там, в горах, и суше, и прохладнее. Один из таких ветеранов – воздушная гимнастка – и согласилась переправить Дики в деревянной люльке по тонкому канату, соединявшему Фань-Нань-Нань с виллой «Инкогнито».
Дики Голдуайр был во многих отношениях парень бесшабашный. На боевых вылетах он – что бы ни происходило – сохранял ледяное спокойствие. Когда бомбили его собственную базу, он обычно последним отправлялся в укрытие и в бункер спускался с песней на устах. Так-то так, но деревянная люлька – это отдельная история.
Трос, по которому катился сей примитивный агрегат, был не толще детской ручонки. Натянут он был так туго, как только возможно, но на ветру все-таки раскачивался. Висел между двумя деревянными настилами над зияющей пропастью, над ущельем столь глубоким, что дна его из-за тучи брызг, поднимавшейся от бежавшего по нему горного потока, видно не было. Говорили, что ущелье кишит кобрами, что там обитает парочка тигров, но тому, кто поимел бы несчастье свалиться с каната вниз, было бы уже не до живой природы. Один внезапный порыв ветра, один неверный шаг воздушного гимнаста – и пассажиру в последние секунды жизни довелось бы узнать, что это такое – свободное падение без парашюта.
Странно вот что: Дики мечтал испытать такое чувство. Это не имело ничего общего с желанием умереть: в его организме отсутствовал ген самоубийства. Скорее, казалось, само ощущение, внутреннее напряжение, от которого у Дики подбиралась мошонка, сводило горло, закатывались глаза, пробуждало желание нырнуть в разверзшуюся под ним пустоту. И в конечном счете он больше всего боялся – нет, не упасть, он боялся жгучего желания упасть.
Когда в Фань-Нань-Нане не было циркачей, когда не было канатоходцев, управлявших весело раскрашенной деревянной люлькой, через ущелье перебирались либо на руках, как коммандос (Дики проделал это только однажды), либо ждали, когда Дерн заведет свой старенький советский вертолет. Из двух причин (трех, если считать его невесту), по которым Дики редко посещал виллу «Инкогнито», главной был страх перед бездной.
Но в этот день выбора у него не было. Он не мог послать курьера, поскольку важность, а также деликатность ситуации требовали немедленной беседы со Стаблфилдом, причем личной. Положение вполне могло оказаться отчаянным. Поэтому он забрался в крохотную красно-желтую люльку, крепко зажмурился – как шестилетний мальчонка, впервые попавший на фильм «ужасов», – и позволил переправить себя по висевшему в воздухе стальному тросу. Воздушная гимнастка ступала короткими, точно просчитанными шажками, ни разу не пошатнулась, ни разу не сбилась с ритма и наконец доставила еле дышащего, но живого пассажира на другую сторону бездны, и он, с наслаждением пробежавшись по твердой земле, предстал на пороге виллы.
Предстал в довольно жалком виде. Грязный, вонючий, небритый, голодный, невыспавшийся Дики выглядел хуже Тануки под конец истории с сакэ. Стаблфилд не обратил на это внимания – отчасти из-за слабого освещения, отчасти потому, что курящиеся благовония забивали тяжелый дух, но главным образом потому, что был поглощен обучением своих слуг и сожительниц.
* * *
– Итак, – сказал Стаблфилд, – перед тем как нас прервали, я употребил термин «душа», который непонятен ни тем из вас, кто исповедует буддизм, ни тем, кто воспитан в духе анимизма. Это вполне нормально, поскольку на Западе он тоже крайне мало кому понятен.
Аудитория внимала ему с восхищением. Она состояла из шести сожительниц (четырех Стаблфилда и двух Дерна), человек десяти слуг и двух или трех деревенских старейшин. Они сидели, прихлебывая чай, на роскошных восточных коврах, раритетных и дорогих, местами уложенных в два, а то и в три слоя. За долгие годы Стаблфилд обучил большинство своих «студентов» английскому, именно английскому, а не азиатскому напевному лепету без времен и окончаний. Возможно, многого из сказанного они и не понимали, но слушали внимательно, как и Дики, стоявший в дверях кабинета. Дики всегда нравились обстоятельные лекции Стаблфилда, и если бы не канат да кое-какие дела, он посещал бы их регулярно.
– Что мы имеем в виду, говоря о душе?
Вопрос, разумеется, был риторический, но Стаблфилд выдержал паузу, словно ожидая ответа от повара или назначенной на сегодняшнюю ночь возлюбленной. Ставни в комнате были закрыты – дабы не мешали ни солнце, ни нелепая смесь бытовых шумов и дребезжащей цирковой музыки, которую периодически доносил ветер с другой стороны ущелья. Когда глаза Дики привыкли к полумраку, ему показалось, что тело Стаблфилда, и без того массивное, со времени их последней встречи стало еще внушительнее.
