Хоть что-нибудь говорите… – И видя, что все отворачиваются от него, в глаза ему не глядят (из трусости?… от безответственности?… или им самим уже плевать на себя?…), он, Кручану, опять просит слова.
Прошел по рядам, протискиваясь сквозь толпу, высокий, почти уже совсем седой в свои тридцать три года, встал перед сценой, сказал, обращаясь к президиуму:
– Дайте еще слово.
Конечно же ему разрешили… Видно, что-то важное хочет сказать человек, и, кто его знает, может, этот переполненный, наэлектризованный зал поручил именно ему Сказать что-то от имени всех?…
Кручану поднялся на сцену, но не пошел к трибуне, а встал с краю и крикнул, полуобернувшись к президиуму и рукой указывая на зал:
– Вы их видите? Они молчат, и выходит, будто я набрехал… Так выходит?
И, повернувшись к сельчанам, гробовым молчанием ответившим на его выходку, зло и вроде бы одновременно взывая к милосердию, крикнул срывающимся фальцетом:
– Так, глупые люди… так вам и надо! Хэрбэлэу хорош!..
И сжав кулаки, как-то потешно, боком, он спрыгнул со сцены; кто-то из школьников прыснул, а маленький мальчик в первом ряду даже зааплодировал (и это, как вы уже, верно, догадались, мог бы быть сам Тудор – наш жених).
Если бы Кручану оставался на сцене и не ушел из зала, еще неизвестно, как бы с ним поступили: могли плюнуть в лицо или даже побить за такие слова; а так он ушел, и люди сидели с открытыми ртами, потому как где это видано? И в помине такого не было, чтобы кто-то посмел обозвать все село от мала и до велика дураками – прямо в лицо?!
Вот так, неизвестно кому назло, еще на год оставили председателем Хэрбэлэу. Ах, как ясно все это помнится, Потому что в то лето любая работа не ладилась, пока осенью на новом, на шумном собрании наконец не прокатили председателя.
И все это лето Кручану поедом ел Хэрбэлэу. И уже, казалось, никто на него не помнил обиды, потому что не было такого собрания в селе, где Кручану не встал бы против Хэрбэлэу и Хэрбэлэу против Кручану, словно бы их нечистая сила свела на узкой дорожке, чтобы грызлись до конца дней своих.
В то лето только, бывало, и слышалось по селу:
– Эй, идем на собрание!.. То-то весело будет… Снова сцепятся Хэрбэлэу с Кручану!..
И как только начиналось собрание, начинались и выкрики:
– Ну, Георге, давай!.. Спроси его, почему спустил воду из пруда? Чтобы на том месте разбить огороды? А откуда воду брать будем?!
Короче, не было собрания, на котором Кручану не вел бы себя как горький перец в борще. А село вдобавок подхлестывало:
– Давай, Георге! Жми, Георге! Первое слово Георгию!..
Имя его было у всех на устах, как, бывало, прежде поминали какого-нибудь Георгия Победоносца!.. И когда из партшколы вернулся старый председатель колхоза, он тут же ввел Кручану в правление, чтобы он и здесь порядок навел…
Дальше думать жениху не хотелось. Дальше случилась беда, совершенно невероятная: Кручану поймали на краже! Как-то, говорят, темной ночью он пробирался по задворкам села с охапкою тычков (к которым подвязывают виноградные лозы!). Тычки были общественными, с колхозного виноградника, и по этой причине Кручану был немедленно изгнан из состава правления, более того, вся его добрая слава тут же обратилась в дурную, светлый его образ в сознании села затмился, как осенняя хмарь затмевает ясное солнце…
Но вернемся на сговор, в дом жениха… Почему никто не объяснит парню, в чем тут закавыка и что произошло на самом-то деле? Разве можно выбросить из памяти села человека из-за жалкой охапки тычков, человека, которого все почитали, словно какого-нибудь святого? Или все это было роковой ошибкой? Может, Кручану с самого своего рождения до смерти был проклятьем села?… Нет, в любом случае жених не станет ничего выяснять. Он знает заранее все, что ему могут ответить:
«Нельзя оставлять безнаказанным проступок Кручану, ибо как же тогда бороться с большими хищениями? Ведь этот бореи, с позволения сказать, за общественную справедливость сам запустил в общий карман руку по локоть! Нам, к сожалению, неизвестны все его похождения под покровом ночной темноты…»
«И главное, на что польстился?! На что разменял свою совесть?… На сорок один тычок (их, конечно, тут же пересчитали). Мелочный человек!..»
«Позвольте, хорошо… Ну, допустим, – мысленно возражал им жених, – что такое сорок один тычок? Это даже не „ноша“, и тем более не „поклажа“, которую стоило бы красть, – это всего лишь несколько хворостинок под мышкой?! Он, Кручану, по-видимому, возвращался из сада, что за тем дальним прудом, и как только ступил на дорогу… глядь, на земле валяется тычок, чуть подальше другой, а там сразу два… Ну и что же, нужно было оставить их гнить на дороге?!»
