– Понимаешь, я ему нравлюсь.
Я посмотрела на зардевшееся лицо сестры. Носик у нее был прямой, удивительно красивый. Глаза счастливо сияли.
– Сестренка, и тебе он нравится? – спросила я.
Она повернула ко мне лицо, улыбнулась одними глазами и сказала:
– Нет. Мне вообще не нравятся такие мужчины.
И сестра, словно актриса на сцене, к которой прикованы все взоры, царственной походкой заскользила по тесному пространству.
Она подождала, пока я догоню ее, и горделиво добавила:
– Не хочу связываться с таким неудачником! Мне нужен человек состоятельный и порядочный. Моя мечта – выйти замуж за богатого, пусть мать порадуется. Ну сколько можно жить в нищете? Вот о чем я думаю, Сэцуко.
– Да-а, – пробормотала я, запнувшись. И подумала: а захочет ли богатый, порядочный человек жениться на нищей девушке, которая даже школы не закончила, но, встретившись с серьезным взглядом сестры, которая, конечно, и сама понимала это, я ничего не смогла ответить.
Продажа
Я училась в девятом классе, и оставалось всего несколько дней до начала зимних каникул. Однажды вечером, вернувшись домой, я застала мать понуро сидящей у порога.
С утра она ходила перебирать уголь, но, видно, уже давно пришла – на ней была ее обычная шерстяная накидка, серые брюки и недавно купленные деревянные гэта. Не двигаясь, она мрачно смотрела на свои ноги; казалось, она сидит так уже много часов.
– Что случилось? – Я заглянула ей в глаза.
Мать медленно подняла голову, будто преодолевая неимоверную тяжесть, и с трудом проговорила:
– Кунио нашелся…
– Что? Где?
– На шахте Тауэ в Югэте, – нервно ответила мать, теребя свои прямые, рассыпающиеся волосы.
Ей было только сорок пять, но, измученная бедностью, она казалась лет на десять старше. Сидя без сил у порога, она была похожа на старуху, сгорбленную от работы на шахте и шитья.
– Он что, работал в шахте? С таким здоровьем?!
– Да. И вот, свалился. Начал харкать кровью. Этот неслух, – ворчливо сказала мать.
– Харкает кровью? Это серьезно? Ты ездила к нему? – испуганно спросила я.
– Ездила. На этот раз выкарабкался.
– Он в больнице на шахте Тауэ?
– Да разве там есть больница? На этой-то шахте!
– А где же он?
– В городской больнице. Но он там недолго пробудет. Его надо перевозить в туберкулезную больницу.
– А где есть туберкулезная больница?
– В Иидзуке. Больница Кахо в Иидзуке.
– Нам нужно будет ехать в Иидзуку?
– Не знаю. Может, они сами его перевезут.
– Значит, туберкулез…
Я присела рядом с матерью и вздохнула.
– Деньги! Нужны деньги! – закричала вдруг мать.
Я посмотрела на нее с испугом – уж не сошла ли она с ума? Взгляд у нее остановился, пересохшие губы дрожали.
– Мамочка! – я крепко сжала ее руку.
Она пришла в себя, поморгала и глубоко вздохнула.
– Надо придумать, где взять деньги, – упрямо повторила она. Потом с трудом поднялась.
– Куда ты? – спросила я, тоже вставая.
Мать посмотрела на меня отчаянным блуждающим взглядом:
– Хочу сходить к Таминэ.
– Не ходи к Таминэ, он ведь сдерет огромные проценты. – Я испуганно схватила мать за рукав.
– Пусти. Ерунду ты говоришь.
Она сердито посмотрела на меня, вырвалась и ушла.
Я закрыла за ней дверь и вошла в пустую комнату. Старший брат работал во вторую смену и был в шахте, младший бросил дома портфель и пошел гулять.
Дом не отапливался и совсем промерз. Слышно было, как у соседей играет радио: доносилась «Песенка погонщиков».