Некоторое время назад фигура Стаблфилда стала выходить за свойственные человеку пределы. Его туловище раздалось до такой степени, что те, кто восторгается Буддой в его привычном облике, при виде Стаблфилда, должно быть, испытывали благоговение, а анимисты из горных племен наверняка видели в его густой окладистой бороде и волосах (в массе своей все еще каштановых), спускавшихся ниже плеч, образ бога – или огра – горы. Впечатление, безусловно, усиливал крадущийся тигр, вытатуированный у него на груди. Он носил без рубашки европейский костюм из блестящего лилового шелка. За исключением тату грудь у него была голая, равно как и ноги, ногти на которых одна из девушек покрасила игривым алым лаком. С лаком, подумал Дики, толстые пальцы Стаблфилда стали походить на носовые отсеки лилипутской космической станции.
– Так что же мы имеем в виду, говоря о душе? Вопреки уверениям поп-культуры душа – это не разжиревшая певичка из ночного клуба, так и не оправившаяся от несчастной любви в Детройте. Душа не красуется на вывеске в парикмахерской Мемфиса, не жарит на ужин лососину, не держит в комоде тридцать восемь пар шикарного белья. Трудные времена и убогая жизнь закаляют душу, спору нет, но радость – вот те дрожжи, на которых она подымается. С другой стороны, – продолжал Стаблфилд, – душа – это никак не бледный пар, идущий от ведра с сухим льдом метафизики. Несмотря на все эктоплазмические ассоциации, она упорно спорит со всеми, кто представляет ее шквалом священных кишечных ветров или же свечением болотных газов, исходящих из недр личности.
Душа – это даже не суперприз, за который борются Господь с Сатаной, когда нашу плоть уже гложут черви. Вот почему, когда мы задумываемся – а рано или поздно это предстоит каждому из нас – о том, что именно следует делать с душой, не стоит обращаться к религии: это способ хоть и привычный, но ошибочный. Религия – всего лишь сделка, заключая которую люди нервические обменивают душу на временный и абсолютно иллюзорный психологический комфорт; давно известная схема «отдать, чтобы сохранить». Все религии убеждают нас, что душа – бесценное фамильное сокровище, и в обмен за наше бездумное повиновение обещают сохранить его для нас в своих подземельях или хотя бы застраховать на случай пожара и кражи. Но они ошибаются.
Стаблфилд расхаживал взад-вперед, широко, размашисто, как тигр на татуировке, но лицо его оставалось совершенно спокойным.
– Если желаете визуализировать душу, представьте ее… – Он в задумчивости замер. – Представьте ее в виде поезда. Длинный унылый товарняк тащится вечно дождливым утром от поколения к поколению; вагоны забиты вздохами и смехом, вместо безбилетных бродяг ангелы, а машинистом – дама пик, а она дамочка отчаянная. Ту-ту-у! – гудит свисток прозрения. – Слушатели, обрадовавшись звуковым эффектам, захихикали. – Пункт назначения – «Обитель Бога», а остановки – «Большой взрыв», оргазм и та дырка в заборе за амбаром, в которую лазает рыжий лис. Поезд – одновременно и местный, и экспресс, но он не перевозит оружия и уж точно не ходит по расписанию.
Возможно, учеников его слова и озадачили, но они этого ничем не выдали. Все же Стаблфилд сказал:
– Если я чересчур затейливо выразился, прошу меня извинить. Давайте, друзья, взглянем на это иначе: душа, возможно, есть не что иное, как первовибрация биосферы, уловленная и усиленная сенсориумом человека. Считайте ее клочковатым облаком не поддающейся определению энергии, вырабатывающейся при взаимодействии человеческих чувств и разума с природой в целом.
Вы, наверное, спрашиваете себя: «Чем же в таком случае душа отличается от духа?» – продолжал Стаблфилд, хотя и был абсолютно уверен, что этим вопросом никто не задается. – Так вот душа темнее, плотнее, солонее на вкус, грубее по текстуре и скорее матер-, чем патерналистична: душа связана с Матерью-Землей, тогда как дух – с Отцом-Небом. Естественно, матери с отцами склонны к совокуплению, и в момент слияния бывает трудно отличить душу от духа. Вообще-то если дух – вентиляционная и осветительная системы дома сознания, если дух – электричество, дающее дому свет, то душа – чадящий камин, закопченная духовка, пыльный винный погреб, скрип половиц в ночи.
Это звучит довольно банально, но, думая о душе, следует представлять себе нечто истинно подлинное и глубокое. Все поверхностное – не душевно. Все искусственное, подражательное или же излишне рафинированное – также не душевно. Дерево куда крепче связано с душой, нежели пластмасса, хотя, как это ни парадоксально, благодаря взаимодействию с человеком старинный деревянный стол или стул могут порой быть куда душевнее живого дерева.
На этом месте читатель вполне может ехидно подумать: «Да-да, конечно, а лучшая итальянская мебель вышла из семени Пиноккио». Что ж, вполне справедливое замечание. Вполне справедливое. На основании приведенных нами высказываний Стаблфилда можно сделать вывод, что он был 1) эрудитом; 2) мастером слова; 3) вольнодумцем, и мог разливаться соловьем по всем трем направлениям. Данное выступление, например, длилось довольно долго, пока вдруг он не перестал расхаживать по комнате и не подвел итог следующим образом: – В конце, друзья, предлагаю вам представить себе некий анекдот, длинный анекдот, который рассказывают постоянно, причем так туманно и путано, что полностью понять его невозможно. Жизнь – это и есть тот анекдот, друзья мои. А душа – его соль.
