– А что Рина умеет?
– На гитаре играешь? Поешь?
– Так, для себя, – неуверенно ответила Рина.
– Вот наша группа, – знакомил Рину с музыкантами Кабан. – Это Медведь. Наш гитарист. На электрухе играет. Полностью Медведь-Шатун. Но так длинно.
Рина пожала протянутую Медведем руку.
– А это Саша – тоже солист. Более известен среди почитателей его таланта, как Шоник. Кстати, чистокровный цыган.
Низкорослый, щупленький, смуглый цыганенок подмигнул Рине. Сколько лет было Шонику – трудно сказать. Он сам толком не знал. То говорил, что ему пятнадцать, то уверял, что шестнадцать давно исполнилось. В общем, что-нибудь между этим. Но выглядел он лет на тринадцать, не больше. Шоник с первого взгляда располагал к себе безоговорочно, однако следовало бы присмотреться к нему повнимательнее – физиономия продувная, как у чертенка, с ним ушки на макушке необходимо было держать торчком.
– Привет, Рина, – улыбнулся Шоник, растягивая рот до самых ушей и демонстрируя ослепительно белые зубы.
– Привет, Шоник. Это ты его Кабаном прозвал?
– Нет. У нас еще Цыган есть.
– Бывают два рэдких имени у двух рэдких человек, – подражая голосу Ашота, сказал Кабан. – И живут на свэте два рэдких цыгана. Если могут встретиться два человека, рэдких человека с двумя рэдкими именами, то и два рэдких цыгана могут встретиться в одной рэдкой группе на Курском вакзала.
Все заржали.
– А ты-то как представился девушке? – хитро прищурился Шоник.
– Как надо, так и представился, – буркнул Кабан, предчувствуя подвох.
– Как надо – я тебя представлю, – и Шоник выкрикнул, не давая себя перебить. – Солист группы «Дети подземелья» Алексей Р-рома-анов! Он же Кабанчик! Он же Кабан-Ебун! Прошу любить и жаловать! Ваши аплодисменты!..
«Понятно», – подумала Рина, захлопав в ладоши.
– Кончай треп, – отмахнулся Кабан. – Как говорит Сеня-газетчик, ссылаясь на исследования ученых?
Ему ответили дружным хором:
– До мирового катаклизма осталось тридцать тире пятьдесят лет!
– Во-от… Тридцать тире пятьдесят лет осталось до мирового катаклизма. Поэтому – что?
– Что?
– Ну, давай…
– Поэтому порадуем нашими песнями публику, облегчим людям кошельки, чтобы было на что выпить до мирового катаклизма. Значит, порадуем, облегчим и выпьем! – заключил Кабан.
– И ширнемся.
– Облегчим, выпьем и ширнемся.
– Выпьем, ширнемся и заторчим… Кайф словим…
Парни заводили себя перед выступлением, на глазах Рины разыгрывался импровизированный спектакль. Она с интересом его смотрела.
– Ну, блин, вы такие прикольные! С вами так клево! – засмеялась Рина.
– Ты еще увидишь, как с нами клево!
– Мы самые прохаванные музыканты Курского вокзала!
Появилась девчонка, размахивая бейсболкой. Зыркнула быстрыми глазками на Рину, вопросительно посмотрела на пацанов.
– Рина, это – Оленька. Наш аскер, – сказал Кабан.
– Кто?
– Аскер… Ну, типа, с кепкой ходит.
– А… Ясно.
Оленька была крепко сбитая деваха, на редкость виртуозная матерщиница, вторую такую поискать надо. Ей недавно исполнилось шестнадцать лет, но Рина дала бы и все восемнадцать.
– Здравствуй… Какая ты хорошенькая, – Оленька неожиданно чмокнула Рину в щеку.
– Э-э, ты че делаешь?! – заорал Медведь. – Давай уже работать.
– Лесби, маму ее налево! – на ухо Рине шепнул Шоник.