Я взглянула на дырявые татами. Раньше здесь, у алтаря, лежал футон, на котором спал Кунио. От лекарств и чая на полу остались черные пятна. Ясно вспомнился брат, тихо сидевший в углу и мурлыкавший себе под нос, мастеря цветы.
Он нашелся, но уже в больнице, с туберкулезом, и опять нужны деньги! Отчаяние охватило меня.
Я застыла посреди комнаты. Мать отправилась к Таминэ. А ведь мы и так еще не расплатились с долгами – чем же будем отдавать, если она займет еще? В конце каждого месяца мать бегала от кредиторов, бывало – даже пряталась в шкаф. И тогда оправдываться приходилось мне.
Интересно, сколько нужно денег? Наверно, тысяч пять, а может, и все десять? Такую огромную сумму Таминэ не дает в долг шахтерам из Коямы, где платят талонами, да и шахты стали прикрывать в последнее время… Я ясно представила себе, как измученная, сгорбившаяся, едва держась на ногах, мать вернется домой…
Я скинула пальто, натянула старенький свитер и надела фартук.
С шумом открылась входная дверь. Я раздвинула сёдзи и выглянула в прихожую.
– Эй, Сэцуко, ты уже дома?
Это пришел Хидэо. Он уже учился в седьмом классе и страшно гордился тем, что перерос меня на полголовы, – потому и разговаривал со мной как с маленькой.
– А что? – спросила я, беря корзину.
– Ага, идешь на распределительный пункт? Купи мне на талоны тапочки. Смотри, мои совсем порвались, дыры сплошные.
Хидэо сел на приступку, снял тапочки и протянул их мне.
– Тапочки там не продают, – сказала я, отворяя шкафчик для посуды. В нем было полно талонов. Талон на одну иену, на пять иен, на десять иен, на сто иен. Маленькие шершавые клочки бумаги, размером меньше иены, на них напечатано «денежный талон» и название шахты – Окадзаки.
– До каких пор они будут дурачить нас с этими липовыми деньгами? – пробормотала я.
– Не понимаю. – Брат с недоумением посмотрел на меня и спросил: – А когда будут продавать тапочки?
– Уже не будут. Ни тапочки, ни резиновые сапоги. На распределительный пункт почти не привозят товары с тех пор, как перевели нас на талоны. Вот шахтерские сапоги – пожалуйста.
– Дурочка, разве пойдешь в таких сапогах в школу? – Брат рассмеялся. Он заглянул в шкафчик: – Ух ты, сколько их накопилось!
– Покупать нечего – вот они и скапливаются. Сейчас, в пять часов, уже и идти нечего – не осталось ни рыбы, ни овощей, – буркнула я и поставила корзину на место.
– Почему это?
– Продукты там не залеживаются. Возьми хоть рис – его не купишь, если не займешь очередь с семи утра. Ты этого ничего не знаешь – спишь, а я встаю чуть свет и иду за рисом.
– Да ну? А я ничего не знал. Теперь буди меня. Я притащу его целый мешок.
– Дурачок! Кто тебе столько даст! Отвесят сколько положено на одного.
– Это почему?
– Откуда мне знать почему? Пойди к управляющему и спроси.
Я прошла на кухню. В коробке под раковиной еще было немного картошки и лука. Я взяла несколько картошин и, еще не зная, что приготовить, начала чистить. Потом решила сварить кашу.
Мать вернулась в восьмом часу. Я поставила на стол три порции пшеничной каши с соусом из карри, без мяса. Мать молча взяла ложку и, мрачно потупившись, начала есть.
Значит, не удалось ей достать денег, подумала я и тоже молча уткнулась в тарелку. Только брат, который ничего не знал, без умолку болтал о тапочках.
Сразу после ужина мать, как обычно, уселась за шитье под электрической лампочкой без абажура. Я пододвинула к ней маленькую печку, поставила на нее чайник и принялась убирать посуду.
Хидэо ушел к приятелю одолжить ножик для урока труда.
Я сполоснула посуду, промыла рис на завтрак, сходила к колонке за водой и, наполнив ведра, вернулась в комнату.
