Каждое утро Минна, либо в сопровождении Мамы, либо под присмотром Селени, шествует вдоль старинных укреплений к бульвару Мальзерб, где располагается резиденция мадемуазель Суэ. Прямая и серьёзная, в дорогих перчатках и с сафьяновым портфельчиком под мышкой, она приветствует взглядом зелёную провинциальную улицу Гурго, лаской – собак и детей художника Толова, которые по-хозяйски прогуливаются в этом пустынном месте.
Минна хорошо знает белокурых детей, вольных маленьких пиратов Севера, говорящих между собой на гортанном норвежском языке… «Одни, без бонны, вдоль укреплений! Но они слишком маленькие и умеют только играть… Они не интересуются интересными вещами…»
Артюр Дюпен, золотое перо «Газеты», одарил публику новым шедевром:
ОПЯТЬ НАШИ АПАЧИ! – ВАЖНАЯ ПОИМКА – КУДРЯВЫЙ НЕУЛОВИМ
«Наши читатели ещё не забыли достоверный рассказ о зловещих событиях в ночь со вторника на среду. Полиция отнюдь не бездействовала всё это время: прошло всего лишь двадцать четыре часа, и инспектор Жуайе сумел изловить Вандермеера по прозвищу Колбаса. На его след навёл один из раненых, отправленных в больницу: он был схвачен в меблированных комнатах на улице Норвен. О Медной Каске известий нет. Утверждают даже, что самым близким её друзьям неведомо, где она скрывается, и, как нам сообщили, преступный народец близок к анархии, ибо лишился своей королевы. До сих пор нигде не могут обнаружить Кудрявого».
Перед тем как лечь в свою белую постель, Минна перечитала «Газету», а затем бросила её в корзинку для бумаг. Она долго не может заснуть, ворочается и размышляет:
«Она спряталась, она, их королева! Наверное, тоже в заброшенной шахте. Полицейские бездарны, совсем ничего не могут. А у неё есть верные друзья, они приносят ей по ночам холодное мясо и яйца вкрутую… Если убежище откроют, она успеет убить нескольких шпиков, прежде чем её схватят… Но подданные бунтуют! А Аристокры из Леваллуа без Кудрявого могут разбежаться… Им следовало бы избрать вице-королеву, чтобы та правила в отсутствие Медной Каски…»
Минне всё это кажется противоестественным и одновременно простым, как в старинных романах. Разумеется, ей известно, что ветхие от времени укрепления – это необычное место, населённое опасным и привлекательным народом, расой дикарей, ни в чём не схожей с нами. Их легко опознать по присущим только им приметам: велосипедной кепке и чёрному свитеру с яркими продольными полосами, который плотно облегает тело, словно яркая татуировка. Для расы характерны два основных типа:
1. Коренастый: ходит вразвалку, тяжело опустив толстые, будто куски сырого мяса, руки, с низкой чёлкой, нависающей над бровями.
2. Стройный: у этого небрежная походка и беззвучная поступь. Носит башмаки Ришелье, но часто заменяет их спортивными туфлями. Носки в цветочек – иногда дырявые. Нередко вместо носков виднеется нежная голая кожа сомнительной чистоты, с синими прожилками вен. Мягкие волосы завитками спускаются на тщательно выбритые щёки, а на бледном лице выделяются лихорадочным блеском ярко-красные губы.
В соответствии с классификацией Минны, второй тип воплощает благородный аристократизм таинственной расы. Коренастый любит петь и гуляет под ручку с простоволосыми девицами, такими же весёлыми, как и он сам. Стройный держит руки в карманах широких штанов и курит, прищурившись, тогда как возле него исходит в бессильных упрёках и плачет обманутое им создание, стоящее много ниже по уровню развития… «Она ему наскучила, – продолжает сочинять Минна, – надоела мелкими домашними делами. Он даже не слушает её и грезит о своём, следя за струйкой дыма своей восточной сигареты…»
Ибо в мечтах Минны нет места низкосортному табаку – она признаёт восточный, и только восточный…
Минну восхищает патриархальность дневной жизни этого необычного народа. Когда она около полудня возвращается домой, то видит «их»: они во множестве сидят и лежат у подножия склона. Самки, сидя на корточках, переговариваются и молчат, а то и обедают как в деревне, разложив пищу на грязной бумаге.
Красивые и сильные самцы спят. Те, что бодрствуют, сбросив с себя пиджаки, дружески возятся, упражняя таким образом гибкость мускулов…
Минна сравнивает их с кошками, которые днём отсыпаются, вылизывают шерсть, оттачивают изогнутые коготки о деревянные плитки паркета. С наступлением ночи эти кровожадные демоны испускают вопли и крики, похожие на вой полузадушенного ребёнка, которые достигают ушей Минны, смущая её сон.
