Особенно веской уликой был перееханный генсек – изуродован он был изрядно и выглядел жалко.
До речки они все же доехали и уже прыгали с брони в мутноватую воду, когда настиг их джип дежурного, и были доставлены они всей компанией к Ермакову, но дальнейших наказаний не последовало, так как начинались маневры и, как уже говорилось, переводить наблюдателям, кроме них, было некому. Поэтому был Рудаки сейчас абсолютно уверен, что решение отложить наказание было пересмотрено и ждет его «губа», а может, и что похуже, учитывая степень перекошенности лица генсека.
Правда, где-то в глубине души сомневался он, что вызов к полковнику был связан с последним эпизодом, где-то в глубине души или еще где сидело у него слово «Африка» и связанные с этим словом смутные образы каких-то озер, хижин на сваях и тощих собак. Он гнал эти образы, но они возвращались и исчезли только тогда, когда предстал он перед полковником Грибичем и тот сказал, нахмурив и без того грозно сросшиеся брови:
– Антисоветчиной пахнет ваша история.
– Случайно получилось, товарищ полковник, с управлением не справился, – сказал Рудаки, рассматривая свои запыленные сапоги.
– А сапоги тоже случайно не почистили? – поинтересовался Грибич.
– Как раз собирался, – ответил Рудаки.
Грибич молча покачал головой, а потом вдруг хлопнул ладонью по столу и сказал:
– Ну, ладно! У меня достаточно оснований, чтобы отдать вас под трибунал – есть заявления старшего лейтенанта Пупышева и лейтенанта Поросюка, они определенно заявляют, что вы намеренно направили машину на партячейку, стремясь нанести им физические повреждения или увечья, – он сделал внушительную паузу, а Рудаки подумал: «Сука, Поросюк! Ну, ладно Коммунар – ему по штату положено, а Поросюк – товарищ называется!». Грибйч между тем продолжил: – Однако, учитывая вашу молодость и искреннее раскаяние… Ведь вы раскаиваетесь? – поинтересовался он.
– Конечно, – ответил Рудаки и посмотрел в окно.
В окно была видна дорожка, ведущая от проходной к казармам, и по ней как раз шли лейтенанты Байборода и Крамаренко, судя по веселой походке и оттопыренным карманам, предложение Байбороды насчет «портвешка» было только что успешно реализовано.
Рудаки завистливо вздохнул, а полковник Грибич между тем продолжил свою тираду, и если опустить эпитеты, то из произнесенного полковником страстного монолога явствовало, что «дело о преднамеренном наезде на партячейку» – именно так назвал это дело полковник – приостановлено и лейтенанту Рудаки дается возможность искупить свою вину отличным выполнением боевой задачи в ходе предстоящих маневров.
«А как же тростниковые хижины, озера и прочая Африка?» – несколько удивлялся Рудаки, выходя от полковника после разноса, – он уже успел привыкнуть к своим постоянно сбывающимся предчувствиям, и то, что очередное его предвидение сейчас не сбылось, как-то немного удивляло и даже тревожило.
Однако ожидали его сейчас не тростниковые хижины и прочая экзотика, а вполне прозаические дела, среди которых одно было приятным – не ошибся, он и лейтенанты Байборода и Крамаренко действительно озаботились портвейном и вечером предстояла дегустация, а остальные дела были неприятными, но неизбежными, и самым неприятным из них была ночная тревога.
Не то чтобы лейтенант Рудаки особенно боялся этой тревоги – бояться там было нечего, а не любил он неопределенности: когда будет тревога, точно никто в отряде не знал, и это означало, что тебя разбудят, не известно когда среди ночи, и надо будет поспешно и неаккуратно одеваться, а потом куда-то бежать без завтрака и, что самое неприятное, даже без чашки чаю какого-никакого.
Рудаки армию любил за то, что делала она людей легкими и безответственными, даже и против войны не очень бы возражал – в ее средневеково-романтическом варианте, с обязательным завтраком перед боем, построением в карэ и… под барабанный бой. Но чтобы вот так – среди ночи и даже без чая!..
Однако все вышло не так уж и плохо. Во-первых, заснуть ему не удалось, и потому никакого внезапного пробуждения не было. Когда задребезжали звонки тревоги, он давно уже лежал без сна, слушая храп Крамаренко с нижней койки и перебирая в уме странные свои предвидения и сны. Он спрыгнул с койки и побежал умываться, увертываясь по дороге от полусонных и полуодетых воинов, тыкающихся туда-сюда.
Кроме него, в умывальной (она же туалет) никого не было, и он не спеша умылся и набрал в захваченную кружку воды для чая. Когда он вернулся к себе, боевые товарищи еще пребывали в разобранном состоянии, но в коридоре уже слышался львиный рык полковника Ермакова и скоро должно было появиться и их непосредственное начальство, поэтому с чаем надо было спешить.
