести, наивности, искренности и вообще чего-то в целом – невинности, что ли? Жизнь! Как мало ее осталось. Больше всего ее у новорожденных, а потом она все убывает и убывает, как из дырявой посудины, вытекает по каплям, пока не останется лишь пустой сосуд, его положат в гроб и закопают или сожгут. Как можно болтать о радостном будущем, когда любое будущее – лишь постепенное расходование первичного дара, собственно говоря – вытеснение из жизни. Одни только дети живут человеческой жизнью. Они не обязаны что-то делать – только жить. Ирена завидовала детям, завидовала этой ореховой девушке, которая живет, тогда как сама она лишь существует. Ей хотелось снова быть маленькой девочкой, молоденькой и глупенькой, перед которой раскрывается удивительный мир. Хотелось снова стоять в туалете либенской гимназии вместе с Властой Мандловой и Адиной, дымить сигаретой как паровоз, или на каникулах бродить с Педро вокруг Тополова и мучить его, доводить до белого каления; или даже еще дальше, значительно дальше: к старому дому на Иеронимовой улице, к длинным штанишкам, мать их натягивала ей на самые колени, когда она шла зимой в школу, и она за дверью дома, на морозе, подтягивала их как можно выше, ибо терпеть не могла, когда они торчат из-под платья; к этому дому напротив с жестяной рекламой автопокрышек, со старой колонкой в стене, с винтовой лестницей и толстым Аликом Мунелесовым, соседским мальчиком, немножко дурачком от рождения, его водили за руку во вспомогательную школу рядом с их.
Ей хотелось возвратиться туда, но она прекрасно знала, что назад дороги нет, она – замужняя дама, госпожа Ирена Гиллманова, к которой пристают отвратительные мужчины, и у нее есть муж, вот он канючит рядом; она слегка сжала его руку и, как из не очень чистого граммофона, услышала его реальный, трезвый голос, зовущий ее по имени из какой-то дальней дали, всегда ей чуждой.
– Не пора ли нам домой, дорогая?
Она покачала головой.
– Ирена, нам пора.
– Нет, – прижалась она к нему. – Видишь ту девушку?
– Угу.
– Мне она ужасно нравится.
– Красивая.
– Ты чувствуешь ее?
– Что?
– Она пахнет девушкой. Как после физкультуры.
– Гм-м.
Внезапно он на что-то решился и твердо заявил:
– Ирена, нам нужно серьезно поговорить.
– Да.
– Серьезно, Ирена.
– Ну да.
С минуту он молчал, потом сказал:
– Ирена, не путайся с Сэмом, – хотя бы не на людях.
– Что?
– Ты сама знаешь, что. Вы танцуете в обнимку, да и ходите так по Праге.
– Но…
– Подожди! Я знаю, к примеру, что ты с ним целовалась!
– Это неправда!
– Ирена, я видел своими глазами!
– Когда, Роби?
– На прошлой неделе.
– И где же, скажи, пожалуйста?
– Когда я шел вечером домой. Если уж целуетесь, то хотя бы шторы задерните.
– У тебя галлюцинации, Роби, – возразила она. Ей было неприятно чувствовать себя виноватой. Целоваться, конечно, не стоило. Это первая ступенька вниз, а потом уже не остановишься. И хотя она раз и навсегда решила, что никогда у нее не будет двух мужчин, все равно не стоило этого делать.
– Ирена, я прошу тебя, не лги!
– Но, Роберт, ты ничего не мог видеть. Роберт начал закипать:
– Не мог, да? А когда я вошел, тоже ничего не было? Твое красное, размазанное лицо, вспухшие губы у этого пейсатого, и это молчание, будто ничего не было…
– Роберт…
– Дорогая, не надо мне рассказывать сказки. Она пожала плечами:
– Не буду. Но у тебя галлюцинации.
Лицо Роберта исказилось гневом. Но он сдержат себя: ей противна его вспыльчивость.
– Ирена, я не буду устраивать сцен, – подавленно произнес он. – Я был очень – и, быть может, незаслуженно – счастлив с тобой и думал только о себе. Мне казалось, мы всегда будем вместе и между нами не встанет третий.
– А разве встал, Роберт?
– Я знаю. Верю тебе, что ничего серьезного не было, но хватит уже этого.