Люди таинственного племени не кричат по ночам; они свистят. Пронзительный ужасный посвист размечает вехами внешний бульвар, передаёт от поста к посту непонятные сообщения. Едва услышав его, Минна содрогается всем телом, словно пронзённая иглой…
«Они свистнули дважды подряд… а в ответ прозвучало что-то похожее на боязливое чириканье, откуда-то издалека… Это означает „Спасайтесь“ или же „Дело в шляпе“? Наверное, они покончили с этим делом, убили старую даму? Старая дама лежит теперь возле ножек своей кровати, „в луже крови“. Сейчас они начнут считать золотые монеты и банковские билеты, а потом захмелеют от красного вина и улягутся спать. Завтра, у откоса, они расскажут о старой даме и займутся делёжкой добычи…»
«Но, увы! королевы нет с ними, и анархия торжествует – так сказала „Газета“! Стать их королевой с красным бантом и револьвером, понимать язык свиста, ласкать волосы Кудрявого и посылать людей на ночные дела… Королева Минна… королева Минна! Почему бы и нет? Говорят же: королева Вильгельмина…»
Уже засыпая, Минна продолжает что-то бормотать…
Сегодня воскресенье, и, как всегда по воскресеньям, дядя Поль пришёл отобедать у Мамы вместе с сыном Антуаном.
Этот семейный обед, несомненно, напоминает фамильное торжество. Посреди стола красуется букет из роз, а на подставке серванта – клубничный торт.
Ягодно-цветочные запахи увлекают разговор к теме близких каникул. Мама видит в мечтах сад, где Минна будет играть под жарким солнцем; её брат Поль, совсем пожелтевший из-за болезни печени, надеется, что перемена воздуха избавит его от мучительных колик. Он улыбается Маме, с которой обращается по-прежнему как с маленькой сестрёнкой; длинное исхудалое лицо его будто вырезано из дерева со множеством сучков. Мама говорит с ним почтительно, клонится ближе, чуть сгибая шею, закованную в высокий белый воротник. На ней печальное платье из тёмной ткани, что ещё более подчёркивает её сходство с молоденькой женщиной, нарядившейся как бабушка. Она сохранила ребяческий трепет перед своим ипохондриком-братом, который объехал весь мир, лечил негров и китайцев, подхватив в далёких краях хворь, погубившую печень, чья желчь разлилась зеленью на его лице, а также редкостные лихорадки…
Антуану очень хочется положить себе ещё ветчины и салата, но он не смеет, опасаясь неодобрительного присвистывания отца и неизбежного замечания: «Мальчик мой, неужели ты надеешься свести прыщи, налегая на острое и солёное…» Антуан превозмогает себя и украдкой взглядывает на Минну. Он на три года старше её, но всегда робеет, когда на нём останавливаются чёрные глаза: чувствуя, как у него багровеют прыщи и наливаются краской уши, он пьёт большими стаканами холодную воду. Семнадцать лет – тяжкий возраст для юноши, и Антуан мучительно переживает неблагодарный период возмужания. Чёрный мундир с маленькими золотыми пуговицами кажется ему унизительной лакейской ливреей, а при виде тёмного пушка, проступившего грязными пятнами над губой и на щеках, каждый, наверное, невольно задаётся вопросом: «Ему уже пора бриться или он всё ещё не умеет умываться?» Мальчикам из коллежа требуется большое терпение, чтобы выносить все эти невзгоды. Вот и этот школяр таков: породистый нос и выразительные серые глаза предвещают красивого мужчину, но созревает он в обличье довольно-таки неприглядного подростка…
Антуан берёт на вилку совсем немного и пережёвывает очень тщательно: «Тётушка вбила себе в голову, что листья салата нужно нарезать мелко, просто невозможно есть! Если кусочек прилипнет к губе, Минна скажет, что я жую жвачку, как коза. Обалдеть можно от этих девчонок: сколько в них наглости… и при этом держатся с самым невинным видом! Что это с ней сегодня? У мадемуазель совершенно отсутствующий взгляд. После крутых яиц рта не раскрыла! Ну и кокетка!..»
Он кладёт нож и вилку рядом с тарелкой, вытирает рот, осенённый чёрным пушком, и ещё раз смотрит на Минну, стараясь придать взору холодную надменность. Кажется, она им пренебрегает… и какое высокомерие! Тем не менее он думает:
«Всё равно она красивее сестры Букте. Они там насмехаются над ней, потому что на фотографиях у неё волосы выходят белыми, но ни у кого из наших нет такой шикарной и изящной кузины. Дубина Букте говорит, что она тощая! Худая, конечно, но я, в отличие от него, толстух терпеть не могу!»
Минна сидит лицом к окну; тени от листьев, блики от фонарей бульвара Бертье с их белым, как деревенская дорога, светом делают её ещё бледнее. Погружённая в свои мысли и необыкновенно рассеянная с самого утра, она пристально глядит в ослепительное окно немигающим взглядом сомнамбулы. Перед взором её проходят привычные видения, любимые кошмары, упоительные картины, фрагменты которых кружатся, как в калейдоскопе, меняются вновь и вновь сообразно новым обстоятельствам: презренное и опасное Племя, союз между Стройными и Коренастыми, трепещущий Париж в их власти… В один прекрасный вечер, около одиннадцати, разлетятся вдребезги стёкла, руки, вооружённые ножами и бараньими костями, опрокинут мирные столы, ночник у постели… Кому-то перерезают горло, но слышатся лишь затихающие хрипы и поступь мягких кошачьих шагов… Затем, в темноте, окрашенной розовым заревом пожара, те же руки хватают Минну, неудержимо влекут её за собой неведомо куда…
– Минна, дорогая, кусочек торта?