У них с Крамаренко для чая было все необходимое – недаром Леня был инженером на каком-то секретном заводе – привез он с собой кипятильник-зверь, от которого свет в казарме сразу тускнел, зато вода закипала мгновенно. Когда в дверях их закутка появился Грибич и натужно заорал, они не только сами выпили обжигающего крепкого чаю, но и Саню угостили, и можно было и закурить.
Однако закурить удалось только возле гаража, где стояли их машины, зато закурить можно было со вкусом и не спеша, так как на гараже висел огромный замок, а ключ, как оказалось, был у прапорщика, который жил в городе. Послали нарочного за прапорщиком, но он приехал без ключа, долго ругался, что ему не сказали, что надо было взять ключ, и, отругавшись, снова уехал за ключом.
Когда их колонна наконец выехала, на дворе было уже позднее утро. Трясясь на заднем сиденье «газика», Рудаки в который уже раз думал о вечном и неизбывном армейском беспорядке, несмотря на который, все же удается иногда побеждать врагов, может быть, потому, что у тех беспорядка тоже не меньше. А потом начались маневры.
Если бы потом, спустя даже немного времени, скажем, через месяц, спросили бы Рудаки, что он помнит из того, что было на маневрах, то смог бы он вспомнить только несколько эпизодов. Запомнилось ему, например, как красиво стреляли танки трассирующими снарядами во время ночных стрельб – такой фейерверк он и по телевизору не видел; запомнилось, как пускали прямо над их позициями с самолетов ракеты «воздух-земля» и казалось, что такая ракета летит тебе точно между глаз, хотя цели у них были далеко, за много километров. Солдаты не выдерживали, выскакивали из окопов и бежали вслед за ракетами, они бы тоже бежали, если бы не было в селе, где располагался штаб, магазина и если бы не было в том магазине убийственного для организма плодово-ягодного вина – они пили это вино и смеялись над трусливыми солдатами, у которых не было денег, чтобы купить себе «Dutch courage».
А как-то и Рудаки испугался не на шутку. Во время рейда в тыл условного противника, где задание у них было разбросать листовки, спрятались они переждать светлое время в стогу и, естественно, скоро заснули. Проснулся Рудаки от толчка и вместо ожидаемого условного противника или, не дай бог, контролеров увидел перед своим носом суровый черный глаз и над ним зловещий рог и подумал спросонок, что оказался он в аду, несмотря на атеизм и робкие попытки вести праведную жизнь. Корова, видимо, испугалась еще сильнее, когда он выскочил из стога, размахивая автоматом, и поскакала в поле, задрав от испуга хвост.
Больше ничего он о маневрах не помнил, они как-то незаметно закончились и сбылось смутное ощущение Африки вплоть до тощих собак.
10. Тощие собаки
Где-то Рудаки слышал, кто-то ему рассказал, кажется, на работе шеф делился сведениями, почерпнутыми из журнала «Наука и жизнь», что свинья отличается от других животных и человека одним удивительным свойством – вроде называется оно приемистостью и состоит в том, что, убегая, свинья точно соизмеряет свою скорость со скоростью преследователя, и потому догнать ее невозможно – между ней и преследователем всегда остается разрыв.
«Мне бы такое качество сейчас, – думал он, – мне бы уметь так, но не свинья я, увы, не свинья, – он осторожно выглянул из-за дерева и обвел глазами окружающий горный пейзаж, но его преследователей нигде не было видно. Это его немного успокоило. – Неужто, надоело за мной по горам бегать, пресловутая восточная лень победила?»
Рудаки посмотрел вверх, на крону дерева, за которым прятался, на ветки с колючками, листьев на ветках не было – зима. «Акация, должно быть, – решил он, – а может, – он усмехнулся, – а может, и анчар. К нему и птица не летит, и тигр нейдет… Где-то в этих местах должен он произрастать, если не выдумал его классик». И он опять высунулся из-за дерева, на этот раз немного дальше и тут же их увидел: все трое залегли за гребнем невысокой каменной россыпи – виднелся край головного платка и из-за камней торчали стволы винтовок.
Как только он высунулся, ствол одной винтовки дернулся и пуля с противным завыванием взрыла песок не далее чем в полуметре от дерева. Он нырнул обратно за дерево одновременно со звуком выстрела – сухой треск многократно повторило эхо в недалеких горах. За первым выстрелом раздалось еще два, но пули в этот раз ушли куда-то далеко в сторону.
Надо рвануть к горам, решился он и, оттолкнувшись от дерева, побежал в сторону ближайшей скальной гряды. Вслед ему раздалось несколько выстрелов, но пули опять ушли далеко в сторону. Он обернулся на бегу и увидел, что преследователи бегут за ним, подоткнув полы своих длинных черных плащей. Выстрелов больше не было.