– Начинаем, – сказал Кабан. – Шоник, разогрей публику. Давай «Маму джан». Рина, слыхала такую песню?
– Нет.
– Шоник ее поет лучше, чем Бока.
– Эту песню со всех концов Москвы приезжают слушать, – подтвердила Оленька.
– Спой для Рины, Шоник.
Шоник, переполненный гордостью, выдал роскошный аккорд и объявил:
«Мама джан»! Исключительно для Рины.
Он запел:
Ночью я родился под забором,
Воры окрестили меня вором.
Мать моя родная назвала Ромадом, вай, мама джан!
И теперь я шарю по карманам…
Кабан и Медведь подстроились, подыгрывали на цыганский лад. Рина пила «Ягуар», ее Медведь угостил. Оленька носилась с кепкой среди публики. Народ хлопал и пританцовывал. Ашот высунулся из окошка своей палатки, одобрительно поднял большой палец.
Вот какая доля воровская.
Я тебя так часто вспоминаю,
И пишу тебе, моя родная, мама джан!
Вот такая доля воровская…
– Ай, бля!!! – заорал цыганенок.
Лопнула струна, больно ударив ему по пальцам. Оленька метнулась к чехлу, достала новую струну. Но цыганенок не остановился, продолжал петь. Это его «ай, бля!» очень повеселило слушателей.
Тише, люди, ради бога, тише,
Голуби целуются на крыше,
Голубок голубку обнимает, вай, мама джан,
Золотые горы обещает.
Цыганенок представлял забавное зрелище. Маленький беспризорник, несший в себе шальной заряд неуправляемой энергии, он пел песню, слова которой и соответствовали его облику. Шоника бы отмыть, причесать, приодеть, научить песням о счастливом детстве – было бы в самый раз. А он пел вокзальным прохожим о воровской доле, о подзаборной судьбе, замухрышка в заношенной одежде, и это почему-то очень нравилось публике. Шоник своей залихватской песней собрал большую толпу. Сейчас здесь, в этом странном концертном зале, без сомнения, был аншлаг. Денег накидали прилично.
– С почином, – сказал Кабан, когда Шоник закончил петь, сорвав аплодисменты.
Шоник и Кабан сменяли друг друга, иногда пели дуэтом. У обоих рвались струны и деревенели пальцы. Но они играли. Оленька весь приход прятала в чехол.
За день они не хило заработают, прикинула в уме Рина, пытаясь подсчитать… Тысячи полторы потянет…
– Теперь я спою, – сказал Кабан.
Голос у него был чистый и высокий.
Ночью церковь старая пуста,
Лишь лампада тусклая мерцает,
Пред лицом распятого Христа
На коленях девушка рыдает…
Песня была грустно-сентиментальная. О несчастной любви. Последнее время Кабан только о несчастной любви и пел. Вокзальной публике его песни тоже нравились. После Кабана опять запел Шоник.
И вдруг с площадью что-то случилось… Как будто сигнал тревоги прозвучал. Все мигом затихло. Бомжи куда-то исчезли. Малолетки, вспорхнув, как воробьи, разлетелись. Продавец пирожков подхватил свой лоток и удалился. Распространители рекламок улетучились. Кабан тоже как-то напрягся, стал петь чуть тише. Да что, блин, случилось?
Рина увидела пятерых кавказцев. Они медленно пересекали площадь.
– Ваграм идет… со своей свитой, – негромко сказал Шоник Кабану.
– Вижу, – ответил Кабан.
Ваграм шел впереди всех и, как обычно, жевал шаурму. Армен, Арсен и Вазген курили сигареты, а Карен дымил дорогой сигарой с красным вишневым табаком. На четверых были спортивные костюмы и кепки, а Ваграм был одет в фирменный костюм «ARCTUR». Пиджак он снял и его нес Армен, потому что было очень душно. Рубашка, ослепительно белая, плотно облегающая фигуру, была расстегнута до пояса, чтобы все видели воровские наколки на груди. На пальцах обеих рук – золотые и платиновые перстни. Сразу понятно, кто на вокзале главный. Ему только короны не хватает…
Ваграм был вором-карманником, работал в метро. Крот – проще говоря. О нем ходили легенды на вокзале. Поговаривали, что он пятнадцать лет чистит карманы в Москве и ни разу не попался операм. Разумеется, они знали Ваграма в лицо, но он воровал так виртуозно, что по факту взять его никто не мог.
