Послушаем еще одну интересную сказку… Например, как эти волшебные ампулы прямо с неба свалились тебе в руки.
– Да я ведь это… не себе… папа у меня такой…
– О, да, я тебе верю!
– Не вру, правда… Смотрите, – она засучила рукава. Чистейшие вены. Потом штанины, тоже чисто.
– Да вы и в пах колетесь… Я-то знаю. Ну-ка, покажи.
Только не это. Сейчас начнется.
Рина, глотая слезы, расстегнула пояс, спустила до колен джинсы. Потом трусики.
Мент, уродина, похихикивая, заставил Рину долго стоять в таком унизительном виде. Наслаждение доставляло ему это зрелище, будто никогда в более подходящей обстановке голых девок не видел, извращенец хуев. Конечно, никаких следов от уколов не было и в помине.
– Да не ссы ты, – наглазевшись в свое удовольствие, сказал мент. – Никому ты, малолетка, не нужна. Одевайся.
Она оделась.
В комнату вошел сержант с кипой протоколов и двумя пакетами. Усатый сказал ему:
– Слышь, Антоныч, а эта, по ходу, правда не себе брала. Ни дорог, ни значков, ни одного укола. Но все равно… за хранение мы эту маромойку припашем.
Рина вся так и напряглась, что еще он задумал?
– Так она же киллер профессиональный! – с наигранной тревогой объявил сержант.
– Да ну? – изобразил испуг толстяк. Явно переигрывал, образина.
А сержант достал из одного пакета другой – прозрачный, в котором покоился отобранный у нее пистолет, и выложил его на стол.
– Во – полюбуйся! Видал, чем нас мочат.
– Ни фига себе! Макаров! Охренеть можно! Ты где его взяла?
– Отец дал. Для самозащиты. Говорил, Москва – опасно. Я даже не стреляла ни разу. Проверьте…
– Та-ак. Статья!
– Какая статья? – задохнулась Рина. – Это же пневматика… Типа не оружие… Пугач… как бы…
– Ты самая умная, да? Еще скажи, что стадол – это не наркотик.
Повисла пауза.
– Ну что, Рина Сергеевна? Сидеть будем. Причем капитально будем сидеть. Или договоримся? По-человечески… Мы ведь тоже все-таки люди… А?
«Ага, люди… Оборотни в погонах», – вспомнила она выражение, давно ставшее в народе крылатым. А вслух сказала, пробивая этих гадов на жалость:
– У меня только двадцать рублей. И то – обратно надо ехать.
– Ну, тогда выбирай… Мобилу нам даришь… Либо… услуги орального характера, – хихикнул в своей противной манере усатый.
– Ствол, естественно, мы у тебя конфискуем. Но делу ход не даем. Ты поняла? – добавил от себя сержант.
– Поняла, – пролепетала Рина.
– Вот и чудненько. Тогда свободна. Вали отсюда, пока мы не передумали.
Уже выходя из кабинета, Рина уловила, как толстый сказал сержанту: «Антоныч, сегодня твоя очередь прогуляться на скупку».
Рина пулей вылетела из отдела. Вся в слезах, от издевательств и оскорблений. Тошно было думать об этом. Она, сломя голову, помчалась по улице, не давая себе отчета в том, куда бежит. Праздника ей хотелось – вот он, праздник. Получила по полной программе. Так ее никогда еще не опускали. И все из-за отца. Сволочь, наркоман пустоголовый, отправил дочь на позорище. Расскажу, а ему что за печаль? Он даже и не покраснеет, сочувствия от него не дождешься. Скорее всего и не поймет толком, в каком дерьме она оказалась. Изноется, изойдет соплями, почему без ЭТОГО приехала. Пошел он!.. Какой это отец!..