– Чего?
– Тебе с ним лучше, чем со мной.
– Глупости!
– Не спорь. Вы с ним очень похожи.
– Нет, Роби, совсем нет.
– Да! Ты, Ирена, такой же человек, как и он.
– А ты нет?
– Нет, Ирена. Ты во всем видишь лишь пустоту, а я так не могу. Я, в принципе, совершенно нормальный человек.
– Вовсе нет.
– Нормальный. Я люблю жизнь, люблю веселые песни и не люблю Сартра, а ваши мне противны, они все реакционеры…
– Я вроде бы нет?
– Я знаю. Но ты с ними не ссоришься из-за этого, А Сэм с ними – свой человек.
– Сэм вовсе не реакционер, Роберт.
Это взорвало его. Лучше бы ей промолчать, по крайней мере – сейчас. Но она сказала, и эротика, как всегда у Роберта, перешла в политику.
– Прошу тебя! – почти крикнул он и продолжил с иронией: – Конечно, он признает, что коммунисты правы, ведь ему нужно заканчивать докторат. Но посмотри, как он подлизывается к вашим. И как они понимают друг друга.
– Здесь же ничего серьезного!
– Возможно, вполне возможно, Ирена. Но для него вообще нет ничего серьезного. Даже когда говорит тебе, что признает марксизм. Он хочет быть хорошим и здесь и там. Но если случится переворот, контрреволюция, ты увидишь, что останется от его марксизма!
Теперь пришел ее черед иронизировать:
– А почему он должен его признавать? Роберт остолбенел.
– Я бы…
– Разумеется, ты будешь верным, у тебя нет выбора после того, что успел в жизни сделать. Но скажи, зачем марксизм Сэму?
Роберт молчал. Ирена смотрела ему в глаза:
– Ты думаешь, Роберт, что кого-то из ваших лояльных беспартийных можно перековать? Они будут дураками, если пойдут на это. Ты так не считаешь?
– Энгельс тоже был фабрикантом, но…
– Конечно-конечно. Но они – не Энгельсы. Вполне обыкновенные мужчины, которые хотят денег и женщин. Это совсем другая классовая борьба. Сейчас уже не те времена, что при Энгельсе.
– Я все это знаю, Ирена.
– Ну тогда скажи, в чем ты можешь упрекнуть Сэма? Он вполне лояльный, против власти не выступает. И если придут американцы, он никого не будет ни выдавать, ни преследовать. Можно ли его упрекать за желание что-то получить от жизни?
Она видела, что Роберт еле удерживает себя от политического спора, хватается за иронию, но все равно остается страшно серьезным.
– У меня нет к нему никаких претензий, но пусть делает это в другом месте и не волочится за тобой.
Ей не хотелось возвращаться к началу разговора. Политика безопаснее.
– Он вовсе не таскается за мной, – быстро сказала она. – И если речь идет о…
– Нет? Да он у нас днюет и ночует!
Эти слова отрицать было трудно; и она решила игнорировать их и вернуться к безопасной политике, но Роберт вдруг твердо и упрямо заявил:
– Ирена, мне очень неприятно, что ты с ним целовалась.
– Но я…
– Ирена! – воскликнул он, больно хватая ее за руку.
– Ой!
– Ирена, не лги хотя бы! Не лги!
– Пусти меня, Роберт!
Ей действительно было больно. Но он в своей ревнивой ярости не сознавал этого.
– Ирена, зачем ты лжешь? Я вас видел! И хватит об этом; ты же знаешь, если б и было что, я не смог бы тебя оставить. Так хотя бы не лги мне!
Стало еще больнее. Ей пришлось разыграть девочку.
– Ну пожалуйста, прости меня, Робочка, – произнесла она виновато.
– Так ты целовалась с ним, да?
– Ну.
– Но… – Он колебался какое-то мгновение. – Ирена, но у тебя с ним ничего серьезного не было?
Она снова быстро взглянула на мужа:
– Нет, Роберт, этого не было. Поверь мне. Ничего не было.
Он отпустил ее руку.
– Я тебе верю, Ирена. Я знаю, ты у меня мировая и такой гадости не сделаешь.
– Душка! – Она взяла его за руку. Роберт смотрел на нее с собачьей преданностью.
