На Багамах мы были в шикарном отеле, просто бездельничали, очень сильно загорели, и, кажется, в памяти у меня сохранилось от этого только звяканье льда в высоком стакане с выпивкой, приготовленной из рома. Посетили Ямайку, там слышали настоящие песни калипсо, оркестр со всеми инструментами, сделанными из старых канистр от бензина. Я порой просто мельком ловила свое отражение в витринах магазинов, когда ходила за покупками, и удивлялась, неужели это действительно я. Видела великолепную загорелую блондинку, всю в белом и в темных очках, как в каком-нибудь фильме. Это была я, во что было трудно поверить. Я любила солнце и купание, даже серфингом занималась, а кругом были люди богатые с виду и пахнувшие богатством, просто удивительно, где они деньги берут; только мне не было жалко, когда наступило 18 января и нам пришла пора лететь назад в холодную Англию, в грязный Брадкастер, чтоб продолжить историю, которую я пытаюсь вам рассказать.
Глава 20
Я должна быть очень осторожной, рассказывая эту часть истории, так как ее трудно рассказывать и в голове у меня все перепутывается, когда я пытаюсь об этом думать. Хотя даты помню вполне хорошо, и они мне как бы доказывают, что произошедшее происходило на самом деле, можно было бы записать его в дневнике с датами, если ты ведешь дневник. Мы оставили Кингстон, Ямайку, утром 18 января и были в Лондоне на следующее утро, или, скорей, среди ночи. Я была насмерть разбитой, хотела весь завтрашний день, это было 20-е, оставаться в постели, но во второй половине дня себя чувствовала более или менее отдохнувшей. Было это, кстати, в том самом шикарном отеле, где мы были раньше. Мы оставили Лондон 20-го, завтра мой день рождения, и на самом деле вернулись в Брадкастер, казавшийся вечером очень коричневым, ярким, так что мне стало немножечко стыдно. Потом взяли такси на вокзале, и я начала трепетать, так как Редверс Гласс должен был быть в нашем доме. Всегда был шанс, что он ненадежный и просто исчез, оставив в раковине немытую посуду, по он должен был выполнить ту работу для Говарда, что бы это ни было; может, Говард хотел дать ему еще денег, когда он ту работу закончит. Я в самом деле почувствовала, как у меня сердце колотится в горле, когда такси свернуло на нашу улицу, и вот он, дом, выглядит, как обычно, с антенной ТВ на крыше в полной целости и сохранности, даже выбивался дымок из камина, это значило, там кто-то есть, и им должен быть Ред. Говард велел таксисту донести наш багаж до парадных дверей и дал ему хорошие чаевые. Потом открыл дверь, и мы вошли. Холл выглядел вполне чисто и аккуратно, что меня несколько удивило. Из гостиной слышался разговор, потом вдруг открылась дверь кухни, вышел молодой человек с бородой. По запаху казалось, он варит ириски. Увидев нас, он немножечко удивился, а потом сказал:
– Ох, это, наверно, вы, – что показалось глупым. Потом метнулся в переднюю комнату, не в гостиную, а в переднюю комнату, где мы увидели других людей, однако бородатый молодой человек дверь очень быстро закрыл.
– Что происходит? – очень мрачно сказал Говард, и я последовала за ним в гостиную. Там был Ред, и мое сердце билось по-прежнему быстро при виде него, хотя выглядел он безобразнее прежнего, сидел в одном конце стола и писал. На другом конце был другой молодой человек с пишущей машинкой, под глазами у него были очень темные круги, я увидела их, когда он оглянулся на нас, когда мы вошли. – Ну, – сказал Говард, – это что, колония, или что?
– Совершенно верное слово, – сказал Редверс Гласс и вскочил с очень радостным видом. – Колония. Стало быть, вы вернулись. Ну, должен сказать, оба очень хорошо выглядите. Но замерзли, да, замерзли. Садитесь к камину и грейтесь. – Он так разговаривал, будто это был его дом, а не наш, и у меня возникло ощущение, что мне хочется захихикать.
– Кто эти люди? – говорит Говард. – Не припомню, чтоб я приглашал хоть кого-то из этих людей приезжать и останавливаться в моем доме. Ну, кто они? – Молодой человек с пишущей машинкой ничего не сказал, просто смотрел, а Ред говорит:
– Это Хиггинс, романист из провинции. А в другой комнате, где нечто вроде студии, у нас Бартрем, провинциальный художник, вместе с моделью.
– С обнаженной? – не удержалась я от вопроса.
– Вы поистине хорошо выглядите и очень-очень красивая, – сказал мне Ред. – Видно, отдых принес вам все блага на свете. – А потом сказал: – Да, с обнаженной, – и очень сладко улыбнулся с сомкнутыми губами. А Говарду объясняет: – Мы пытались создать нечто вроде колонии провинциальных художников. Наверху юный бедняга Кросби, тоже писатель, которого почти все время тошнит. Мы сочли за лучшее, чтоб он был рядом с ванной, так что, понимаете, он действительно в ванной, работает там. Знаете ли, эссе пишет.
