Под удивленным взглядом Чернецкого Рудаки купил бутылку водки и колбасы на закуску и подошел к «осколкам прошлого». Чернецкий не отставал от него ни на шаг – все это время он молчал и настороженно наблюдал за действиями Рудаки – видимо, не давал ему покоя вопрос, заплатит или не заплатит Рудаки обещанный полтинник, но спросить прямо он пока не решался.
Рудаки поздоровался с компанией, попросил разрешения присоединиться, те не возражали, но смотрели настороженно, зато оживился Чернецкий и развил бурную деятельность: взял у буфетчицы стаканы и тарелку, разложил на тарелке колбасу и профессиональным жестом разлил водку.
После первой Рудаки предложил компании разделить с ними трапезу, те не возражали, так как допивали жидкое пиво и перспективы продолжения этого занятия были туманны. Он отрядил Чернецкого купить еще бутылку, и скоро завязался общий разговор. Рудаки – в этом и заключалась неожиданно осенившая его идея – стал расспрашивать о Хироманте.
Выяснилось, что Хироманта помнили все – помнили такого вежливого молчаливого Юру.
– Всегда здоровался, – сказал сухонький старичок в лыжной шапочке с помпоном.
Выяснилось, что жил Хиромант действительно в этом доме и подъезд Чернецкий нашел нужный, но умер давно, а брата больного «скорая» забрала и теперь в этой квартире другие люди живут.
– Черты из села, – зло заметил тот же сухонький старичок.
Однако фамилии Хироманта никто не знал, и выяснилось, что и в жилищной конторе спрашивать бесполезно, потому что квартира это принадлежала отчиму Хироманта, а сам Юра с братом там жил из милости, а где был прописан, неизвестно. Эту информацию сообщил парень без руки, все время косившийся на сержантские нашивки Чернецкого – у этого парня сестра паспортисткой работала в конторе и все про прописку знала, и разговор у этого парня был с ней как-то, и сказала она тогда, что Юра без прописки живет.
После второй бутылки пошли к сестре-паспортистке. Пошли всей компанией, и это было ошибкой. Сестра-паспортистка их на порог не пустила и заявила, что, во-первых, она никакого Юру не знает, а во-вторых, он уже умер и, в-третьих, прописка – это дело государственное и с кем попало его обсуждать не следует.
В общем, ничего нового общение с аборигенами Рудаки не дало, более того, создало новые проблемы, так как компания намеревалась продолжить неожиданное застолье и не мыслила его без участия Рудаки. Еле удалось ему сбежать, сославшись на неотложные дела и оставив своим представителем Чернецкого, которому он потихоньку дал заработанную полтину.
Когда Рудаки уходил из магазина, вслед ему лилась выводимая нестройными голосами мрачно-мужественная застольная, где предлагалось пить «за нас и за Кавказ». Она продолжала звучать у него в голове, когда вышел он из магазина, вдохнул прозрачный осенний воздух – погода после утреннего тумана неожиданно разгулялась – и пошел назад мимо помоек и детских площадок к остановке троллейбуса.
Шел он так довольно долго, шагая в ритме застрявшей у него в голове песни: «Да-вай за нас и за Кавказ!» – пока наконец не понял, что идет совсем не к остановке, а в другую сторону, пока не узнал улицу Урицкого, с которой были у него связаны воспоминания молодости, узнал, хотя изменилась она почти до неузнаваемости.
В сущности, старого не осталось на ней почти ничего, кроме названия – его новая власть почему-то не изменила, хотя было не понятно, как остался большевик Моисей Урицкий среди героев нового режима, если и имперская власть его не очень жаловала, видимо, из-за неподходящего имени. Рудаки не поленился подойти к одному из домов, где была табличка с названием улицы – имя героя и сейчас на ней отсутствовало, как и тридцать лет назад, – «улица Урицкого» и все. Он и сам узнал имя этого революционера благодаря Маяковскому – «где-то там (где, Рудаки не помнил) убит Моисей Урицкий», – писал поэт, вот и застряло в памяти со школьных дней. Он усмехнулся, вспомнив одну историю, связанную с Урицким. А история была такая.
Жил на этой улице когда-то его приятель и сослуживец Ромка Кауфман, который был не только евреем, но и достаточно откровенным сионистом, что и привело его в конце концов в Израиль. Как-то начальник отдела кадров поинтересовался, на какой улице Ромка живет, и тот с гордостью ответил:
– На улице Моисея Урицкого.
Кадровик строго на него посмотрел и заметил:
– На улице товарища Урицкого, а всяких Моисеев сюда приплетать не надо.
«Изменилась улица товарища Урицкого, – думал Рудаки, идя вверх в сторону Ханской горы, – башни понастроили, магазины какие-то роскошные, банки, а была это когда-то тихая улица, „спальный квартал“ на задворках городского вокзала».