Ну, и что теперь? Праздник не состоялся. Неприветливо в этот раз встретила Рину Москва, любимая Москва, город ее мечты. Ноги сами собой, на автопилоте, вынесли Рину к Курскому вокзалу. Менты, крохоборы, последнюю двадцатку забрали. Чтоб вы подавились этой несчастной двадцаткой! Положим, в электричке можно и без билета проехать, дело привычное. Только не тянуло ее домой. Совершенно не хотелось домой. Ничего там хорошего не будет. Одиночество по душе размазывать? А здесь кому она нужна? Чужая она здесь. Впервые Рина с такой невыносимой остротой почувствовала, что в этом городе она никому не нужный чужой человек. Она было уже понемногу успокаивалась, но после своих безотрадных размышлений ей так жалко стало себя, что Рина опять разревелась. Сидит на парапете возле перехода и ревет.
Неподалеку бухали какие-то пацаны. Внизу, в переходе, кто-то пел под гитару песню Ромы Зверя. И никому до нее нет никакого дела. Ну и пусть. Ей тоже нет дела ни до кого. Она плакала и слушала песню. Как нарочно, под ее настроение, когда хочется реветь.
Напитки покрепче,
Слова покороче.
Так проще, так легче
Стираются ночи…
Из тяжелых мыслей ее выдернул парнишка:
– Ты… это…
– Чего?
– Ну, это… сидишь, плачешь?
– А че, тут нельзя сидеть и плакать? Запрещаешь?
– Да нет, сколько угодно, если такая потребность. Но мы… это… тут играем песни веселые, люди улыбаются, а ты одна плачешь… Значит, плохо играем.
– Хорошо играете… А ты вообще-то кто?
– Я? Хрен в пальто. – Пацан открыто улыбнулся, ответив задорно и витиевато. – Я бродяга и путешественник. Путешествую по чужим судьбам и душам.
Так забавно это прозвучало, что Рина в ответ невольно засмеялась, глотая слезы.
– Это как? – спросила она.
– Долго объяснять.
– Хозяин – барин, – она пожала плечами и поинтересовалась. – А кто там пел?
– Я, – с оттенком удивления в голосе ответил пацан, мол, неужели ты меня не знаешь. – Первый раз, что ли, на Курском? Никогда нашу группу не слушала?
– Да нет, не первый. Просто я никогда здесь не задерживалась. Хорошо ты пел…
Они замолчали. Вдруг Рина испугалась, что парень сейчас повернется и уйдет, а ей муторно было бы остаться снова одной. Она поспешно спросила, закрепляя мимолетное знакомство:
– Как тебя зовут?
– Кабан… Кабанчик…
Рина расхохоталась, настолько неожиданным оказалось его прозвище. Парень был в крутом прикиде, модная куртка «Хонда», белые расклешенные джинсы, на ногах остроносые ботинки, и сам по себе приметный: высокий, широкий в плечах, но худой – никогда бы и в голову не пришло назвать его Кабанчиком, тем более Кабаном.
– Ты чего?
– Смешно… Кто тебя так прозвал? Кабан… Никакой ты не Кабан. Не идет тебе… Не обижайся…
– Забей… Потому, наверно, и прозвали, что не идет, что смешно… Все дело в контрасте. Контрастное намертво пристает. Цыган как-то обозвал меня Кабаном и все – тут же навсегда прилипло. На контрасте, понимаешь? А может, потому что я упертый, как Кабанчик. Ну, а тебя как зовут?
– Рина.
– Рина? Первый раз встречаю девушку с таким именем. Уменьшительное, что ли? Полное-то у тебя какое?
– Это и есть полное. Отец хотел назвать Ириной, а мать – Мариной. Сошлись на среднем – получилось Рина… Просто и красиво. Переводится как «песня».
– Вот видишь, что я тебе говорил?! Тоже на контрасте.
Не очень-то она понимала эти его рассуждения о контрастах.
– Ты вся дрожишь, – сказал Кабан.
– Это нервное.
Он не стал расспрашивать, что да как, почему нервное. Рина про себя отметила его деликатность, не зная еще, что для тех, кто постоянно обитал на Курском вокзале, – а Кабан был из их числа, для него вокзал давно стал родным домом, – существовало неписаное, святое и нерушимое правило не донимать человека вопросами о том, что с ним произошло. Боже упаси. Понадобится – сам расскажет. В крайнем случае, можно все каким-нибудь окольным путем выведать.