– Я подумал, что они выпали из чьей-то повозки, видите, они все из акации, товарищи! – показывал Кручану при разборе его персонального дела на общем собрании колхозников. – И стало быть, они из той партии Булубики, которые из акации…
– Зачем ты их не оставил на месте лежать? Зачем собрал? Не нужно было их трогать!..
– Я их в правление нес…
– Посмотрите на него! Он в полночь огородами пробирался в правление?! – откровенно насмехались приятели Хэрбэлэу, бывшего председателя. – Вот здорово!
– Товарищи, неужели вы не верите мне?! Я же – член правления колхоза!.. Я же не мог без присмотра оставить общественное добро?!
– Теперь нам понятно, как ты «присматриваешь» за колхозным добром!..
А двое из самых добропорядочных и рассудительных на этом собрании встали и заявили во всеуслышанье:
– Вот такие дела, товарищи… – И, обернувшись к Кручану: – Молодец, Георгицэ! Мы теперь понимаем, почему ты враждовал с другим воришкой, критиковал его на каждом собрании… оба вы из одного теста, как говорится, два сапога – пара! И вам тесно было вместе! А теперь ответь нам на прямой, конкретный вопрос: почему член правления Кручану разрушил свой дом в центре села и перебрался на выселки? Откуда у него нашлись средства на новый дом с садом и большим виноградником? Откуда? Не можешь ответить?… И мы не можем… А может, нам ответит колхозное поле?… Понимаешь, в чем смысл этой истории с тычками?!
Кручану, говорят, снова обозвал их дураками и выскочил в дверь под громкий хохот колхозников, вызванный чьей-то шуткой: «Скатертью дорожка… честные спят в пеленках, дедушка!..»
Жених не находил себе места… Поведение рассудительных и добропорядочных сельчан возмущало его больше всего: нет чтобы выслушать человека и поставить крест на этой глупой истории с тычками, они еще больше раздули кадило, довели все до маразма!.. Жених распсиховался так, что, казалось, еще немного, и он начнет в своем доме бить посуду…
А сговор, пущенный на самотек, постепенно и естественным образом все больше превращался в обыкновенную гулянку.
– Ох, сваха, теперь и дни стали короче! Не успеешь повернуться, и уже вечер… – жаловалась теща свекрови, как будто бы не было минуту назад как раз обратного по смыслу заявления бабушки жениха: «Очень уж длинны воскресенья… А все почему? Потому что люди – без дела!..»
Вот и бабушка жениха, начисто позабыв свое заявление, продолжает развивать чужую мысль, как свою собственную:
– А все почему? А все потому, что мало кто теперь праздники соблюдает… И получается, что дни – покороче, а работа, заметьте, стоит…
А жених сжимает челюсти, даже зубы скрипят: «Подумаешь, великие истины!.. Паскаль… Блез-Паскаль в четырех юбках!..»
И тесть исповедуется, обняв за плечи Никанора:
– Спокон веков на свете живем, сват Никанор, и все так же: трудишься скопом, а в гробу лежишь сам по себе… – И поднимая стакан: – Ну, будем здоровы!..
«Еще чуточку, и дойдут до кондиции!.. – решает жених про себя. – Вот живут люди, а зачем живут, черт его знает?… Живут, чтобы болтать… Трава растет, чтобы ее ела корова. Вот примерно на таком уровне мысли. Слова как обноски жизни… Таких идей можно наплодить сколько хочешь!»
И Никанор отвечает тестю, уже с трудом ворочая языком:
– Ты прав, сват… Но я тебе все же отвечу: один только помрет, и тут же на его место трое рождаются! В сельсовете всему ведется учет: у нас в году сто два или сто три новорожденных, а сколько помирают?… Давай пересчитаем по пальцам!..
И они начали загибать пальцы, вспоминая покойников. Но жених их слушать не стал. На этот раз он налил себе одному полный стакан вина и начал его смаковать, как какой-нибудь бармен-любитель сосет свой любимый коктейль. Одна странная мысль занимала теперь жениха: что, если вдруг откроется сейчас дверь и появится на пороге… Георге Кручану? Войдет, поздоровается и сядет за стол вместе со всеми, интересно, как его встретят односельчане?… Что они ему скажут: «Прости нас, Георге, говорим, буровим, болтаем, а что – и сами толком не знаем!..» Нет, пожалуй, такого они не скажут. Опять как-нибудь схитрят, начнут плести всякую околесицу, авось вывезет, например: «Привет, Георге, привет!.. Браво, Георге! А мы только что о тебе говорили… как это ты здорово повернул с тычками!..» И еще что-нибудь в этом же роде… а ну их всех к черту! К чертям собачьим!.. А сам бы я осмелился его об этих тычках спросить? Или, например, о его делах с Волоокой?…
– Все же, скажет мне кто-нибудь, что там было с этими проклятыми тычками… крал он их или не крал?! – взорвался жених, но почти никто не обратил внимания на его новую выходку. И только мать постаралась тут же пресечь и охладить его пыл:
– Пошел бы ты лучше узнать, что там с посаженым отцом. – Но это так, не зло, между делом, ибо за столом – гости, главная забота хозяйки. – Ну что мы при вязались к Кручану, прости его господи и будь ему пухом земля, что, у нас нет других разговоров?! Вот, пожалуй ста, пробуйте голубцы в виноградном листе, пока не остыли… А сын сходит за посаженым…
А жених только пожимает плечами: «Вот теперь они начнут хвалить голубцы, какие они аккуратные да ароматные!.. И плевать им на все горести и печали… Такая она, жизнь, вроде старой разжиревшей бабы, которая только о себе одной и думает! Какое ей дело до покойного Георге Кручану, когда и живого-то его она знать не знала и знать не желала?! Впрочем, это не так, не совсем так, вернее, вовсе не так… Судьба складывалась у Кручану, как и у любого из нас, пестро, однако она все же чаще улыбалась ему. Вот, скажем, жил на свете совсем юный Кручану, молодожен, умелец, мастак, в доме на главной улице, крытом дранкой, такой же хозяин, как и остальные в селе семьсот с хвостиком рачительных мужиков. Или тот, другой, непримиримый Георге, выходивший на каждом собрании на бой с Хэрбэлэу, с этим отпетым подлецом и мошенником. А вот еще один Георге, председатель ревизионной комиссии, стойте!..