– Не знаю, – сказал Говард. – И знать не хочу. А теперь все убирайтесь отсюда.
– Но ведь вы дали мне поручение, – говорит Ред. И взял кучу листов бумаги. – Вы поручили мне написать вот эту мрачную поэму. Она закончена точно в срок, но еще не отпечатана. – Он помахал теми самыми листами бумаги, отчего они зашуршали.
– Ах, жаваранак скажит, – сказал молодой человек с пишущей машинкой с очень простонародным акцентом, – шта эта дивный ельф в сей дом вашел.
– Я очень рад, – саркастически сказал Говард, – а теперь сделайте мне одолжение, убирайтесь. Вы же знали, что мы сегодня вернемся, – сказал он Реду, – поэтому не могу понять, почему не уложены ваши вещи и вы не готовы уйти.
– Всего минутное дело, – говорит Ред. – У всех у нас очень мало вещей.
Говард повернулся ко мне с грозовым лицом и сказал:
– Пойди вышвырни тех людей из передней комнаты.
– Это ведь не мое дело, – говорю я, – правда? Я хочу сказать, не я глава семьи, правда?
– Обнаженные в моей передней комнате, – сказал Говард.
И тут я увидела, что он, наверно, стесняется. Поэтому пошла, немножечко хихикая про себя, посмотреть, что смогу сделать.
В передней комнате тот самый бородатый молодой человек сидел перед электрическим камином с обоими включенными поленьями, ел что-то с виду похожее на теплые домашние ириски, а рядом с ним очень смуглая неопрятная девушка, одетая полностью, тоже ела ириски. На полу лежал другой молодой человек, плашмя на спине, заложив руки за голову, и курил, глядя в потолок, как будто в облака. Когда я вошла, он перекатил голову, чтоб посмотреть на меня, все так же лежа на полу, и его голос с пола сказал:
– Вы кто?
– Я тут живу, – говорю я. – Это мой дом. А вы все уходите сейчас же. – В углу я увидела типа мольберта с картиной на нем, по-моему, наполовину законченной, хоть она не особенно походила на те картины, которые мне нравились. Наверно, эта картина была современная.
– Ох, боже, – сказал молодой бородач с полным ртом ирисок, облизывая пальцы. – А ведь мы только-только устроились хорошенько. Ох, ладно. – И поднялся с Дивана, где сидел вместе с той самой девушкой, стал зевать и потягиваться. Что касается девушки, она просто на меня смотрела очень внимательно, как бы задумавшись. Не показалась мне очень эффектной.
Я услышала из гостиной громкий шум, крики, какие-то удары, и поэтому снова пошла туда. Говард, Ред и другой мужчина как бы спорили, Говард кричал:
– Я не хочу больше внешнего мира, поэтому убирайтесь все вместе, или я вас убью. – Потом выхватил у того самого у другого мужчины машинку, – по-моему, Ред назвал его Хиггинсом, – и попробовал как бы выставить их из комнаты, используя как орудие пишущую машинку, которая была портативной. Потом завязалось типа борьбы за ту самую машинку, и Хиггинс говорил;
– Эта мая, атдай, сволачь, – а Ред как бы обращался к обоим, говоря:
– Ну ладно, полегче, зачем так-то ведь, правда?
Потом ту самую машинку немножко подергали, она упала на пол, видно было, это не пошло ей на пользу. Хиггинс начал кричать и ругаться, упал на колени перед своей машинкой, как бы перед раненым домашним животным. Потом тот самый Хиггинс встал в большой ярости и нанес сильный пинок прямо в экран ТВ, который не разбился по какой-то причине. Но на этот раз я разозлилась, видя, как незнакомец себе позволяет подобные вольности в нашем доме, и ударила Хиггинса по лицу. Тогда Хиггинс назвал меня неподобающим словом, тогда Говард на него прыгнул, повалил на пол и принялся колотить. К этому времени люди из другой комнаты пришли посмотреть, что творится, Ред крикнул им:
– Вон, вон, быстро, – и они просто исчезли, но сначала я кинулась к той самой маленькой черноволосой модели, или кто она была такая, и дернула ее за волосы. Она сильно взвизгнула, а потом попросту удрала. Хиггинс всхлипывал перед Говардом, лежа на животе на полу, обзывал Говарда проклятой сволочью. А Ред говорит:
– Это грязный и свинский поступок.
– Меня от вас от всех тошнит, – сказал Говард. – Так что не надо мне рассказывать, какой поступок грязный и свинский, а какой нет. Я только хочу увидеть, как вы выкатываетесь в парадную дверь, да поскорее. – Кстати, он все время, пока это все говорил, тяжело дышал. – Плевать, что та самая вещь не отпечатана. И так вполне годится. Больше спасибо, что сделали. – Говард сказал это так, словно на самом деле в виду не имел. – Наверно, еще денег хотите, вроде гонорара. – И вытащил из кармана фунты и доллары, настоящую кучу, и вывалил все на стол. Тот самый Хиггинс, который встал с пола, стоял, смотрел на деньги как бы в благоговейном страхе. А потом сказал:
– Ты маю машинку сламал, сволачъ.