Стаблфилд с минуту, не меньше, разглядывал собственные ноги, сравнивая алость ногтей с насыщенной красной гаммой ковра. Но не чтобы усилить впечатление. Он размышлял. В комнате стояла такая тишина, что казалось, было слышно, как тлеют ароматические палочки. Наконец он оторвал бороду от груди и сказал:
– Давайте не будем высекать на скрижалях последнюю сентенцию, ладно? Это может быть и высокая мудрость, а может – и полная чушь. Грань порой слишком тонка. Как-нибудь я проверю это на Лизе Ко и сообщу вам ее мнение.
Дики, стоявший в дверях кабинета, побледнел.
* * *
Бесконечные корешки книг по стенам кабинета Стаблфилда рекламировали себя не хуже того щита в Патпонге.
БИОГРАФИЯ КУРИТ СИГАРЕТУ
ПОЭЗИЯ ЕСТ ПАЛОЧКАМИ
ФИЛОСОФИЯ ИГРАЕТ В ПИНГ-ПОНГ
и так далее.
– До чего у меня славные ученики, – заметил Стаблфилд, закрыв за собой дверь. – Смеются, услыхав свисток моего паровоза, хотя ни один из них паровоза в глаза не видел. Бог ты мой, Голдуайр, что у тебя за вид? Бангкок тебя что, разжевал и выплюнул? Твое обычное мальчишеское очарование сильно пообтрепалось. – Заметив, что Дики разглядывал библиотеку, он сказал: – А помнишь, когда мы только познакомились, ты взял у меня почитать «Улисса», решив, что это биография генерала Гранта?
– Было такое. Зато теперь благодаря тебе я знаю, кто похоронен в могиле Гранта. Джеймс Джойс.
Стаблфилд усмехнулся.
– Я очень рассчитываю, что Фоли привезет мне новые книги, желательно пригодные для чтения, а не дешевки-однодневки. Не это занудство про раковых больных и честных адвокатов…
– Дерн не привезет тебе ничего, Стаб. Его замели.
– Что?
– Поймали на Гуаме. Самолет там сделал вынужденную посадку. Я видел его по Си-эн-эн. В наручниках. Весь твой товар конфисковали. Это было дня три или четыре назад. – В голосе Дики слышались чугунный гул отчаяния и стеклянное дребезжание истерики.
Стаблфилд присвистнул, и это никак не напоминало свисток паровоза.
– Твою, боже, мать! – воскликнул он вполголоса. И, оправившись от шока, добавил: – Фоли, разумеется, не расколется, но рано или поздно личность его они установят. Если уже не установили.
– А это значит…
– Это значит, что игра становится очень и очень интересной.
– Только не надо этому так радоваться.
В болотисто-зеленых глазах его собеседника действительно блеснула задорная искорка.
– Для Фоли это, само собой, дрянной вариант. Но, возможно, то, что было нужно всем нам. Слишком долго мы шагали по проторенной дорожке.
– Но мне моя дорожка нравится. Особенно если принять во внимание имеющуюся альтернативу. Что нам, черт возьми, делать, а, Стаб? Что? Действовать-то надо быстро. Мы в заднице. Я без гроша. Я…
– Полегче, Голдуайр. Без истерики. Возьми себя в руки. Решение принимать, безусловно, придется. Но сначала давай взглянем на картину в целом. Рассмотрим ситуацию в перспективе. – Он положил здоровенную, размером с хороший бифштекс, ладонь на трясущееся плечо Дики. – Давай… давай-ка вспомним слова твоей подруги.
При упоминании подруги Дики опять побледнел. Он все время упорно думал о том, увидит ли ее снова. И это, честно говоря, заботило его больше всего. (Разумеется, он не мог знать, что Лиза Ко, проторчав из-за социалистической бюрократии и проблем с паспортом два дня во Вьентьяне, в настоящий момент направляется в Фань-Нань-Нань и прибудет туда еще до захода солнца.).
– Какие слова? – спросил он, уставившись на Стаблфилда.
– Да ты прекрасно знаешь какие. – У Стаблфилда было полно своих забот, и он потихоньку начал раздражаться. – Семейный девиз Лизы.
Дики закрыл глаза. И тут же все вспомнил.
Оно есть оно.
Ты есть оно.
Ошибки быть не может.
До конца не веря, но и не отрицая полностью, что эта литания может принести спасение, Дики повторил все слова, потому что в них была Лиза, а тем временем на дне ущелья у виллы «Инкогнито», под поющим на ветру цирковым канатом, там, где туман настолько густ, что ложится невесомым мехом на веки, парочка тануки, избежавшая ловушек мадам Ко, бешено облаивала тигра, которому вздумалось ими пообедать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28