«Постойте, дорогая моя родня и товарищи, – думал жених, – как же вы заведомого воришку, разоблаченного и выгнанного из правления, поставили у себя председателем ревизионной комиссии?!»
А спроси он об этом вслух, ему бы ответили обстоятельно и душевно…
Жена Никанора. Потрудился и снова заслужил уважение.
Тесть. История с тычками – это пятьдесят восьмой год, а в ревизионную комиссию его взяли в семидесятом. Чего же ты хочешь, двенадцать лет минуло?…
Бабушка жениха. Тычки из акации, те живут лет десять, не больше, если, конечно, с самого начала на здоровье не жаловались…
Теща. Видишь ли, дорогой, чужая душа – потемки… И что там было в действительности – никому не известно!
Мать жениха. Он их перекладывал то под мышку, то на спину и уже заворачивал к дому, когда его накрыли свидетели… Но теперь и свидетели ни в чем не уверены… Дело-то было ночью!..
– Тьфу, чего она стоит, охапка тычков!.. – Никанор говорил мягко, чуть слышно, точно самому себе отвечая. – Так что, может, и врут… а может, не врут. Ну, кто бы подумал?!
Нет, не у одного жениха болела душа. Человек этот был печалью, недоумением, загадкой и мукой для каждого из присутствующих, и теперь им казалось, что хоронить надо не просто покойника, а сразу двух, трех, четырех Кручану, причем, если подумать хорошенько, они знали и теперь как бы видели ясно каждого из этих Кручану в отдельности: один с домом в центре села, другой с домом на выселках, а еще один на собрании, взявший за грудки Хэрбэлэу и выбранный в правление, и в то же время еще один, маленький, юркий в ночи, на колхозном винограднике с охапкой тычков, и другой, уже с Волоокой, а потом еще, как говорит бадя Василе Кофзел, в которого демон вселился, и он, встав на четвереньки, воет на небо, на звезды, на луну и на солнце, и еще другой – с женой и детьми, и, наконец (который по счету?… Не знаю, я уже сбился, скажем, последний), после тюрьмы, никого не желающий видеть, ни детей, ни Волоокую, ни жену, – самый последний, руки на себя наложивший, выплюнувший на виду у села жизни своей остаток (может быть, не самый приятный и сладкий), как мы небрежно выплевываем абрикосовую косточку…
Вот как много их было. Кручану! И чтобы со всеми ними сразу сладить и помириться, надо было подобрать одного и запечатлеть его в своем сердце, как в мраморе, а остальных похоронить вместе с телом, но это-то как раз и было труднее всего, ибо каждый Кручану – был Кручану с его рождения и до смерти, и если кто-то начинал горячиться, что, мол, вот он какой – годен и для памяти, и для похорон, то остальные решительно отвергали его:
– Обожди, сват, не горячись, дело было не так! А помолчав, соглашались:
– Такой уж ему выдался круг…
– Говорю, не знал бедный Георге, на каком света живет, – вздыхала мать жениха.
– Не знал, говоришь? А я говорю, планида ему такая!.. – жизнерадостно возражала ей бабка.
– А грех?… – вела свою тему жена Никанора.
– Какой грех?! – оживился жених. – «Грех» – это тычки, стало быть, он их все же украл?…
– И говорю о любовном грехе, парень! Вот если бон не сошелся с той косой беспутницей и не покинул семью…
– Замолчи ты со своими грехами дурацкими!.. Грех – дело нехитрое… – сердился Никанор, держа в руке стакан. – А ты думаешь, грех, вроде жеребенка, бегает по селу?! Подумай хорошенько…
Посмотрите на нашего жениха, ей-богу, свихнулся – не курил, а теперь, пожалуйста, закурил, сейчас его мать обругает.
– Оставь ты меня в покое, мать моя, мамочка, мама!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11