Многие его приятели и друзья жили когда-то здесь: и Окунь-актер, и сионист Кауфман, и В. К. недолгое время жил в конце этой улицы, на Ханской горе.
«И Хиромант тут жил недалеко, – продолжал вспоминать Рудаки, – правда, я тогда об этом не знал. Или знал?» – засомневался он и решил наконец, что знал – кто-то тогда сказал ему об этом, – не знал только, где именно, да и не интересовало его это тогда.
«И Сериков тут жил, – он вспомнил, что даже был тут однажды у Серикова на дне рождения, хотя подробностей этого дня рождения по понятной причине не помнил. – Хорошая была улица, тихая, правда, трамвай тут ходил и дребезжал немилосердно, но было в этом дребезжании что-то уютное, часть какая-то родного города, не то, что нынешний рев автомобильного стада, чужой и враждебный».
Он увидел кофейное заведение, которое показалось ему симпатичным, и решил зайти перебить вкус водки – хотя и выпил он совсем чуть-чуть, вкус остался, и довольно противный.
Заведение и впрямь оказалось приятным – чистый такой зал в голубоватых пастельных тонах – и курить было можно, что в свете разразившейся в этом веке жестокой борьбы с курением уже само по себе было ценностью редкой. Зато неприятными оказались и официантка, и посетители, сидевшие вместе с ней за столиком уютной компанией, – все они с неприкрытой враждебностью уставились на Рудаки, едва он открыл дверь. Он даже подумал, что заведение закрыто, и спросил:
– У вас открыто?
– Ну, – ответила сидевшая за столиком официантка, а двое парней сидевшие с ней заржали.
После такого приема следовало бы хлопнуть дверью и уйти, но вкус водки во рту был уж очень противным. И Рудаки решил враждебный прием игнорировать и заказал чашку эспрессо. Он сел подальше от компании у окна, и скоро принесли кофе, неожиданно оказавшийся крепким и ароматным. Он сразу расплатился, чтобы больше не общаться, закурил, отхлебнул кофе, посмотрел в окно и едва не выронил чашку – по улице, поднимая за собой вихрь пыли и опавших листьев, с грохотом промчался трамвай.
8. Глаза на затылке
Рудаки не помнил, где он услышал эту фразу: «У стариков глаза на затылке», но она ему сразу не понравилась, потому что он тут же применил ее к себе, хотя сказана она была не про него, и расстроился от несправедливости – во-первых, стариком он себя еще не числил, да вроде и не считали его стариком окружающие, а во-вторых, не нравился ему в этой фразе подтекст: мол, живешь ты прошлым и все настоящее кажется тебе не таким, как следовало бы ему быть. Рудаки жил настоящим, и только воля – злая или нет – Хироманта иногда перебрасывала его в прошлое, и вот тут эта неприятная фраза оказывалась как нельзя кстати.
Во всяком случае, она тут же пришла ему на ум, когда за окном кофейного заведения вдруг промчался трамвай, а когда он из этого заведения вышел, то никакого трамвая, конечно, не было и не могло быть, хотя бы потому, что не было на улице никаких рельсов, а на том месте, где они были когда-то, сейчас находился газон, и только присмотревшись, можно было заметить кое-где неглубокие выемки на их месте.
«Но я же точно видел трамвай, – говорил он себе, идя вниз к вокзалу по улице товарища Моисея Урицкого, – и стекла в кафе задребезжали, да и вообще – трамвай определенно был, грязный такой, из двух вагонов чешских, и ворох листьев, и мусор, которые он за собой поднял, не улеглись сразу, а еще долго крутились в воздухе. Странно только, – продолжал думать Рудаки, – что компания в кафе никак не прореагировала. Впрочем, они же в окно не смотрели, а на улице было шумно и без трамвая. Хотя, – тут же поправил он себя, – нечего себя обманывать: должны они были услышать, трамвай грохотал будь здоров как, теперь такого шума нет, теперь эти „мерседесы“ всякие тихо шелестят по сравнению с трамваем. Галюники у вас, мосье, глаза на затылке, так сказать, – вынес он себе окончательный приговор, – живые картинки видите из не очень славного своего прошлого».
За всеми этими размышлениями он не заметил, как подошел к городскому вокзалу. Пересекая широкую привокзальную площадь, он вспомнил, что и по этой площади ходили когда-то трамваи и был один, на котором можно было доехать почти к дому, к Черскому мосту, он даже номер вспомнил – тридцатый.
«А теперь тут одни маршрутки, – думал он, спускаясь в метро, – впрочем, и троллейбус на вокзал ходит и вроде не один, – но какие номера и откуда, он не знал и подумал, как часто думал последнее время: – Чужой стал город, и я в этом городе чужой».