– Могу кофе угостить, – предложил Кабан. – Хочешь?
– Ага, очень хочу…
Рина обрадовалась тому, что знакомство их продлится.
Они направились к палатке, рядом с переходом. Кабан по-свойски обратился к хозяину:
– Познакомься, Ашот. Эту девочку Риной зовут. Редкое имя, да? Ты когда-нибудь слышал такое?
– Нэт! Никогда! – воскликнул Ашот, обжигая Рину взглядом выразительных черных глаз. И пылко спросил. – А ты?.. Слыхала такое имя – Ашот?
– Нет, – смущаясь, ответила она.
– Тоже рэдкое имя! Да? Два рэдких имени! Дружить будэм, значит, да?
– Тогда организуй Рине кофе, – попросил Кабан. – На нее чего-то колотун напал. От нервов. А мне пива. Я те потом отдам денег. Лады?
– Да нэ вапрос!.. Для такой красывый дэвушка, с таким рэдким именем, можна всу жизнь кофэ дэлать! Вах…
Кабан в шутку погрозил ему.
– Ну, ладна, ладна… У меня Мара есть. Мара – это моя жена, – объяснил он Рине. И шепнул, закатывая глаза. – И еще есть Тамара… О-о, Тамара… А еще Гюзель и Лэночка… О-о… Ты же знаешь, Кабан… Какие жэнщины!.. Скаковые лошади, а нэ жэнщины! Вах!..
Ашот лично сварил для Рины кофе, большая честь, кто знает порядки в его заведении, а Кабану выставил бутылку пива.
– От души, брат. От всего сердца, Рина.
– Спасибо, Ашотик! Вы хороший человек.
– Вах! Красиво сказала! – Темпераментно воскликнул Ашот. – Повтори еще раз мое рэдкое имя – Ашотик. На «ты» ко мне обращайся! Ну, давай!
– Спасибо, Ашотик! Ты очень хороший человек!
Оба расчувствовались. Рина потому, что впервые за этот ужасный день ее согрели неожиданным участием, а Ашот потому, что ему приятно было осознавать себя хорошим, даже очень хорошим.
Кабан и Рина заняли свободный столик.
– Он, правда, прелесть, – сказала Рина, наблюдая, как Ашот обслуживает посетителей.
– Кто бы спорил, – откликнулся Кабан, отхлебывая пиво из горлышка бутылки.
Ашот занимал заметное место среди достопримечательностей привокзальной округи. Жизнерадостный армянин пятидесяти лет отроду, маленького роста, с короткими, пухлыми, волосатыми руками, крупной головой с неизменной кавказской кепкой на копне густых черных волос, без единой седой прядки, с покатыми плечами, с округлым животом да и вообще весь круглый, точно мяч, он не ходил по земле, а как будто перекатывался, подпрыгивая на неровностях тротуара. Много всякого было в нем понамешано, как и полагается уроженцу Армении. Добродушный и вместе с тем лукавый, простой в общении и в то же время себе на уме, щедрый безгранично и умеющий с большой для себя выгодой провернуть беспроигрышную, пусть и сомнительную, махинацию. Ашот все делал весело. Весело и шумно дружил с вами, весело и вкусно ел, устраивая по-кавказски многолюдные застолья, весело и азартно мог обвести приятеля вокруг пальца и тут же весело и простодушно умел покаяться в обмане, но, бывало, весело и безоглядно бросался на помощь малознакомым людям и даже себе в ущерб. Его палатка работала все двадцать четыре часа в сутки, шашлык, шаурма, люля, пиво, кофе – заказывайте на здоровье, а для надежных завсегдатаев, пожалуйста, дорогой, водка из-под полы. Невозможно было представить переход перед вокзальной площадью без Ашота и его заведения. К палатке тянулся пестрый вокзальный люд. Тут тусовались музыканты, воры, бомжи, проститутки, малолетки – всех Ашот привечал и все его уважали. Милиция его «крышевала». За веселый и многогранный нрав Ашоту сходило с рук такое, чего никому другому не простили бы ни за какие пироги. Кабан был искренне привязан к Ашоту, а тот в свою очередь симпатизировал этому парню, бесшабашному и бесхитростному, больше, пожалуй, чем другим.