Компания подошла к музыкантам и остановилась, ожидая, когда Шоник закончит петь. Кабан поздоровался с каждым из них за руку, с Ваграмом – в первую очередь. Потом поздоровались Медведь и Оленька. Шоник закончил петь, тоже поздоровался с ворами. Кабан подошел к Рине, сказал: «Не волнуйся». И вернулся к кавказцам.
А Рина и не волновалась… Похоже, «Ягуар» сделал свое дело… Для ее организма две с половиной банки вполне достаточно, чтобы море было по колено. Ее нормально так накатило… Она чувствовала себя легко и раскованно в этой бесшабашной, чумовой компании, запрятав глубоко в себя воспоминания о дневных кошмарах. Бурлящая площадь больше ее не пугала. Курский вокзал вдруг сделался близким ее сердцу, как родной двор. И – мало ли кто здесь разгуливает…
Ребята продолжали общаться с загадочной компанией. И тут Рина, в каком-то странном порыве, взяла гитару, присела на колонку и тронула струны… «Дура, че делаешь?!» – подумала она про себя. Но уже не могла остановиться и запела.
Над моей пропастью,
У самой лопасти,
Кружатся глобусы,
Старые фокусы.
Я же расплакалась,
Я не железная…
Песня Земфиры. Любимая песня Рины. Может, Земфира поет бесподобно. Но сейчас, на площади Курского вокзала, не было Земфиры, а была Рина. И она пела так! Земфира отдыхает.
Краешком глаз Рина поглядывала на Кабана, Шоника и Медведя. Как они отреагируют на ее выходку? А в общем-то – наплевать. Нет, почему же плевать? Ее уже давно подмывало спеть для них, но теперь, наверно, неподходящий момент она выбрала.
Пацаны о чем-то оживленно болтали с кавказцами, а потом стали по очереди оборачиваться на Рину, заметно офигевая. Наконец, все они замолчали, таращили на нее глаза и слушали. Кавказцы – тоже.
Живописная была картина. На контрасте, как выразился бы Кабан. Посреди вокзальной площади, унавоженной окурками, пустыми пачками из-под сигарет, опорожненными банками и бутылками из-под пива, между двух колонок, перед стойкой с микрофоном, в свете фонарей вырисовывалась миниатюрная фигурка, как бы даже чуть-чуть паря над нагретым за день асфальтом и, перебирая пальчиками струны гитары, пела чистым, тоненьким-тоненьким голосом.
– Ух ты!.. – восхищенно выдохнул Кабан. – Полный крышеснос…
– Бля! – только и сказал Шоник.
– Она кучу денег нам принесет, – шепнула Оленька.
Только Медведь молчал, странно как-то глядел на Рину.
– Хер с ними, с деньгами, – отмахнулся Кабан. – Деньги мы сами накуем… Смотри, она будто из воздуха соткана…
Прозрачная…
Прохожие замедляли шаги около Рины. Выкладывали деньги на гитарный чехол. Многие, остановившись, так и не уходили. Ашот шаром прикатился от палатки, оставив ее на своих женщин. Оленька присела на одно колено и влюбленными глазами пялилась на Рину. Даже с кичливых кавказцев слетела всегда тщательно поддерживаемая напыщенность, они, позабыв думать, как выглядят со стороны, без малейшей рисовки слушали Рину и смотрелись при этом как обыкновенные лохи.
Рина кончила петь. Площадь взорвалась аплодисментами, вспугнув голубей. Рина смутилась, не знала, куда деваться.