Толчея в вагоне была обычная, но скоро ему повезло – около него освободилось место. Сидевший на этом месте парень вдруг вскочил и, расталкивая пассажиров, устремился к дверям. Рудаки осмотрелся – никого, кому следовало бы уступить место, около не было, тогда он сел и закрыл глаза. Он почти всегда закрывал теперь глаза в метро, чтобы не смотреть на окружающее, которое стало его последнее время как-то слишком раздражать, особенно раздражала наглая, в полном смысле слова бросающаяся в глаза реклама – это был плохой признак, видно, нервы сдавали, он отдавал себе в этом отчет, но ничего не мог с собой поделать. Вагон покачивало, выкрикивал станции репродуктор, и скоро неожиданно для себя самого Рудаки заснул.
Проснулся он от неожиданно наступившей тишины, тишина была полная – ничего вокруг не грохотало, не слышно было разговоров, молчал репродуктор. Он открыл глаза и увидел, что вагон пуст и стоит с открытыми дверями, и сразу же показалось ему, что вагон стал другим, не похожим на тот, в который он сел на «Вокзальной».
Во-первых, не было на стенках рекламы, но не это было главное, такая реклама иногда отсутствовала и в новом времени и тогда ее показывали в подвешенных под потолком телевизорах, правда, тут и телевизоров не было. Не очень насторожило и то, что сиденья вроде стали другими, потому что, если честно, то какие раньше были сиденья, он не помнил. Главной причиной его пока еще смутной тревоги была надпись по-русски на стекле двери «Не прислоняться» – не могло быть русской надписи в новом времени, в новом времени все надписи были на местном диалекте, ставшем языком этой Независимой губернии. Но вначале все это были смутные мысли и тревоги, и он решил, что завезли его в депо.
«Проспал, и в депо завезли! – подумал он и в панике выскочил из вагона. – А то двери захлопнутся, и еще дальше увезут».
Такое уже случалось с ним. Когда-то давно в Москве он тоже проспал, и завезли его в депо. Разбудила его тогда уборщица и по узким металлическим лестницам вывела из этого страшного темного подземелья, где дули горячие сквозняки и по переплетению рельсов беспорядочно сновали поезда, рыкая сиренами и ослепляя яркими фарами.
Перрон, на который он выскочил, был освещен лишь светом, падающим из окон вагонов, – дальше за колоннами была полная темнота, и куда дальше идти, было не ясно. Рудаки шагнул было за колонну, но там было так темно, что он тут же вернулся.
«Буду ждать, пока кто-нибудь не придет, – решил он сначала, – должен же быть кто-то в поезде». Но тут же его опять охватила паника – вдруг двери захлопнутся и поезд уедет, а он останется в темноте – и он побежал сначала в одну сторону, туда, где было меньше вагонов, но там в кабине машиниста никого не было, а потом в другой конец поезда, но и там кабина оказалось пустой.
«Что же делать?» – думал он, стоя возле кабины, и от отчаяния решил позвонить кому-нибудь по «мобилке», Иве или лучше В.К., может быть, вместе что-нибудь придумается. Он сунул руку во внутренний карман плаща, где обычно держал «мобилку», но ничего там не нашел, кроме каких-то обрывков бумаги, похожих на старые трамвайные билеты, сунул руку в боковой карман – нащупал там сигареты и спички, и вот спички его испугали по-настоящему – не пользовался он спичками давно, давно прикуривал он от зажигалок, а тут спички.
Он достал их из кармана вместе с сигаретами и тут же окончательно понял, что снова оказался в прошлом, хотя никаких усилий к этому не прилагал, никакой код не набирал и на прошлое не настраивался.
«Хотя… – вдруг припомнил он, – хотя перед тем, как задремать, думал я о старом метро, когда его только что построили, – было тогда всего четыре станции. Думал о том, что станции тогда объявляли по-русски». И опять отчетливо прозвучал у него в голове голос с электронным присвистом: «Станция „Вокзальная“. Осторожно, двери закрываются. Следующая станция „Университет“».
– Плохо дело, – сказал он вслух и стал осматривать себя, находя все новые подтверждения того, что перенесся он в прошлое и перенесся как-то иначе, более основательно что ли – вся одежда на нем была из прошлого: короткий чешский плащ с пуговицами в виде футбольных мячей – вспомнил он, что очень этот плащ любил, – и костюм старый, гэдээровский, и в кармане плаща обнаружились старый имперский рубль и легкие, похожие на алюминиевые, монетки по пятнадцать и двадцать копеек.
– Как-то слишком уж обстоятельно я перенесся в прошлое, – сказал он себе, подумал немного и решил, что это наверняка сон, и ущипнул себя за руку – было больно. – Ну и что? Во сне тоже может быть больно. Надо ждать, пока проснешься.
И он решил ждать с удобствами, вошел в вагон, уселся и стал смотреть в темноту за колоннами. Темнота там была какая-то очень плотная, и что-то было в ней угрожающее – казалось, что оттуда кто-то за ним наблюдает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27