Странно, как это Рина раньше сюда не забрела и не познакомилась ни с Кабаном, ни с Ашотом?
Кофе, наверно, оказал свое воздействие, дрожь перестала ее колотить. Рине безудержно захотелось выговориться. Нутром она почувствовала, что Кабану можно доверять. Без всяких расспросов, взахлеб, она принялась рассказывать об отце, о том, как покупала ЭТО, как попала в ментовку и вырвалась оттуда без денег, без мобилы, без дурацкого «Макарова», сто лет он бы ей не нужен, зачем только взяла… Поколебавшись, не удержалась, рассказала и о том, как заставили ее снять джинсы и трусики.
Кабан слушал внимательно, ни разу ее не перебил.
Выговорившись, облегченно умолкла, ожидая, какая реакция последует с его стороны. Он сказал до обидного буднично:
– Знаю я тот обезьянник… Ну, у них это обычно. С головы до пят обчистят. Сам четыре раза там был. Глотнешь пивка?
– Нет.
– Послушай меня, не комплексуй из-за всей этой истории, – посоветовал Кабан.
– То есть? – не поняла Рина.
– А то и есть. Просто с тобой первый раз такое. Еще нахлебаешься всякого говна. Если будешь на каждом таком случае зацикливаться – умом сдвинешься и скворечник треснет.
– Я тебя не понимаю…
– Как бы это растолковать… Главное, быть самим собой. Тогда к тебе никакая грязь не пристанет.
Помолчали, думая каждый о своем.
– В голову не могу взять, почему я так с тобой разоткровенничалась? Дура, наверно…
– Вовсе не дура. Со мной все откровенничают. Даже бабки-пенсионерки. Сказал же я тебе, что путешествую по чужим судьбам и душам. Теперь вот и соображай, как это происходит. Просто надо уметь выслушать человека…
– Тоже мне, психотерапевт, – немного обиделась Рина. – Сам-то ты не раскалываешься?
– Сам? А вот сам – хуюшки… Да мне особо-то и не в чем распространяться. Ну, что там у меня за плечами? Я детдомовский. Сбежал… Задыхался я там… Была любовь да вся вышла. Нет любви. Зато есть друзья. Ну, еще, конечно, гитара. И конечно, Курский вокзал. Это мой дом. А ночую я в подъезде…
– Нравится такая жизнь?
Кабан уклонился от ответа.
– Рина, мне работать надо, – сказал он. – Мой перерыв кончился. Хочешь, побудь со мной, то есть с нами. Постоишь, послушаешь…
– Хочу. Я дома сегодня носа не показала бы… Меня отец запилит… Но ночевать-то где я буду?
– Это как раз не проблема. Пойдем… Я тебя со своими познакомлю. Мы сейчас на площади будем работать…
– Скажи, Кабанчик… Может, ты в курсе… Сколько стоит «Макаров»?
– До хера… Тысячи на три потянет.
Рина вздохнула.
– Чего вздыхаешь?
– Долбаный «Макаров». Он ведь чужой. Отец за него вообще убьет.
В стороне от них два подвыпивших пацана устанавливали аппаратуру. Кабан подвел к ним Рину. Ей в глаза бросилось: две колонки, две акустические гитары и электрогитара. Солидно – сразу уважение вызывает. От палатки Ашота тянулся провод, к нему была подключена аппаратура.
– Кабан, че слоняешься? Работать пора, – крикнул цыганистого вида парнишка.
– Познакомьтесь с девушкой. У нее редкое имя… Рина.
1 2 3 4