– Не делай никогда этого, я прошу тебя, Ирена! Я ничего тебе не говорю, хочешь с ним видеться – пожалуйста, но хотя бы перед людьми… Матери рассказали, что вас видели в обнимку, и мне перед матерью страшно неловко.
– Кто рассказал?
– Портниха видела вас где-то в Либне.
Этот случай она помнила. Сэм ей тогда рассказывал что-то о Роберте, она смеялась, они вели себя, как глупые любовники, и вдруг она заметила, что с трамвайной остановки на них смотрит Альбертка; она тогда отпустила Сэма и, пряча неловкость, начала с Альберткой о чем-то болтать.
– Я больше не буду.
– Обещай мне!
– Не буду, правда-правда. – Она сжала его пальцы, но тут же отвлеклась на девушку у перил. Чувство какой-то вины перед Робертом вмиг испарилось, она отодвинула его в сторону. На балкон поднялся молодой человек лет девятнадцати – с розовым лицом и густо завитыми волосами. Он подошел к одинокой красавице и окликнул ее.
Девушка повернулась спиной к нему, воинственно вздернув прелестные плечики. Стильный молодой человек начал бормотать ей что-то. Ах, как это Ирене знакомо! Как мила всегда эта очаровательная стереотипность!
– Посмотри, – сказала она Роберту. Тот снова схватил ее запястье, словно желая убедиться, что Ирена по-прежнему с ним, и посмотрел туда же. Сценка его совсем не трогала, и смотрел он только ради Ирены. Он готов был даже обсуждать с ней эту сценку, хотя сказать тут нечего – стоит лишь смотреть, чувствовать, запоминать. Стильный молодой человек продолжал бубнить, пока девушка наконец не повернулась к нему и своими бледно-розовыми губками что-то яростно, от всей души, но сквозь готовые прорваться слезы не выговорила ему, а потом снова отвернулась. Молодой человек беспомощно пожал плечами, посмотрел в открытую балконную дверь и снова принялся бормотать что-то в спину девушке. Вот это девчонка! И все делает серьезно. Вовсе не играет. То есть, конечно, играет, но играет всерьез. Если б можно было оказаться на ее месте, с завистью думала Ирена, понимая, что даже если бы это случилось, ее переживания не были бы такими, как сейчас, когда она просто смотрит; она была бы такой же молодой и глупой и воспринимала все буквально, была бы такой же печальной и вовсе не чувствовала, как это прекрасно – быть семнадцатилетней красивой девушкой, влюбленной и любимой, и расходиться с парнем, и быть на него сердитой, и возвращаться к нему. Вот если б ей нынешнюю голову и возраст этой девушки… Именно в этом ловушка жизни: никто ничему тебя не научит, а только тобой пережитое, твой опыт, но когда чему-то научишься, жить уже поздно. Девушка оторвалась от перил и с гордо поднятой головой направилась к выходу. Молодой человек последовал за ней словно привязанный, продолжая что-то лепетать. Девушка, ступая надуто и упрямо, вышла. Музыка внизу смолкла.
– Пошли, дорогой, – механически произнесла Ирена, чтобы как-то задобрить его, и взяла его под руку.
– Хочешь потанцевать?
– Нет, только пройдемся, – произнесла она, и ни с того ни с сего на нее всей тяжестью навалилась пустота – черная как смола. Ирена вела его под руку, этого человека по имени Роберт Гиллман, с которым связана теми же условными узами публичного ложа и стола, как и все глупые рожающие женщины, и весь мир на нее точно так же смотрел, кроме Сэма, сумасбродного милашки, и ничего с этим не поделаешь, потому что невозможно ни вырваться из этого мира, ни возвратиться в счастливые давние времена. Если бы, по крайней мере, она могла его любить так, как он ее. Но она его не любила. Иногда с ним было приятно, это правда. Но любовью это никогда не было, она знала – как и то, что уже вообще не способна любить, ибо чувствовала себя старой, а любовь – дело молодости, и только свою собственную молодость она могла еще сентиментально любить.
Дочь помещика прекрасно поняла, что не усталость, а любопытство вынудили Ирену Гиллманову отказать доктору Гавелу, который приглашал ее на танец, и подсесть к ней на диванчик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17