Мать окликнула меня.
– Что? – спросила я, задвигая сёдзи, присела рядом и протянула руки над печкой.
– Завтра утром по пути в школу зайдешь на почту и пошлешь телеграмму Ко-тян, – сказала мать, продолжая шить.
– Телеграмму? Какую телеграмму? – спросила я, потирая руки.
– Напиши: Кунио при смерти.
– Кунио правда умирает? – испугалась я.
– Пусть бросает свое патинко. Если в телеграмме написано «при смерти», ее легко отпустят, – не унималась мать.
– Зачем тебе надо, чтоб сестра ушла с работы?
Я никак не могла понять, куда она клонит.
Ничего не ответив, она упрямо сжала губы и продолжала шить.
Куда она хочет пристроить сестру, когда та уйдет из патинко? Я так и впилась глазами в непривычно холодный, неприступный профиль матери. И вспоминала, как она вернулась домой, погруженная в какие-то мрачные мысли, как ела, не проронив ни слова.
Верно, ей не удалось занять денег у Таминэ. Это уж точно, подумала я. А раз так, что же тогда? Я дошла, размышляя, до этого места и вдруг так и ахнула. Я поняла! И снова пристально посмотрела на мать.
Ее угрюмый взгляд по-прежнему не отрывался от иголки.
Я ужаснулась. Мать с Таминэ собираются продать сестру в один веселый дом в Симоно-сэки. Таминэ не только давал деньги под проценты, но и зарабатывал другим грязным делом – поставлял женщин в увеселительные заведения. Разговоры об этом я слышала в нашем поселке. Даже до меня, школьницы, доходили слухи о том, что кто-то взял в долг у Таминэ и, не сумев вернуть деньги, продал дочь и жену. Это были не просто разговоры, я потом узнала, кого продали в этот веселый дом в Симоносэки, куда вели яркие красно-золотые ворота в китайском стиле.
Наверняка Таминэ сказал матери, что денег он ей дать не может, но если та согласится отдать дочь в Симоносэки, то он постарается ей посодействовать. В прошлый раз, дав нам денег в долг, он вместо процентов забрал сестру к себе к няньки. Потому-то, наверно, вспомнив, какая она красивая и молодая, он заговорил о ней с матерью.
Я задумалась: что же сделать, чтобы не отдавать сестру в Симоносэки? Отойдя от печки, я подсела к матери:
– Мам, послушай.
Мать молча подняла лицо и с подозрением покосилась на меня.
Я придвинулась к ней и очень серьезно сказала:
– Через четыре месяца я кончу школу. Пойду учиться в какую-нибудь швейную мастерскую, выучусь, буду много зарабатывать. Не забирай сестру из патинко, ладно?
– Ну что ты мелешь! – недовольно отмахнулась мать, а я, не помня себя, теребила лежавший у нее на коленях кусок материи для хаори.
– И я могу работать там же, в патинко, где сестра. Вдвоем мы будем зарабатывать много денег. Давай так и сделаем, а?
– Ну чего ты болтаешь? Никак в толк не возьму, о чем ты говоришь.
Мать сделала вид, будто действительно ничего не понимает, и нарочито медленно поправила подставку для шитья.
– Не понимаешь? Тебе же Таминэ предложил отправить сестру в Симоносэки! Я все поняла! – возмущенно выпалила я, и мать, сердито взглянув на меня, вдруг сказала:
– Ничего не поделаешь. Кунио надо класть в больницу. Да и долгов у нас полно. А где ты будешь работать, когда кончишь школу, – в патинко или где еще, – об этом рано говорить. Некуда нам деваться, и я решила: Ко-тян поедет в Симоносэки.
На следующее утро я пошла на почту, послала телеграмму и тут же отправилась в школу. Но я все время думала о сестре, и никакая учеба не шла мне в голову.
Вечером я примчалась домой и увидела, что сестра одиноко сидит у печки, даже не сняв пальто.
Знает ли она, в чем дело? Я с тяжелым сердцем вошла в комнату, боясь посмотреть ей в глаза.