Тогда Говард сказал:
– Ладно, купите другую, – и бросил на стол кучу пятифунтовых бумажек. – Только убирайтесь, больше я ничего не прошу. Оставьте меня и мою жену в покое.
– Ох, Говард, – говорю я, видя, как те двое сгребают деньги. И взглянула на Реда, и Ред взглянул на меня, как бы с пониманием и сочувствием. А потом Ред послал мне взгляд, который могу назвать только как бы предупреждающим, чего я вообще не поняла. А Ред говорит:
– Хорошо. Я только поднимусь, уложу свои немногие вещи, и Хиггинс тоже.
– Я схожу наверх, – говорю я, – посмотрю, все ли в порядке. Наверно, постельное белье надо сменить.
– Нечива, – говорит Хиггинс как бы насмешливо. – Сменити, кагда мы уйдем. Я ни дам, штоб слидили, как я вещи сабираю пирит тем, как миня вышвырнут.
– Ох, кретин, – говорит Ред, чуть не пнув Хиггинса.
Я все-таки пошла следом за ними наверх, но на самом деле все было немножко испорчено. Ред успел только шепнуть мне:
– Пойдем сейчас со мной. Лучше тебе уйти. Я ни капельки не доверяю этому человеку. Он сумасшедший, вот кто.
– Кто, Говард? – шепчу я в ответ. – Ох, ерунда.
Тут Говард стал подниматься в ванную, в ванной начался другой небольшой скандал, так как там был другой мужчина, Кросби в самом деле сидел голый в ванне, полной горячей воды, и писал на какой-то дощечке, положенной поперек ванны. Я просунула голову в дверь и больше ничего не увидела. Ну, возникло еще немножко проблем, но Говард, наконец, всех выставил, а Ред все пытался давать мне те самые странные предупреждения, а я по-прежнему не понимала. В доме немножечко был беспорядок, однако никаких признаков диких пирушек, ничего подобного. Просто дом нуждался в хорошей уборке по-настоящему, да простыни были грязные. Я говорю Говарду:
– Завтра я должна как следует пройтись по дому.
– Завтра, – сказал Говард, – твой день рождения. Ты не должна ничего делать в свой день рождения. Кстати, ты вообще не должна больше работать.
– Я почти забыла, – говорю я, пока мы меняли простыни на своих постелях, где, кажется, спали три человека. – Что ты собираешься мне подарить на день рождения? – говорю я, на самом деле не имея этого в виду, так как ничего не хотела. Но Говард сказал:
– Самый лучший в мире подарок. Увидишь. – И с такой любовью улыбнулся.
Глава 21
Как ни странно, кухня была вполне чистая, кроме пары сгоревших кастрюль, да нейлоновый «ежик» для чистки посуды был весь забит всякой дрянью, так что им больше нельзя было пользоваться. Кладовая была не пустая, как я ожидала, там стояли банки, которых я точно никогда не покупала, вещи типа «Говядины с Карри и Рисом», и «Сливочного Рисового Пудинга», точно кто-то, остановившийся в нашем доме, очень уж обожал рис. Потом я увидела на маленьком откидном столике в кухне, на том самом, у стенки под полками с кастрюлями, счета из бакалеи и сообразила, что они заказывали всякие вещи на наше имя, за которые еще не заплатили. А теперь и не заплатят. Это дрянная проделка, подумала я. Хотя в своем роде обрадовалась, так как это давало мне повод обозлиться на Редверса Гласса, что было необходимо, когда я опять с Говардом дома, готовлюсь жить тихой приличной жизнью, немножечко повидав мир и не получив ни малейшего впечатления. Завтра к тому же мой день рождения. Я вспоминала те дни рождения, которые у меня были раньше при Говарде, и какой он был милый, никогда не забывал, всегда что-нибудь покупал, что свидетельствовало о заботе и памяти, даже когда у нас не было много денег. А теперь говорит, собирается мне подарить самый лучший в мире подарок. Мне надо действительно постараться, думала я, прекратить эти физические дела. Говард был очень милым, хотя на самом деле совсем не таким сексуальным, по крайней мере, не таким, чтобы по-настоящему вгонять женщину в дрожь, так, чтоб при этом от боли и радости ей почти хотелось умереть. Но ведь это не все в жизни, правда? Нет, я не думала, чтоб это было все.
Говард был в передней комнате, цыкал языком и ругался по поводу состояния, в котором она оставлена, на ковре тюбики с краской и прочее. А потом я услышала, как он сказал:
– Наплевать, наплевать, – и вошел в гостиную, а они развели там хороший огонь, могу точно сказать. Для меня оказалось нелегким делом приготовить нам что-нибудь после того, как я неделями и месяцами была важной леди, но я сделала спагетти с тостами, хорошую английскую еду после того заграничного месива, которое мы ели. Я также приготовила добрый большой чайник чаю, очень крепкого. Когда накрыла на стол и принесла еду, то сказала Говарду:
– Ну, хорошо дома, правда? – Только Говард все что-то царапал на клочке бумаги, хмурясь над цифрами или над чем-то еще, и поэтому мне пришлось говорить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24