– Да, Мама, спасибо.
– Посыпать сахарной пудрой?
– Нет, Мама, спасибо.
Встревоженная бледностью и задумчивостью своей Минны, Мама показывает на неё подбородком дядюшке Полю, но тот пожимает плечами:
– Эка невидаль! У девчушки всё в порядке. Чуть-чуть сказывается возрастная усталость… она ведь тянется вверх!
– Это не опасно?
– Конечно, нет! Девочка формируется с некоторым опозданием, вот и всё. Тебе-то что от этого? Ты же не собираешься выдавать её замуж в этом году?
– Боже сохрани!
Мама зажимает ладонями уши, закрывает глаза, как если бы увидела молнию, ударившую со стороны бульвара Бертье.
– Почему ты смеёшься, Минна? – спрашивает дядя Поль.
– Я?
Минна отводит наконец взгляд от раскрытого окна.
– Я вовсе не смеялась, дядя Поль.
– Меня ты не проведёшь, обезьянка!
Длинной костистой рукой он дружески вынимает из волос Минны одну из шпилек, начинает развивать и свивать блестящую, серебристо-светлую прядь…
– Ты и сейчас смеёшься! Представила себе, как тебя выдают замуж, а?
– Нет, – говорит Минна откровенно, – я смеялась совсем не из-за этого…
«А из-за того, – продолжает Минна про себя, – что газеты ничего не знают или же им платят за молчание… Я изучила все страницы „Газеты“ украдкой от Мамы… Всё-таки замечательно удобно иметь такую Маму, как моя, – она никогда ничего не видит!..»
Да, это удобно… Совершенно очевидно, что простая душа Мамы никогда не мучилась неразрешимой проблемой воспитания юной девушки. Вот уже пятнадцать лет как Мама глядит на Минну со страхом и обожанием. По какому таинственному замыслу судьба дала ей в дочери эту девочку, такую пугающе-благовоспитанную, которая мало говорит, редко улыбается, а втайне преклоняется перед романтической драмой и авантюрой, перед страстью – ещё совершенно ей неведомой, хотя она уже нашёптывает свистящее слово, как наездники пробуют новый хлыст? Эта холодная девочка, не ведающая ни страха, ни жалости и мысленно падающая в объятия кровожадных героев, тем не менее щадит с деликатностью, не лишённой презрения, наивную чувствительность своей матери, трепетной гувернантки, монашенки, принесшей обет одному богу – Минне… Вовсе не из боязни скрывает Минна свои мысли от матери. Милосердный инстинкт подсказывает ей, что нужно оставаться в глазах Мамы благовоспитанной большой девочкой, ухоженной, как белая кошечка, которая говорит «да, Мама» и «нет, Мама», ходит на занятия к мадемуазель Суэ и ложится спать в полдесятого… «Я напутала бы её», – думает Минна, устремляя на мать, разливающую кофе в чашки, спокойный взор своих бездонных глаз…
Июльская жара навалилась внезапно. Таинственное Племя под окнами Минны задыхается в жалкой тени, на плешивом склоне укреплений. Немногочисленные скамейки на бульваре Бертье заняты спящими, которые лежат в расслабленных позах, а их кепки скрывают верхнюю половину лица на манер бальных полумасок. Минна, в белом льняном платье и большой соломенной шляпке на лёгких волосах, проходит так близко, что едва не тревожит их сон. Она старается разглядеть замаскированные лица и говорит себе: «Они спят. Впрочем, и в газетах пишут теперь только о самоубийствах да о солнечных ударах… Мёртвый сезон».
Мама, которая провожает Минну на занятия, поминутно увлекает её на другую сторону тротуара и вздыхает:
– В этом квартале стало невозможно жить! Минна не раскрывает широко глаза и не спрашивает с невинным видом: «Отчего же. Мама?» Подобные мелкие хитрости недостойны её.
Иногда им встречается какая-нибудь дама, подруга Мамы, и тогда начинается беседа примерно на пять минут. Говорят, естественно, о Минне, а Минна вежливо улыбается и протягивает руку с длинными тонкими пальцами. И Мама произносит:
– Ну конечно, она очень выросла после Пасхи! О! Теперь это такая большая малютка! Если бы вы знали, какой она ещё ребёнок! Я порой спрашиваю себя, как из подобной девочки может получиться женщина!
Умилённая дама боязливо гладит волосы, сверкающие перламутровым блеском и стянутые большим белым бантом… Между тем «малютка», поднимая прекрасные чёрные глаза и вновь улыбаясь, свирепо восклицает про себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22