– Сестрица, ты приехала? – задала я дурацкий вопрос – и так же ясно! – и бросила школьную сумку на «стол».
Сестра без улыбки взглянула на меня:
– Я ездила в больницу, к Кунио.
– Да? Ну и как он?
Я все избегала встретиться с сестрой взглядом.
– Исхудал, на себя не похож, – вздохнула сестра, открыв дверцу в печке и раздувая огонь.
Я повесила пальто на гвоздь.
– Я тоже поеду к нему в это воскресенье.
– Съезди.
– А где мама? – спросила я, надевая фартук.
– В Готодзи. Поехала взять мои вещи и жалованье.
Вот оно что. Значит, сестра согласилась ехать в Симоносэки? С горьким отчаянием я опустила голову и стала медленно завязывать тесемки фартука. Опустив глаза, я выскользнула из комнаты и задвинула сёдзи.
– Сэцуко, – позвала сестра.
– Что? – спросила я, ставя на пол ведро с водой.
– Пойди-ка сюда.
Я подошла к сестре.
Она притянула меня к себе, заглянула мне в лицо и как-то виновато спросила:
– Почему ты все время прячешь от меня глаза?
– Что? – переспросила я, но тут же снова отвела взгляд в сторону.
– Ты все знаешь? – спросила она недовольно.
Я молча потупилась.
– Ведь знаешь? – в голосе у сестры прозвучала нежность, и она схватила меня за руки. Меня захлестнуло теплом, исходившим от ее рук, они жгли меня даже через рукава свитера. Я отчаянно прижалась к ее груди.
– Дурочка. Нечего плакать. О чем ты плачешь, – сказала сестра почти шепотом, обнимая меня.
Я всхлипывала, а она гладила меня по спине и все говорила и говорила, уговаривая скорее не меня, а самое себя.
– Волноваться нечего. Где бы твоя сестра ни работала – все будет хорошо. Бояться не надо.
Я прижала мокрое от слез лицо к ее груди, и было слышно, как неровно бьется ее сердце.
Прощальный подарок
– Сэттян, к телефону, – позвала хозяйка.
– Иду, – ответила я и остановила швейную машинку.
Харуко Ниномия, девушка чуть постарше меня, – она приметывала воротничок к костюму, надетому на манекен, – улыбаясь, с интересом посмотрела на меня.
– Интересно, кто это? – удивилась я, вставая из-за машинки.
Это была швейная мастерская в ателье европейского платья Кусакабэ, работало там пять портных, в том числе и я. Я была новенькой – поступила всего полтора года назад. Недавно мне исполнилось семнадцать.
Отодвинув отделявшую мастерскую от приемной портьеру с изображенными на ней водяными брызгами, я подошла к хозяйке.
Хозяйка Акико Кусакабэ, в очках, склонив над столом худое лицо, кроила костюм. Телефон стоял на краю стола.
Я взяла лежавшую трубку и поднесла к уху.
– Алло, Сэцуко?
– Ой, Ко-тян! – невольно вскрикнула я и крепко сжала трубку рукой. – Откуда ты?
– Я сейчас здесь, в Окуре. Звоню из универмага Идзуцуя. Это рядом с твоим ателье. Не могла б ты выйти ненадолго?
Голос сестры, который я первый раз слышала по телефону, звучал как-то многозначительно.
– Сейчас, подожди минутку.
Я положила трубку и попросила хозяйку отпустить меня повидаться с сестрой.
– Работы очень много, возвращайся поскорее, – предупредила она.
Я выскочила на улицу, испытывая смутное беспокойство: у сестры что-то случилось. Октябрьское небо было прозрачно-голубым, дул свежий ветерок.
Зачем она приехала в Окуру, думала я, переходя торговую улицу и почти бегом направляясь к универмагу Идзуцуя.
С сестрой мы не виделись уже целых два года. С тех пор как мы расстались и она поступила в веселый дом в Симоносэки, мы даже не переписывались.
1 2 3 4