Ваграм, опомнившись, принял привычную горделивую осанку и очень громко произнес: «Вах!..» Ашот оценивающе цокал языком, мол, высокий класс.
Шоник между тем собрал с чехла деньги и шустро пересчитал. Глаза у него стали больше пятирублевой юбилейной монеты. Он подскочил к Кабану:
– Слышь… да она триста семьдесят рэ сделала, бля!.. За один, бля, номер…
Кавказец взял Кабана за локоть.
– Кто это?
– Рина… Она с нами… Новенькая…
– Значит так, Кобан! – громко, чтобы все вокруг слышали, сказал Ваграм. – Передай всем… Кто к этой девочке протянет руки – от нас патом протянет ноги… и… следи за ней… Понял?
– А то нет… Конечно… Всем передам, Ваграм.
Кавказец прошествовал к Рине.
– Умница… Прямо сюда попала, – он приложил ладонь к груди. Потом вытащил из кармана зеленую купюру. Держал ее так, чтобы всем было видно, что это пятьдесят баксов. Вручил Рине. – Это тебе! От меня… Ты их честно заработала.
Пятерка так же внезапно удалилась, как и появилась.
Ашот протиснулся к Рине, чмокнул в одну щеку, в другую – и пылко произнес:
– Не зря у тебя такое рэдкое имя! Ты сама рэдкая дэвушка! Кофе для тебя – всэгда бэсплатно! Пей, сколько захочешь и когда захочешь.
Ашот подпрыгивая, покатился к своему заведению.
Рина, офигев от этой кутерьмы и от самой себя, спросила подошедшего Кабана:
– А кто они такие? Ну, эти… Которые лица кавказской национальности…
– А это, подруга, карманники. Самые уважаемые люди на вокзале. Ты теперь можешь хоть ночью тут в золоте ходить – тебя никто пальцем не тронет. Здесь слово Ваги – закон. Очень тебе повезло, Риночка…
Они работали еще около часа. Рина больше не пела, хотя парни и предлагали ей исполнить любую песню на выбор. Слишком мощным потрясением стал для нее первый успех на публике. Она перегорела и чувствовала, что в этот вечер голос уже не подвластен ей.
Наконец Шоник поднял руки и скрестил их над головой – все, сворачиваемся.
Пацаны, сразу как-то обессилев, устало чехлили гитары. Оленька раскладывала деньги на четыре кучки прямо на чехле.
– С Риночкой поступим так, – рассудил Шоник. – Пятьдесят баксов, что Вага тебе подарил, ты в общий котел не вносишь. Они твои, кровные. А за твою песню – вот от нас две сотни. Держи… Это по-справедливости, Рина.
– Я и не спорю.
– Лады.
Ну вот… Деньги поделены, колонки и стойки грудятся в одной кучке, гитары за плечами… и обиженный пьяный народ вокруг. Обиженный потому, что концерт закончился.
– А что теперь? – спросила Рина.
– Можешь дуть домой, – пожала плечами Оленька.
– Она останется, – сказал Кабан.
– Мне нельзя домой, – сказала Рина. – Без мобильника, без долбаного стадола. А главное – без «Макарова»… Отец прибьет…
– Извини, не в теме, – сказала Оленька.
– Стадола?! – удивился Медведь. – Никогда бы не подумал, что ты тоже трескаешься.
Шоник достал из кармана две ампулы:
– Буторфанол подойдет?
– Да не я трескаюсь… Это папа мой трескается…
– То есть… он тебя, получается, за ключами от рая послал? А ты тут, получается, с музыкантами прохлаждаешься? Нехорошо…
– Закрой рот! – рявкнул Кабан. – Ей этот стадол ебучий всю судьбу изговнял.
– Я же не знал, – Шоник отвел глаза в сторону.
– Хватит лаяться, – вмешался Медведь. – Мы что собирались сделать, а?
– Что?
– Как говорит Сеня-газетчик? До мирового катаклизма остается…
Его слова заглушил веселый крик:
– … тридцать тире пятьдесят лет!

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4