«Живым хотят взять, – думал он на бегу, хватая ртом воздух. – Зачем я им? Кто же это такие? Не солдаты, и на полицейских не похожи. Армия дикая какая-нибудь, „батька“ какой-нибудь местный, но это не нубийцы, судя по одежде, а явные арабы. Впрочем, какая разница. Какая разница, к кому в руки попасть. Хрен редьки не слаще. Возьмут в заложники белого гяура, выкуп будут требовать в лучшем случае, а кто за меня выкуп даст?»
Горы были недалеко, обычные африканские горы: невысокие, почти без растительности рыжие и желтые скалы, но все же это было укрытие, все-таки это было лучше, чем тот хилый «анчар», за которым он укрывался. В горах должны быть ущелья, долины какие-нибудь, ручьи – он судорожно сглотнул, пить хотелось жутко. «И пещеры, – думал он, – и пещеры там должны быть. В пещере и ночь пересидеть можно или до темноты переждать, а потом уйти».
Он помнил карту и знал, что горы эти небольшие и невысокие и за ними опять начинается пустыня, а за ней на большой реке находится город – железнодорожная станция, он даже название помнил, дурацкое такое название – Ом-дурман.
– Омдурман, – бормотал он на бегу, с хрипом втягивая воздух в легкие, – Омдурман, – он бежал уже по гладким скальным плитам, которыми начинались горы, – ближе всех были две рыжие скалы, и между ними виднелся узкий проход. – Туда добраться надо, до этой щели, – хрипел он, – там спрятаться где-то, пересидеть до темноты и потом в Омдурман. Омдурман, – повторял он как заклинание и бежал вверх, к проходу между скалами, по гладким плитам, бежал сначала на двух ногах, но потом, когда подъем стал круче, побежал на четвереньках.
«Сейчас, – думал он, – сейчас стрелять опять начнут». Раздались почти одновременно два выстрела. Одна пуля ударила в плиту рядом с ним. Он подпрыгнул, в отчаянном прыжке влетел в проход между скалами и, не удержавшись на ногах, плашмя растянулся на щебенке, покрывавшей дно расселины. Раздался треск еще двух или трех выстрелов, завыли рикошетившие от скал пули.
«Зачем они стреляют? Они же меня уже не видят. Поднялись бы сюда и тогда стреляли. Сейчас, сейчас сюда поднимутся, надо вставать», – приказывал он себе, но встать не было сил и он лежал ничком и, стараясь унять одышку и сердце, прислушивался к звукам.
Его преследователи были, наверное, недалеко – их голоса слышались как будто совсем рядом, но слов он уловить не мог, как ни старался, разобрал только одно слово «ма-леш» – любимое арабами слово, которое означает что-то вроде «не важно», или «пускай», или «брось».
Он уже не знал теперь, насколько ему удалось от них оторваться – во время своего последнего рывка оглянуться он никак не мог, – но, в любом случае, они были недалеко, скорее всего, остановились там, где начинались плоские каменные плиты, и стреляли оттуда наугад. Плиты были скользкие, как будто отполированные, и карабкаться по ним с винтовками было бы не просто.
Наконец он осторожно выглянул из расселины. Арабы действительно расположились у края гладких скальных плит и расположились, судя по всему, прочно. Они сидели на плитах, а один даже полулежал на своем расстеленном плаще, глядя вверх, на скалы; винтовки лежали рядом. Все курили и пили воду из фляги, передавая ее друг другу. Изредка кто-то из них что-то говорил, показывая рукой на скалы, в которых прятался Рудаки.
«Эх! Пугнуть бы их сейчас из „Калашникова“, – вздохнул Рудаки и сглотнул слюну – смотреть, как они пьют, было невыносимо. – Надо двигаться, – опять приказал он себе, – надо идти, пока светло, а там переждать где-нибудь ночь и идти дальше, пока не доберусь до Омдурмана». Он встал и побрел в глубину расселины, которая вскоре стала шире, а потом перешла в довольно широкое ущелье с крутыми склонами, усыпанными крупными камнями.
Рудаки отдавал себе отчет в том, что, если арабы поднимутся за ним в ущелье, то он станет для них прекрасной мишенью, что, может, на это они и рассчитывали, но свернуть было некуда и он продолжал брести по ущелью, изредка испуганно оглядываясь.
Однако никто его больше не преследовал. Скоро он вышел в долину, которая отличалась от ущелья только тем, что – была немного шире, на склонах росли какие-то скрюченные деревья и посредине была проезжая дорога. Он решил, что идет уже около часа – часов у него не было, он их обменял на порцию шаурмы еще в столице, когда почти сутки бродил возле гостиницы, не решаясь забрать свои вещи, но так, на прикидку, получалось около часа. Скоро его догнала повозка, запряженная двумя мулами.
Когда повозка проезжала мимо, он поздоровался с сидевшим в ней крестьянином по-арабски и неожиданно для самого себя сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27